хню, поставила кофейник на огонь и стала ждать, чтобы он
закипел.  Услышала  пение  иволги,  а через секунду зашумел душ. Она пошла в
комнату приготовить для мужа чистую одежду. Когда она подала завтрак, доктор
был  уже  совсем одет; в брюках цвета хаки и спортивной рубашке он показался
ей немного помолодевшим.
     Завтракали  молча.  Под  конец  он внимательно и с любовью посмотрел на
нее. Она пила кофе, опустив голову, все еще обиженная.
     - Это из-за печени, - извинился он перед ней.
     -  Для грубости не может быть оправданий, - сказала она, по-прежнему не
поднимая головы.
     -  Наверно,  у меня отравление, - продолжал он. - Во время таких дождей
печень разлаживается.
     -  Ты всегда говоришь об этом, - упрекнула она его, - но никогда ничего
не  делаешь.  Если не будешь за собой следить, скоро настанет день, когда ты
уже не сможешь себе помочь.
     По-видимому, он был с нею согласен.
     - В декабре, - сказал он, - пятнадцать дней проведем на море.
     Сквозь  ромбы  деревянной решетки, отделявшей столовую от патио, словно
подавленного нескончаемостью октября, доктор поглядел на дождь и добавил:
     -  А  уж  потом, самое меньшее четыре месяца, не будет ни одного такого
воскресенья.
     Она  собрала  тарелки  и отнесла их на кухню, а, вернувшись в столовую,
увидела, что он, уже в соломенной шляпе, готовит чемоданчик.
     - Так, значит, вдова Асис снова ушла из церкви? - сказал он.
     Жена рассказала ему об этом, когда он еще собирался чистить зубы, но он
тогда слушал ее невнимательно.
     -  Уже  третий  раз  за  этот год, - подтвердила она. - Видно, не могла
придумать лучшего развлечения.
     Врач обнажил свои безупречные зубы.
     - Эти богачи сходят с ума.
     У вдовы Монтьель он застал женщин - они зашли навестить ее по дороге из
церкви. Врач поздоровался с теми, кто сидел в гостиной; их приглушенный смех
провожал  его  до  самой  лестничной  площадки.  Подойдя к двери спальни, он
услышал  другие  женские  голоса.  Доктор  постучал,  и один из этих голосов
сказал:
     - Войдите.
     Вдова Монтьель сидела в постели, прижимая к груди край простыни. Волосы
у нее были распущены, а на коленях лежали зеркало и роговой гребень.
     - Так вы, значит, тоже собираетесь на праздник? - сказал врач.
     -  Она  празднует свой день рождения - ей исполнилось пятнадцать лет, -
сказала одна из женщин.
     -   Восемнадцать,  -  с  грустной  улыбкой  поправила  вдова  и,  снова
вытянувшись  в  постели,  подтянула  простыню  к подбородку, - И, конечно, -
лукаво  добавила  она,  -  ни  один мужчина не приглашен! А уж вы и подавно,
доктор, это была бы дурная примета.
     Доктор положил мокрую шляпу на комод.
     -  Вот  и  прекрасно,  -  сказал  он,  глядя  на   больную   задумчиво-
удовлетворенным  взглядом.  - Теперь  я вижу  что  мне  здесь больше  делать
нечего.
     А потом, повернувшись к женщинам и как будто извиняясь, спросил:
     - Вы разрешите мне?..
     Когда  вдова  осталась  с  ним  наедине, страдальческое выражение лица,
свойственное больным, вернулось к ней снова. Однако врач, казалось, этого не
замечал.  Выкладывая  предметы из чемоданчика на ночной столик, он все время
шутил.
     - Для прокорма врачей, - улыбнулся доктор, - лучше уколов еще ничего не
придумано.
     Теперь заулыбалась и вдова.
     -  Честное  слово,  -  сказала  она, ощупывая через простыню ягодицы, -
здесь сплошная рана. Я даже дотронуться не могу.
     - А вы и не дотрагивайтесь, - сказал врач.
