овержимые доказательства влияния небесных светил
на  болезни  человека.  Что  вопреки  тому,  что  пишет   недавно   вышедшая
энциклопедия,  у  греков  кошки  появились  только  за  четыре  столетия  до
Рождества Христова. Он без перерыва разглагольствовал на эти и прочие темы и
делал коротенькие паузы только  для  того, чтобы  пожаловаться на недостатки
креольской кухни.
     Генерал, который  сидел  напротив него,  удостаивал его вниманием ровно
настолько,  насколько  требовала вежливость, и не  поднимал глаз от тарелки,
хотя больше делал вид,  что  ест,  чем  ел  на самом деле. Француз попытался
сначала говорить с  ним на своем  родном языке,  и генерал из  учтивости ему
ответил, но тут же перешел на испанский. Терпение генерала в тот день сильно
удивило  Хосе  Лауренсио  Сильву,  который знал,  как  его выводит  из  себя
всезнайство европейцев.
     Француз громко обращался и к другим приглашенным, даже к тем, кто сидел
совсем  далеко  от него,  однако невооруженным глазом видно  было,  что  его
интересует  только  генерал. Вдруг, перескочив, как говорится,  с  пятого на
десятое,   он   напрямик   спросил  генерала,  каково  будет   окончательное
государственное устройство в новых республиках. Не поднимая глаз от тарелки,
генерал ответил вопросом на вопрос:
     - А вы как думаете?
     - Думаю, что пример Бонапарта хорош не только для нас,  но  и для всего
мира, - ответил француз.
     - Не сомневаюсь,  что  вы  думаете именно  так,  - сказал  генерал,  не
скрывая иронии. - Европейцы полагают, что любое  изобретение  Европы годится
для всего мира, а все прочее ерунда.
     -  Я всегда  считал ваше  превосходительство сторонником монархического
устройства, - сказал француз.
     Генерал впервые поднял глаза от тарелки.
     - Можете  больше так не считать, - сказал он. -  Мое войско никогда  не
марало себя войной за корону. - Он указал на своих адъютантов и закончил:
     - Я держу при себе Итурбиде, чтобы он всегда напоминал мне об этом.
     - Кстати, - сказал француз, - декларация, которую вы опубликовали после
расстрела  императора Мексики, произвела большое  впечатление на европейских
монархистов.
     - Я не изменил бы ни одной  буквы из того, что  написал тогда, - сказал
генерал.  - Меня  восхищает, когда обыкновенный человек,  подобный Итурбиде,
совершает  необыкновенные поступки,  но храни  меня Бог  от его  судьбы; Бог
сохранил меня от  его карьеры, но я знаю, что Он никогда не оградит  меня от
людской неблагодарности.
     Генерал тут же постарался сгладить  свою резкость и объяснил, что мысль
установить  монархический режим  в новых  республиках принадлежала  генералу
Хосе  Антонио  Паэсу.  Идея  распространилась,  поддержанная  разного   рода
сомнительными   соображениями,  и   даже  он  сам  одно  время  подумывал  о
монархизме, скрытом под покровом  пожизненного  президентства,  но  это  был
безнадежный  способ  объединения  Америки. И  скоро он  понял, что монархизм
противоречит его замыслам.
     - Федерализм же вызывает у меня противоположные чувства, - заключил он.
-  Мне кажется, для наших  стран это было бы прекрасно, мы могли бы показать
на деле наши лучшие добродетели и таланты.
     -  В любом случае, - сказал француз, - не  сами  системы, а их  крайние
формы в истории цивилизации - вот что бесчеловечно.
     - Этот урок мы знаем наизусть, - произнес генерал. - По сути, все та же
глупость Бенжамена Кон-стана, самого большого приспособленца Европы, который
был  то  против  революции,  то  за  нее,  который  сначала  боролся  против
Наполеона, а потом стал одним из его  придворных,  который много раз засыпал
республиканцем, а  просыпался  анархистом,  или наоборот, и  который  теперь
стал,  благодаря  попустительству  европейского  высокомерия,  полновластным
хранителем наших истин.
     - Аргументы Констана против тирании блестящи, - сказал француз.
