раскладывать  на  прилавках  свои  яркие,  пестрые  товары. Доктор
Октавио  Хиральдо,  врач неопределенного возраста с блестящими, словно лаком
покрытыми,  кудрями,  смотрел из дверей своей приемной, как баркасы уплывают
вниз по реке. Он тоже был в пижаме и шлепанцах.
     -  Доктор,  -  сказал  алькальд,  -  оденьтесь,  придется пойти сделать
вскрытие.
     Врач  удивленно  посмотрел  на  него  и, показав два ряда прочных белых
зубов, отозвался:
     - Значит, теперь будем делать вскрытия? Прогресс.
     Алькальд хотел улыбнуться, но распухшая щека сразу же напомнила о себе.
Он прижал ко рту руку.
     - Что с вами? - спросил врач.
     - Проклятый зуб.
     Доктор Хиральдо явно был расположен поговорить, но алькальд торопился.
     У  конца  набережной  он  постучался в дверь дома с чистыми бамбуковыми
стенами и кровлей из пальмовых листьев, край которой почти касался воды. Ему
открыла   женщина   с   зеленовато-бледной   кожей,   на   последнем  месяце
беременности,  босая.  Алькальд  молча  отстранил  ее  и  вошел  в маленькую
гостиную, где царил полумрак.
     - Судья! - позвал он.
     В  проеме  внутренней  двери  появился,  шаркая деревянными подметками,
судья  Аркадио.  Кроме  хлопчатобумажных штанов, сползавших с живота, на нем
ничего не было.
     - Собирайтесь, надо оформить вынос трупа, - сказал алькальд.
     Судья Аркадио удивленно присвистнул:
     - С чего это вдруг?
     Алькальд прошел за ним в спальню.
     -  Особый случай, - сказал он, открывая окно, чтобы проветрить комнату.
- Лучше сделать все как положено.
     Он  отер  испачканные  пылью  ладони о выглаженные брюки и без малейшей
иронии спросил:
     - Вы знаете, как оформляется вынос трупа?
     - Конечно, - ответил судья.
     Алькальд подошел к окну и оглядел свои руки.
     -  Вызовите  секретаря,  придется  писать,  -  продолжал  он все так же
серьезно  и,  повернувшись  к молодой женщине, показал руки. На ладонях были
следы крови.
     - Где можно вымыть?
     - В фонтане, - сказала она.
     Алькальд  вышел  в  патио. Женщина достала из сундука чистое полотенце,
завернула   в  него  кусок  туалетногo  мыла  и  собралась  выйти  вслед  за
алькальдом, но тот, отряхивая руки, уже вернулся.
     - Ничего, и так сойдет, - ответил алькальд.
     Он  снова  посмотрел  на  свои  руки,  взял у нее полотенце и вытер их,
задумчиво поглядывая на судью Аркадио.
     - Пастор был весь в голубиных перьях, - сказал он.
     А  потом  сел  на постель и, медленно прихлебывая из чашки черный кофе,
подождал,  пока  судья  Аркадио  оденется. Женщина проводила их до выхода из
гостиной.
     -  Пока  не  удалите  этот  зуб, опухоль у вас не спадет, - сказала она
алькальду.
     Тот, подталкивая судью Аркадио к выходу, обернулся и дотронулся пальцем
до ее раздувшегося живота.
     - А вот эта опухоль когда спадет?
     - Уже скоро, - ответила она ему.


     Вечером  падре Анхель так и не вышел на обычную прогулку. После похорон
он  зашел  побеседовать  в  один  из домов в нижней части городка и допоздна
задержался  там.  Во  время  продолжительных  дождей  у  него,  как правило,
начинала болеть поясница, но на этот раз он чувствовал себя хорошо. Когда он
подходил к своему дому, фонари на улицах уже зажглись.
     Тринидад   поливала   в   галерее  цветы.  Падре  спросил  у  нее,  где
неосвященные облатки, и она сказала, что отнесла их в большой алтарь.
     Стоило  ему зажечь свет, как его тут же окутало облачко москитов. Падре
оставил  дверь открытой и, чихая от дыма, окурил комнату инсектицидом. Когда
он  закончил,  с  него  ручьями  лил пот. Сменив черную сутану на залатанную
белую, которую носил дома, он пошел помолиться богоматери.
     Вернувшись  в  комнату,  он  поставил на огонь сковороду, бросил на нее
кусок  мяса  и стал нарезать лук. Потом, когда мясо поджарилось, положил все
на  тарелку,  где  лежали  еще с обеда кусок вареной маниоки и немного риса,
перенес тарелку на стол и сел ужинать.