     Она рассмеялась.
     - Доктор, можете вы быть серьезным хотя бы по воскресеньям?
     Врач оголил ей руку, чтобы измерить кровяное давление.
     - Доктор не велит, - сказал он, - вредно для печени.
     Пока  он  измерял  давление,  вдова с детским любопытством разглядывала
круглую шкалу тонометра.
     - Самые странные часы, какие я видела в своей жизни, - заметила она.
     Наконец, перестав сжимать грушу, доктор оторвал взгляд от стрелки.
     - Только они показывают точно, когда можно вставать с постели, - сказал
он.
     Закончив  все и уже сматывая трубки аппарата, он пристально посмотрел в
лицо  больной,  а  потом,  поставив на столик флакон белых таблеток, сказал,
чтобы она принимала по одной каждые двенадцать часов.
     -  Если  не  хотите  больше уколов, - добавил он, - уколов не будет. Вы
здоровей меня.
     Вдова Монтьель с легким раздражением передернула плечами.
     - У меня никогда ничего не болело, - сказала она.
     - Верю, - отозвался врач, - но ведь должен был я придумать что-нибудь в
оправдание счета.
     Ничего не ответив на это, вдова спросила:
     - Я еще должна лежать?
     -  Наоборот,  -  сказал врач, - я это строго вам запрещаю. Спуститесь в
гостиную  и  принимайте  визитерш  как  полагается.  К тому же, - иронически
добавил он, - вам о стольких вещах надо поговорить!
     -  Ради бога, доктор, - воскликнула она, - не будьте таким насмешником!
Наверно, это вы наклеиваете листки.
     Доктор  захохотал.  Выходя,  он  остановил взгляд на кожаном чемодане с
медными гвоздиками, стоявшем наготове в углу спальни.
     -  И  привезите мне что-нибудь на память, - крикнул он, уже перешагивая
порог, - когда вернетесь из своего кругосветного путешествия!
     Вдова, снова занявшаяся расчесыванием волос, ответила:
     - Непременно, доктор!
     Так  и  не спустившись в гостиную, она оставалась в постели до тех пор,
пока  не  ушла  последняя  визитерша.  Только после этого она оделась. Когда
пришел сеньор Кармайкл, вдова сидела у приоткрытой двери балкона и ела.
     Не отрывая взгляда от щели, она ответила на его приветствие.
     -  Если  разобраться,  - сказала вдова, - эта женщина мне нравится: она
смелая.
     Теперь  и  сеньор  Кармайкл  смотрел  на  дом вдовы Асис. Хотя было уже
одиннадцать, окна и двери по-прежнему оставались закрытыми.
     - Такая у нее природа, - сказал он. - Она создана рожать мальчиков, так
что  иной и не могла быть. - И добавил, повернувшись снова к вдове Монтьель:
- А вы тоже цветете прямо как роза.
     Сеньору   Кармайклу   показалось,   что   свежестью  своей  улыбки  она
подтверждает его слова.
     -  Знаете  что?  - спросила вдова и, не дожидаясь, пока он справится со
своей  нерешительностью,  продолжала:  -  Доктор  Хиральдо  убежден,  что  я
сумасшедшая.
     - Что вы говорите!
     Вдова кивнула.
     -  Я  не  удивлюсь,  -  сказала она, - если он уже обсуждал с вами, как
отправить меня в психиатрически больницу.
     Сеньор  Кармайкл  не  знал,  как  ему  выйти  из этого затруднительного
положения.
     - Все утро я просидел дома.
     И  он  рухнул в мягкое кожаное кресло рядом с кроватью. Вдова вспомнила
Хосе  Монтьеля  в  этом же кресле за пятнадцать минут до смерти, сраженного,
как молнией кровоизлиянием в мозг.
     -   В   таком  случае,  -  отозвалась  она,  стряхивая  с  себя  дурное
воспоминание, - он, может быть, зайдет к вам во второй половине дня.
     И, меняя тему, с ясной улыбкой спросила:
     - Вы говорили с моим кумом Сабасом?