     -  Господин  Констан,  как  всякий  добропорядочный  француз,  -   ярый
приверженец абсолютистских  интересов, -  ответил генерал.  - Уж если кто  и
высказал нечто  блестящее на эту тему, так  это аббат Прадт, который сказал,
что политика зависит от того, где она делается  и кем. Во время  войны не на
жизнь,  а на смерть  я сам отдал приказ казнить восемьсот пленных  испанцев,
включая раненых и  больных, которые были в больнице  в Ла-Гуайре. Сегодня, в
схожих  обстоятельствах,  я повторю такой приказ недрогнувшим голосом,  и  у
европейцев  нет  никакого морального  права упрекать  меня, ибо если  и есть
история, затопленная кровью,  полная недостойных дел и  несправедливости,  -
это история Европы.
     По мере того как  генерал углублялся в  политический  анализ, гнев  его
разгорался; среди его приверженцев, сидевших за столом, установилась мертвая
тишина. Назойливый француз попытался перебить генерала, но тот остановил его
движением руки. Генерал стал вспоминать ужасные  кровавые  бойни европейской
истории.  В Варфоломеевскую ночь число убитых достигло двух тысяч человек за
десять часов.  В  прекрасные времена  Возрождения двенадцать  тысяч  платных
наемников императорского войска  разграбили и опустошили  Рим  и  перерезали
восемь  тысяч  его  жителей.  И  вершина  всего:  Иван IV,  царь всея  Руси,
справедливо прозванный Грозным,  полностью истребил  население городов между
Москвой  и Новгородом,  уничтожил  в  кровавой бойне  двадцать  тысяч  своих
подданных по одному только подозрению в заговоре против него.
     - Так что,  пожалуйста,  не надо говорить нам, что мы должны делать,  -
заключил  он.  -  Не  старайтесь показать  нам, какими  мы должны  быть,  не
старайтесь сделать  нас похожими на вас и  не требуйте, чтобы  мы сделали за
двадцать лет то, что вы так плохо делали целых два тысячелетия.
     Он положил вилку на тарелку и посмотрел на француза горящими глазами:
     -  Сделайте  милость, черт вас  возьми, дайте нам спокойно пройти  наше
средневековье!
     У  него перехватило  дыхание, начался  новый приступ  кашля.  Но  когда
приступ прошел, генерал не обнаружил  и следов гнева. Он повернулся к Малышу
Кампильо и улыбнулся ему самой сердечной  улыбкой. - Простите, дорогой друг,
- сказал он, - Подобная галиматья недостойна такого памятного обеда.
     Полковник  Вильсон  рассказал об  этом  эпизоде  одному  летописцу того
времени, который не потрудился даже упомянуть о данной беседе.
     "Бедняга генерал  - человек конченый", -  сказал он. В глубине души так
думали все, кто видел его в то последнее путешествие, и, может быть, поэтому
о тех днях не осталось ни одного письменного свидетельства. Некоторым из его
ближайших  спутников  даже  казалось,  что  генералу  не останется  места  в
истории.  После  Самбрано сельва стала  не такой  непроходимой, селения были
многолюдными и пестрыми, а в некоторых из них на улицах звучала музыка, хотя
никакого праздника не было. Генерал  улегся в гамак, стараясь тишиной сиесты
заглушить воспоминания о  наглом  французе, но это было не так-то легко.  Он
задел  генерала за  живое,  и тот жаловался Хосе Паласиосу, что  не  нашел в
нужный момент точных слов и неопровержимых  аргументов, которые пришли ему в
голову только сейчас, когда он один и лежит в гамаке,  а его противник - вне
пределов  досягаемости.  Однако  к  вечеру  ему  стало  лучше,  и  он  отдал
распоряжение  генералу Карреньо, чтобы правительство позаботилось  о  судьбе
разорившегося француза.
     Многие офицеры,  обрадованные  близостью  моря,  - она  была  тем более
очевидна, чем более буйствовала природа, - дали волю бурлившей в них энергии
и помогали гребцам, которые охотились  на  кайманов гарпунами из штыков, или
искали  работу  потяжелее,  давая  выход  нерастраченным силам,  и  работали
галерниками. Хосе Лауренсио Сильва, наоборот, днем спал, а по ночам работал,
если ему это удавалось, из-за давнего страха ослепнуть от катаракты, которой
страдали  несколько членов  его семьи  по материнской линии. Он поднимался в
сумерках и брался за  работу, чтобы научиться быть полезным, если  ослепнет.