     Ел  он  все  одновременно,  отрезая маленькие кусочки и нагребая на них
рис. Пережевывал тщательно, не спеша, с плотно закрытым ртом, размалывая все
до   последней   крошки   хорошо  запломбированными  зубами.  Когда  работал
челюстями,  клал  вилку  и  нож  на  край тарелки и медленно обводил комнату
пристальным,  словно  изучающим,  взглядом.  Прямо  напротив  стоял  шкаф  с
объемистыми  томами  церковного  архива, в углу - плетеная качалка с высокой
спинкой  и прикрепленной на уровне головы расшитой подушечкой. За качалкой -
ширма,  на которой висели распятие и календарь с рекламой эликсира от кашля.
За ширмой стояла его кровать.
     К  концу  ужина падре Анхель почувствовал удушье. Он налил полную чашку
воды,  развернул гуайявовую мармеладку и, глядя на календарь, начал ее есть.
Откусывал и запивал водой, не отрывая от календаря взгляда, и наконец рыгнул
и  вытер  рукавом губы. Уже девятнадцать лет ел он так один в своей комнате,
со  скрупулезной точностью повторяя каждое движение. Одиночество никогда его
не смущало.
     Когда  падре  Анхель  кончил  молиться,  Тринидад снова спросила у него
денег на мышьяк. Падре отказал ей в третий раз и добавил, что можно обойтись
мышеловками.
     -  Самые  маленькие  мышки утаскивают из мышеловок сыр и не попадаются.
Лучше сыр отравить, - возразила Тринидад.
     Ее  слова  убедили падре, и он уже собирался ей об этом сказать, но тут
тишину   церкви   нарушил   громкоговоритель   кинотеатра  напротив.  Сперва
послышался  хрип,  потом  звук  иглы,  царапающей пластинку, а вслед за этим
пронзительно запела труба и началось мамбо.
     - Сегодня будет картина? - спросил падре.
     Тринидад кивнула.
     - А какая, не знаешь?
     - "Тарзан и зеленая богиня", - ответила Тринидад. - Та самая, которую в
воскресенье не кончили из-за дождя. Ее можно смотреть всем.
     Падре Анхель пошел в звонницу и, делая паузы между ударами, прозвонил в
колокол двенадцать раз. Тринидад была изумлена.
     -  Вы ошиблись, падре! - воскликнула она, всплеснув руками, и по блеску
глаз было видно, как велико ее изумление. - Эту картину можно смотреть всем!
Вспомните - в воскресенье вы не звонили.
     - По ведь сегодня это было бы бестактно, - сказал падре, вытирая потную
шею.
     И, отдуваясь, повторил:
     - Бестактно.
     Тринидад поняла.
     -  Надо было видеть эти похороны, - сказал падре. - Все мужчины рвались
нести гроб.
     Отпустив  девушку,  он  затворил  дверь, выходившую на безлюдную сейчас
площадь,  и погасил огни храма. Уже в галерее, на пути в свою комнату, падре
хлопнул  себя  по лбу, вспомнив, что не дал Тринидад денег на мышьяк, но тут
же, пройдя всего несколько шагов, снова позабыл об этом.
     Он  сел за рабочий стол дописать начатое накануне письмо. Расстегнув до
пояса сутану, придвинул к себе блокнот, чернильницу и промокательную бумагу;
другая  рука  ощупывала  карманы в поисках очков. Потом он вспомнил, что они
остались  в  сутане,  в  которой  он  был на похоронах, и поднялся, чтобы их
взять.  Едва  он  перечитал  написанное  накануне и начал новый абзац, как в
дверь три раза постучали.
     - Войдите!
     Это был владелец кинотеатра. Маленький, бледный, прилизанный, он всегда
производил  впечатление  человека, смирившегося со своей судьбой. На нем был
белый,  без  единого  пятнышка  полотняный костюм и двухцветные полуботинки.
Падре  Анхель жестом пригласил его сесть в плетеную качалку, но тот вынул из
кармана  носовой  платок,  аккуратно развернул его, обмахнул скамью и сел на
нее, широко расставив ноги. И только тут падре понял: то, что он принимал за
револьвер на поясе у владельца кино, на самом деле карманный фонарик.
     - К вашим услугам, - сказал падре Анхель.
     - Падре, - придушенно проговорил тот, - простите, что вмешиваюсь в ваши
дела, но сегодня вечером, должно быть, произошла ошибка.