     Сеньор Кармайкл утвердительно кивнул головой.
     Да,  в  пятницу  и субботу он прощупывал дона Сабаса, пытаясь выяснить,
как  бы  тот  реагировал на распродажу наследства Хосе Монтьеля. Дон Сабас -
такое  осталось  сеньора  Кармайкла  впечатление  - судя по всему, не против
покупки.
     Вдова  выслушала это, не обнаруживая никаких признаков нетерпения. Если
не  в  ближайшую  среду,  то  в  следующую,  со  спокойной рассудительностью
допускала она, но все  равно  -  еще  до  того, как  кончится  октябрь,  она
обязательно уедет.


     Молниеносным  движением левой руки алькальд вырвал из кобуры револьвер.
Все мышцы его тела были напряжены готовностью к выстрелу, когда, проснувшись
окончательно, он узнал судью Аркадио.
     - Черт!
     Судья Аркадио остолбенел.
     -  Чтобы  больше этого не было! - крикнул алькальд и, засунув револьвер
обратно,  опять повалился в брезентовый шезлонг. - Когда я сплю, слух у меня
еще острей!
     - Дверь была открыта, - сказал судья.
     Алькальд  забыл закрыть ее, когда возвращался на рассвете. Он тогда был
такой усталый, что, плюхнувшись в шезлонг, тут же заснул.
     - Который час?
     - Скоро двенадцать, - ответил судья Аркадио дрогнувшим голосом.
     - До смерти спать хочется, - пожаловался алькальд.
     Когда он, потягиваясь, широко зевнул, ему показалось, будто время стоит
на  месте.  Несмотря  на  все  его старания, несмотря на все бессонные ночи,
листки  по-прежнему  появлялись. Этим утром он увидел бумажку на двери своей
спальни:  "Лейтенант, не стреляйте из пушек по воробьям!" На улицах говорили
вслух,  что  листки  расклеивают развлечения ради сами патрульные. Городок -
алькальд был в этом уверен - помирал со смеху.
     - Просыпайтесь - сказал судья Аркадио, - и пойдемте съедим что-нибудь.
     Однако  алькальд  голода  не  чувствовал  и  хотел  поспать еще часок и
принять  ванну,  тогда  как судья Аркадио, выбритый, свежий, уже возвращался
домой  обедать.  Проходя  мимо  дома алькальда и видя, что дверь открыта, он
зашел  попросить  для себя пропуск, чтобы иметь возможность ходить по улицам
после наступления комендантского часа.
     Алькальд сразу сказал:
     - Нет. - И наставительно добавил: - Вам приличней спать у себя дома.
     Судья  Аркадио  закурил сигарету и, остановив взгляд на пламени спички,
не зная, что сказать в ответ, стал ждать, чтобы обида улеглась.
     -  Не  обижайтесь,  - продолжал алькальд. - Честное слово, я был бы рад
     -  Кто  в  этом  сомневается?  -  сказал,  не  скрывая иронии, судья. И
добавил: - Только этого мне не хватало - нового папаши в тридцать пять лет.
     Он  отвернулся  и  стал  разглядывать  готовое  пролиться  дождем небо.
Алькальд упорно молчал. Потом резко
     окликнул:
     - Судья!
     Судья Аркадио повернулся к нему, и их взгляды встретились.
     - Я вам не дам пропуска. Понятно?
     Судья прикусил сигарету и хотел было что-то сказать, но промолчал.
     Алькальд  слушал,  как  он  медленно  спускается  по  лестнице, и вдруг
крикнул:
     - Судья!
     Ответа не последовало.
     - Мы остаемся друзьями! - крикнул алькальд.
     Он не получил ответа и на этот раз.