Когда генерал,  мучимый бессонницей, ходил по лагерю, то не единожды слышал,
как тот работает, распиливая  на доски бревна, которые сам же и обтесывал, и
делает  из них  разные  вещи, стараясь  стучать  молотком потише,  чтобы  не
нарушать  чужой  сон. На следующий  день,  при  свете  солнца,  трудно  было
поверить,  что все эти  чудеса  столярного искусства были сделаны в  темноте
Когда они ночевали в Пуэрто-Реаль, бодрствовавший Хосе Лауренсио Сильва едва
успел сказать пароль, иначе один  из часовых застрелил бы его, полагая,  что
кто-то хочет под покровом темноты проскользнуть к гамаку генерала.
     Плавание   теперь  шло   быстрее  и  спокойнее;   единственная  неудача
случилась, когда  паровое судно  коммодора Эльберса,  которое шло, фыркая, в
противоположном  направлении,  перевернуло,  оказавшись  слишком  близко  от
джонок, ту, на которой  были запасы  провизии. На борту парохода  можно было
прочитать  название, написанное огромными  буквами:  "Освободитель"  Генерал
задумчиво  смотрел  на  него  до  тех пор,  пока  пароход не проплыл  мимо и
опасность не миновала, и еще долго, когда пароход уже скрылся из виду, стоял
в задумчивости.
     -  "Освободитель", -  прошептал  он. Потом, будто  перевернув следующую
страницу, сказал самому себе:
     - Подумать только, ведь это я и есть!
     Ночью  он без  сна лежал  в гамаке,  слушая,  как  развлекаются гребцы,
подражая   голосам  обитателей   сель-вы:   мартышкам-капуцинам,   маленьким
попугаям, анакондам. Вдруг  один из  них,  весьма некстати,  рассказал,  что
семья Кампильо, из боязни заразиться чахоткой, после отъезда генерала зарыла
у себя в патио английский фарфор, богемский хрусталь и голландские простыни.
     Так  впервые  генерал  услышал диагноз, который поставили  ему  местные
жители, - хотя об этом говорили повсюду по обоим  берегам реки и скоро слухи
должны  были охватить все побережье. Хосе Паласиос понял,  что генерала этот
рассказ  озадачил,  ибо  гамак вдруг  перестал раскачиваться.  Генерал долго
размышлял, потом произнес:
     - Я же ел из своей тарелки.
     На  следующий  день  они  пришвартовались  в  селении  Тенерифе,  чтобы
пополнить запасы продовольствия,  упавшего в реку с  перевернувшейся джонки.
Генерал остался, не  желая стать притчей  во языцех, в  джонке,  но послал в
селение  Вильсона узнать про  одного торговца-француза по  имени  Ленуа  или
Ленуар,  дочери которого,  Аните, должно быть сейчас двадцать лет. Поскольку
расспросы Вильсона в  Тенерифе  ни к чему не привели, генерал захотел, чтобы
их продолжили в окрестных селениях Гуайтаро, Саламине и в  Эль-Пиньоне, дабы
все убедились, что одна история, связанная с его именем, - выдумка чистейшей
воды. Его настойчивость была вполне понятна, поскольку вот уже несколько лет
от Каракаса до Лимы ходили упорные слухи о том, что во время  его приезда  в
Тенерифе, когда шли бои на реке, между ним и  Анитой возникла безрассудная и
мешавшая  ему  воевать  страсть. Это беспокоило его,  но  он  ничего  не мог
сделать, чтобы опровергнуть  слухи. Во-первых, потому, что и  полковник Хуан
Висенте Боливар, его отец, много раз обвинялся священником городка Сан-Матео
в  выдуманных изнасилованиях женщин от мала до велика, в любовных связях еще
со  многими женщинами и в  ненасытном желании  права первой ночи. Во-вторых,
потому,  что во  время военной кампании  на реке он был в Тенерифе всего два
дня  -  срок,  недостаточный   для  столь  глубокой  любви.  Однако  история
распространилась так широко, что на кладбище в Тенерифе существовала могила,
на надгробном  камне которой было  выбито  имя сеньориты Анны Ленуа, - место
паломничества влюбленных.