     Падре кивнул и приготовился слушать дальше.
     -  "Тарзана и зеленую богиню" можно смотреть всем, - продолжал владелец
кино. - В воскресенье вы сами это признавали.
     Падре  хотел прервать его, но владелец кино поднял руку, показывая, что
он еще не кончил.
     -  Я  не  спорю, когда запрет оправдан, потому что действительно бывают
фильмы  аморальные.  Но  в  этом  фильме  ничего  такого нет. Мы даже думали
показать его в субботу на детском сеансе.
     - Правильно - в списке, который я получаю ежемесячно, никаких замечаний
морального  порядка  нет,  -  сказал падре Анхель. - Однако показывать фильм
сегодня,  когда  в городке убит человек, было бы неуважением к его памяти. А
ведь это тоже аморально.
     Владелец кинотеатра уставился на него:
     -  В  прошлом  году полицейские убили в кино человека, и когда мертвеца
вытащили, сеанс возобновился!
     - А теперь будет по-иному, - сказал падре. - Алькальд стал другим.
     -  Подойдут  новые  выборы  -  опять  начнутся  убийства,  - запальчиво
возразил  владелец  кино. - Так уж повелось в этом городке с тех пор, как он
существует.
     - Увидим, - отозвался падре.
     Владелец  кинотеатра укоризненно посмотрел на священника, но, когда он,
потряхивая  рубашку, чтобы освежить грудь, заговорил снова, голос его звучал
просительно:
     -  За год это третья картина, которую можно смотреть всем, - сказал он.
-  В  воскресенье  три  части  не удалось показать из-за дождя, и люди очень
хотят узнать, какой конец.
     - Колокол уже прозвонил, - сказал падре.
     У  владельца  кинотеатра  вырвался вздох отчаяния. Он замолчал, глядя в
лицо  священнику,  уже  не  в  состоянии  думать ни о чем, кроме невыносимой
духоты.
     - Выходит, ничего нельзя сделать?
     Падре Анхель едва заметно кивнул. Хлопнув ладонями по коленям, владелец
кинотеатра встал.
     - Что ж, - сказал он, - ничего не поделаешь.
     Сложив платок, он вытер им потную шею и обвел комнату суровым и горьким
взглядом.
     - Прямо как в преисподней, - сказал он.
     Падре  проводил  его  до  двери,  закрыл  ее на засов и сел заканчивать
письмо.  Перечитав  его  с  самого  начала,  дописал  незаконченный  абзац и
задумался. Музыка, доносившаяся из громкоговорителей, внезапно оборвалась.
     -  Доводится  до  сведения  уважаемой  публики,  - зазвучал из динамика
бесстрастный  голос,  -  что  сегодняшний вечерний сеанс отменяется, так как
администрация
     кинотеатра хочет вместе со всеми выразить свое соболезнование.
     Узнав голос владельца кинотеатра, падре Анхель улыбнулся.
     Становилось  все  жарче.  Священник  продолжал  писать,  отрываясь лишь
затем,  чтобы  вытереть  пот  и  перечитать  написанное, и исписал целых два
листа.  Он уже подписывался, когда хлынул дождь. Комнату наполнили испарения
влажной  земли.  Падре  Анхель  надписал конверт, закрыл чернильницу и хотел
было сложить письмо вдвое, но остановился и перечитал последний абзац. После
этого,  снова  открыв  чернильницу,  он  добавил постскриптум: "Опять дождь.
Такая  зима  и  события, о которых я вам рассказывал выше, наводят на мысль,
что впереди нас ожидают горькие дни".




        "II"



     В  пятницу рассвет был сухой и теплый. Судья Аркадио, очень гордившийся
тем, что, с тех пор как начал спать с женщинами, всегда любил по три раза за
ночь,  этим  утром  в  лучший  момент  оборвал  шнурки, на которых держалась
москитная сетка, и они с женой, запутавшись в ней, свалились на пол.
     - Оставь так, - пробормотала она, - потом поправлю.
     Они  вынырнули,  голые,  из  клубящегося тумана прозрачной ткани. Судья
Аркадио  пошел к сундуку и достал чистые трусы. Когда он вернулся, жена, уже
одетая,  прилаживала  москитную сетку. Не взглянув на нее, он прошел мимо и,
все  еще  тяжело  дыша,  сел  с другой стороны кровати обуться. Она подошла,
прижалась  к  его  плечу  круглым тугим животом и слегка закусила зубами его
ухо. Мягко отстранив ее, он сказал:
     - Не трогай меня.
     Она ответила жизнерадостным смехом и, последовав за ним, ткнула у самой
двери указательными пальцами в спину:
     - Н-но, ослик!
     Подскочив,  судья Аркадио оттолкнул ее руки. Она оставила его в покое и
снова засмеялась, но внезапно, сделавшись серьезной, воскликнула:
     - Боже!
     - Что случилось?
     - Дверь, оказывается, была настежь! Ой, какой стыд!
     И она с хохотом пошла мыться.
     Судья  Аркадио не стал дожидаться кофе и, ощущая во рту мятную свежесть
зубной пасты, вышел на улицу.
     Солнце  казалось  медным. Сирийцы, сидя у дверей своих лавок, созерцали
мирную  реку. Проходя мимо приемной доктора Хиральдо, судья провел ногтем по
металлической сетке двери и крикнул:
     - Доктор, какое самое лучшее лекарство от головной боли?
     Голос врача ответил:
     - Не пить на ночь.
     На  набережной  несколько  женщин  громко  обсуждали  содержание нового
листка,  появившегося  этой  ночью. Рассвет был ясный, без дождя, и женщины,
направлявшиеся к пятичасовой мессе, увидели и прочитали листок, теперь уже о
нем  знали  все.  Судья  Аркадио  не остановился: у него было чувство, будто
кто-то, как быка за  кольцо в носу, тянет его к бильярдной.  Там он попросил
холодного пива и таблетку  от головной боли. Только что пробило  девять,  но
заведение было уже переполнено.
     - У всего городка головная боль, - сказал судья Аркадио.
     Взяв бутылку, он пошел к столику, за которым с растерянным видом сидели
перед стаканами пива трое мужчин, и опустился на свободное место.
     - Опять? - спросил он.
     - Утром нашли еще четыре.
     - Про Ракель Контрерас читали все, - сказал один из мужчин.
     Судья  Аркадио  разжевал  таблетку  и  глотнул прямо из бутылки. Первый
глоток был неприятен, но потом желудок привык, и вскоре он почувствовал себя
вновь родившимся.
     - Что же там было написано?
     - Гадости, - ответил мужчина. - Что уезжала она этом году не коронки на
зубы ставить, а делать аборт.
     -  Стоило  об  этом  сообщать! - фыркнул судья Аркадио. - Это и так все
знают.
     Когда  он вышел из бильярдной, от обжигающего солнца заболели глаза, но
утреннее недомогание прошло.
     Он  направился  прямо  в  суд. Его секретарь, худощавый старик, занятый
ощипыванием курицы, изумленно уставился на него поверх очков:
     - Что сие означает?
     - Надо предпринимать что-то с листками.
     Шаркая домашними туфлями, секретарь вышел в патио и через забор передал
наполовину ощипанную курицу гостиничной поварихе.
     Через  одиннадцать  месяцев  после вступления в должность судья Аркадио
впервые сел за судейский стол. Деревянный барьер делил запущенную комнату на
две  части. В передней части, под картиной, изображавшей богиню правосудия с
повязкой  на  глазах  и  весами  в  руке,  стояла  длинная скамья. Во второй
половине  комнаты  стояли  два старых письменных стола, один против другого,
этажерка с запыленными книгами, и на маленьком столике - пишущая машинка. На
стене, над креслом судьи, висело медное распятие, а на противоположной стене
заключенная  в  рамку  литография  -  толстый  лысый  улыбающийся  человек с
президентской лентой через плечо, и под ним надпись золотыми буквами: "Мир и
Правосудие". Литография была единственным новым предметом в комнате.
     Закрыв  лицо  чуть не до самых глаз носовым платком, секретарь принялся
метелкой из перьев сметать пыль со столов.
     - Если не закроете нос, будете чихать, - сказал он судье Аркадио.
     Совет  был  оставлен  без  внимания.  Судья  Аркадио  вытянул  ноги  и,
откинувшись во вращающемся кресле, попробовал пружины сиденья.
     - Не разваливается? - спросил он.
     Секретарь отрицательно мотнул головой.
     -  Когда  убивали  судью  Вителу,  пружины  выскочили,  но  теперь  все
отремонтировано.
     И, дыша по-прежнему через платок, добавил:
     -  Алькальд  сам  велел  его  починить, когда правительство сменилось и
повсюду начали разъезжать ревизоры.
     - Алькальд хочет, чтобы суд работал, - отозвался судья.