     В свите генерала беззлобно подшучивали над тем, что Хосе Мария Карреньо
чувствовал потерянную руку. Он чувствовал, как шевелит ею, как прикасается к
чему-нибудь  пальцами,  ощущал  боль в  суставах  от  перемены  погоды, -  в
суставах,  которых у него не было. У Карреньо хватало чувства  юмора,  чтобы
смеяться  над собой.  Его беспокоило  другое - неумение оставить  без ответа
вопросы,  которые ему задают во время сна.  Он  говорил во сне о чем угодно,
без всякой сдержанности, которую диктует сознание,  раскрывал свои намерения
и  признавался  в  разочарованиях,  о  которых  наяву умолчал  бы,  а  порой
безосновательно  обвинял себя в непорядочности во время  войны. В  последнюю
ночь плавания  Хосе  Паласиос, который  бодрствовал возле  гамака  генерала,
слышал, как Карреньо сказал, лежа на носу джонки:
     - Семь тысяч восемьсот восемьдесят две.
     - О чем вы говорите? - спросил Хосе Паласиос.
     - О звездах, - ответил Карреньо.
     Генерал открыл глаза в уверенности, что Карреньо  разговаривает во сне,
и приподнялся в  гамаке,  чтобы  посмотреть в окно на сгустившуюся ночь. Она
была огромной и сияющей, и яркие звезды заполняли небеса целиком.
     - Должно быть, их в десять раз больше, - возразил генерал.
     - Их столько, сколько я сказал, - ответил Карреньо,  - и еще две упали,
пока я считал остальные.
     Тогда генерал  встал  с гамака и увидел,  что  Карреньо  лежит на  носу
джонки лицом кверху, сна у него ни в одном глазу, и что он обнажен по пояс и
весь покрыт шрамами, и считает звезды, указывая на них культей. Так, лежащим
навзничь, Карреньо нашли  после боя в Серритос-Бланкос, в Венесуэле, в крови
и лохмотьях,  и оставили лежать в  грязи, думая, что он  мертв. У него  было
четырнадцать сабельных  ранений, в том бою он и потерял руку. Позднее он еще
не  раз  был  ранен.  Но  остался прежним  воякой  и научился  так же  ловко
управлять левой рукой, как  раньше правой, более того, прославился не только
военным искусством, но и каллиграфическим почерком.
     - Даже звезды стареют и умирают, - сказал Карреньо. - Сейчас их меньше,
чем восемнадцать лет назад.
     - Ты сумасшедший, - сказал генерал.
     - Нет, - возразил Карреньо. - Я стар, но стараюсь не думать об этом.
     - Я старше тебя на целых восемь лет, - сказал генерал.
     - Я считаю за два года каждую из своих  ран, -  ответил Карреньо. - Так
что я самый старый из всех.
     - В таком случае, самый старый - Хосе Лаурен-сио, - возразил генерал, -
шесть пулевых ранений, семь колотых, две раны от стрел.
     Карреньо искоса взглянул на него и ответил с ощутимой язвительностью:
     - А самый молодой вы: ни одной царапины.
     Уже не в первый раз генерал слышал подобные слова, звучавшие как упрек,
но не думал, что  услышит  их когда-нибудь  от  Карреньо,  дружба с  которым
прошла  самые тяжелые  испытания.  Он  сел рядом с  ним и  стал смотреть  на
звезды,  отражавшиеся  в  реке. Когда  Карреньо  после  длительного молчания
заговорил снова, генерал уже погрузился в глубокие раздумья.
     -  Отказываюсь  верить, что с  окончанием этого путешествия кончится  и
жизнь, - сказал Карреньо.
     -  Жизнь не кончается со смертью, - ответил  генерал. -  Есть различные
способы жить, порой более достойные.
     Карреньо не хотел с этим соглашаться.
     - Надо что-то  предпринять, - сказал он.  - Хотя  бы хорошенько омыться
лиловым цветком карьякито. И не только нам: всей Освободительной армии.
     До  своего второго путешествия в Париж генерал не  слышал  о  ваннах  с
цветком карьякито, лечебной травы, известной  на его  родине как средство от
злой  судьбы.  Доктор Эме Бонплан,  работавший с  Гумбольдтом, говорил ему о
серьезной, как думают ученые, опасности, какую  таят  в себе полезные цветы.
Тогда  же он познакомился с почтенным придворным магистром юстиции  Франции,
который провел  свою  юность в  Каракасе  и  часто появлялся  в литературных
салонах Парижа, - он с первого же взгляда запоминался великолепной шевелюрой
и  бородой  апостола  с   фиолетовым  оттенком,  который  придавали  волосам
очистительные ванны.