     Выдвинув  средний  ящик,  он  достал  из  него  связку  ключей  и начал
открывать  один за другим остальные ящики стола. Они были набиты бумагами, и
судья  Аркадио, бегло листая их, убедился, что там нет ничего заслуживающего
внимания.   Потом,   заперев   ящики,   он   привел   в  порядок  письменные
принадлежности: стеклянный прибор с двумя чернильницами, для синих и красных
чернил, и две ручки тех же цветов. Чернила давно высохли.
     - Вы алькальду пришлись по душе, - сказал секретарь.
     Раскачиваясь  в  кресле, судья угрюмо наблюдал, как он смахивает пыль с
барьера.  Секретарь посмотрел на него так, словно хотел навсегда запечатлеть
в  своей  памяти  именно  таким,  каким  он  видел  его в этот миг, при этом
освещении; а потом, показывая на него пальцем, сказал:
     -  Вот  как  вы  сейчас,  точь-в-точь,  сидел  судья  Витела, когда его
кокнули.
     Судья потрогал жилки на висках. Головная боль возвращалась.
     - Я сидел вон там, - кивнув на пишущую машинку, продолжал секретарь.
     Не прерывая рассказа, он обошел барьер и облокотился на него с наружной
стороны,  нацелившись  ручкой  пером, как винтовкой, в судью Аркадио, словно
бандит в сцене ограбления почты в каком-нибудь ковбойском фильме.
     -  Трое  наших полицейских стали вот так, - показал он. - Судья Витела,
как  увидел  их,  сразу  поднял  руки  и сказал очень медленно: "Не убивайте
меня", но тут же кресло повалилось  на  одну  сторону,  а  он  на  другую  -
насквозь прошили свинцом.
     Судья   Аркадио   сжал  голову  руками.  Ему  казалось,  что  его  мозг
пульсирует.  Секретарь  снял  наконец  с  лица  платок  и повесил метелку за
дверью.
     - И все почему? Сказал в пьяной компании, что не допустит подтасовки на
выборах,  -  добавил  он и растерянно замолчал: судья Аркадио, прижав руки к
животу, крючился над столом.
     - Вам плохо?
     Судья  ответил  утвердительно  и,  рассказав о прошедшей ночи, попросил
секретаря принести из бильярдной болеутоляющее и две бутылки пива.
     После  первой  бутылки  в  душе  у судьи Аркадио не сталось и намека на
угрызения совести. Голова была совсем ясная.
     Секретарь сел перед машинкой.
     - Ну а теперь что мы будем делать? - спросил он.
     - Ничего, - ответил судья.
     -  Тогда,  если  вы  разрешите, я пойду к Марии - помогу ощипывать кур.
Судья не разрешил.
     -  Здесь  вершат  правосудие,  а  не  кур  ощипывают,  -  сказал  он и,
сочувственно  поглядев  на  подчиненного,  добавил:  -  Кстати,  снимите эти
шлепанцы и являйтесь в суд только в ботинках.
     С  приближением полудня жара усилилась. Когда пробило двенадцать, судья
Аркадио осушил уже двенадцать бутылок пива. Он погрузился в воспоминания и с
сонной  истомой  рассказывал  теперь  о  своем прошлом без лишений, о долгих
воскресеньях у моря и ненасытных мулатках.
     -  Вот  какая жизнь была! - говорил он, прищелкивая пальцами, несколько
ошеломленному  секретарю,  который молча слушал, одобрительно кивая время от
времени.  Сначала судье Аркадио казалось, что он выжат как лимон, но, делясь
воспоминаниями, он все больше и больше оживлялся.
     Когда  на  башне  пробило  час,  секретарь  начал обнаруживать признаки
нетерпения.
     - Суп остынет, - сказал он.
     Судья, однако, не отпустил его.
     - В городках вроде нашего редко встретишь по-настоящему интеллигентного
человека, - сказал он.
     Изнемогающему  от  жары  секретарю  осталось только поблагодарить его и
усесться  поудобней. Пятница тянулась бесконечно. Они сидели и разговаривали
под раскаленной крышей суда, в то время как городок варился в котле сиесты.
     Уже  совсем  измученный,  секретарь  завел  разговор  о  листках. Судья
Аркадио пожал плечами.
     -  Ты,  значит,  тоже  клюнул  на  эту  ерунду?  -  спросил он, впервые
обращаясь к секретарю на "ты".
     У  того,  обессилевшего  от  голода  и  жары,  не было никакого желания
продолжать  разговор;  однако  он  не выдержал и сказал, что, по его мнению,
листки вовсе не ерунда.
     -  Уже  есть  один