     Генерал всегда смеялся над всем, от чего за версту пахло суевериями или
чем-то  сверхъестественным,  над всем,  что  противоречило рационализму  его
учителя Симона Родригеса. Тогда ему исполнилось  двадцать лет, он только что
овдовел и был богат, был  ослеплен коронацией  Наполеона Бонапарта, сделался
масоном и  громко цитировал наизусть  любимые страницы  из  "Эмиля" и "Новой
Элоизы" Руссо - книг, с которыми он не расставался долгое время: он прошел с
ними, рука об руку со своим  учителем,  закинув за плечи  небольшой мешок  с
вещами, пешком почти всю Европу. Стоя  на одном из холмов,  на которых вырос
Рим, дон Симон  Родригес  высказал ему одно из  пророчеств  о  судьбах обеих
Америк. У генерала тогда словно глаза открылись.
     - Что мы должны сделать с этими пришлыми выскочками, так это вышвырнуть
их из Венесуэлы пинками, - сказал он. - И клянусь тебе, я так и поступлю.
     Когда генерал  наконец достиг  возраста, позволяющего вступить в  права
наследования,  он стал вести ту жизнь,  к которой располагали  безрассудство
эпохи и собственный неуемный характер, так что за короткий срок он растратил
сто пятьдесят тысяч франков. У него был самый дорогой номер в  самом дорогом
отеле  Парижа, два лакея  в ливреях,  карета,  запряженная белыми лошадьми с
кучером-турком, и  на каждый  случай жизни - особая любовница; был  ли он за
собственным  столиком  в  кафе "Прокоп",  на  балу на  Монмартре или в своей
личной ложе в опере, он рассказывал всякому,  кто готов  был ему верить, что
за одну несчастливую ночь, играя в рулетку, спустил три тысячи песо.
     Возвратившись в Каракас, он продолжал жить, больше доверяясь Руссо, чем
собственному сердцу, и по-прежнему перечитывал "Новую Элоизу" с непреходящей
страстью,  так что книга уже рассыпалась у него в руках. Однако незадолго до
покушения  25  сентября,  когда  генерал  уже  не однажды  имел  возможность
подтвердить,  что недаром был проклят Ватиканом,  он прервал Ману-элу Саенс,
читавшую ему  "Эмиля", потому  что  книга показалась  ему  теперь  занудной.
"Нигде я не скучал так, как в Париже, в годы моих сумасбродств", - сказал он
тогда. А ведь  находясь  в Париже, он надеялся быть не просто счастливым, но
самым  счастливым на  земле и  не желал подкрашивать свою судьбу фиолетовыми
цветами лечебной травы, которая делала воду волшебной.
     Двадцать  четыре  года  спустя,  захваченный  чарами реки, умирающий  и
поверженный,  он, возможно,  спросил  себя:  не послать  ли  ко  всем чертям
чистотел, шалфей и флердоранж, которые опускает в его ванну Хосе Паласиос, и
не последовать ли совету Карреньо - погрузиться со всем своим нищим войском,
с бесполезной славой, непоправимыми ошибками и со  всем своим отечеством  на
дно океана, заполненного лиловыми цветками карьякито.
     Стояла ночь такой  прозрачной тишины, какая бывает только на необъятных
пространствах заливных лугов в Льяно, где тихий разговор слышен на несколько
миль  вокруг. Христофор Колумб,  переживший подобный момент, записал в своем
дневнике: "Всю  ночь я слышал, как летают птицы". Слышал -  потому что после
шестидесяти девяти дней плавания земля была уже близко. Генерал тоже  слышал
птиц.  Это началось около восьми, когда Карреньо уже спал; через час их было
столько над головой, что дуновение их  крыльев было  сильнее  ветра. Немного
позже под днищами джонок появились  огромные рыбы  - они скользили в глубине
меж звезд, -  и все почувствовали первые обжигающие порывы северо-восточного
ветра. И даже не глядя на людей, можно  было понять, какую несокрушимую силу
рождало  в  их  сердцах  это  странное  ощущение  -  чувство  свободы. "Боже
милостивый, - вздохнул генерал. - Прибыли". Так оно  и было. Ибо дальше было
море, а за морем начинался мир.
     Итак,  он  снова  был в Турбако. В том же доме  с сумрачными комнатами,
большими   полукруглыми  арками  и  широкими  окнами  в  человеческий  рост,
выходившими на площадь, посыпанную гравием; с монастырским двориком, где ему
явился призрак дона Антонио Каба-льеро-и-Гонгора, архиепископа и вице-короля
Новой  Гранады, который, лунными ночами гуляя  среди  апельсино