     Алькальд стоял, перегнувшись через перила, и ждал ответа судьи Аркадио,
пока  не  закрылась  наружная дверь; и он не остался опять наедине со своими
воспоминаниями.  Уже  не  пытаясь  заснуть,  он  мучился  от  бессонницы. Он
застрял,  увяз в этом городке, и теперь, спустя много лет после того, как он
взял  его  судьбы  в свои руки, городок этот по-прежнему оставался далеким и
непостижимым.  В  то  утро,  когда со старым, обвязанным веревками картонным
чемоданом  и  приказом подчинить себе городок любой ценой он сошел, воровато
озираясь,  на  берег,  ужас испытывал он сам. Единственной его надеждой было
письмо к неведомому стороннику правительства, который, как его предупредили,
будет  сидеть  на  другой  день  в трусах у дверей крупорушки. Благодаря его
советам  и  беспощадности  трех  наемных  убийц,  прибывших в городок тем же
баркасом,  цель  была  достигнута.  Сегодня,  однако,  хотя  он и не замечал
невидимой  паутины,  которой  его  оплело  время,  достаточно было бы одного
мгновенного  озарения - и он бы задумался над тем, кто же кого на самом деле
себе подчинил.
     Возле  двери  балкона,  по  которому  хлестал  дождь,  он  продремал  с
открытыми глазами до начала пятого. Потом встал, умылся, надел военную форму
и  спустился  в  гостиницу  поесть.  Совершил  обычную проверку полицейского
участка,  а  потом  оказалось  вдруг, что он стоит на каком-то углу, засунув
руки в карманы, и не знает, чем бы еще заняться.
     Уже  вечерело,  когда  он,  по-прежнему  держа руки в карманах, вошел в
бильярдную.  Хозяин  приветствовал  то  из  глубины  пустого  заведения,  но
алькальд не удостоил его ответом.
     - Бутылку минеральной, - сказал он.
     В холодильнике загремели передвигаемые бутылки.
     -  На  днях,  -  пошутил  хозяин  бильярдной,  -  холодильник  придется
оперировать, и тогда станет видно, что в печени у него полно пузырьков.
     Алькальд  посмотрел  на  стакан,  сделал  глоток, рыгнул, так и остался
сидеть, облокотившись на стойку, не отрывая глаз от стакана, и рыгнул снова.
На площади не видно было ни души.
     - Почему так? - спросил алькальд.
     - Сегодня воскресенье, - напомнил хозяин.
     - А!
     Он  положил на стойку монету и, не попрощавшись, вышел. На углу площади
кто-то,  шедший  такой  походкой,  словно  волочил  за собой огромный хвост,
пробормотал   что-то   непонятное,   и  только  чуть  позже  алькальд  начал
осмысливать  сказанное. Охваченный смутным беспокойством, он снова зашагал к
полицейскому  участку,  в  несколько  прыжков  поднялся  по лестнице и вошел
внутрь, не обращая внимания на толпящийся в дверях народ.
     Навстречу  ему шагнул полицейский. Он протянул алькальду бумажный лист,
и тому достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, о чем идет речь.
     - Разбрасывал на петушиной арене, - сказал полицейский.
     Алькальд  бросился  в  глубь  коридора,  открыл  дверь первой камеры и,
держась  за  щеколду, стал вглядываться в полумрак. Наконец он разглядел там
юношу  лет  двадцати,  в  шапочке бейсболиста и в очках с толстыми стеклами.
Лицо его, угрюмое, с заостренными чертами, было в крапинах оспы.
     - Как тебя зовут?
     - Пепе.
     - Дальше как?
     - Пепе Амадор.
     Алькальд  смотрел на него, словно пытаясь что-то вспомнить. Юноша сидел
на  бетонном  возвышении,  заменявшем  заключенным  кровать.  Не обнаруживая
никакого  беспокойства,  он  снял  очки,  протер их краем рубашки и, щурясь,
посмотрел на алькальда.
     - Где я тебя видел? - спросил алькальд.
     - Здесь, - ответил Пене Амадор.
     Алькальд по-прежнему стоял, не переступая порога камеры. Потом, все так
же задумчиво глядя на арестованного, начал не спеша закрывать дверь.
     - Ну что же, Пепе, - сказал он, - по-моему, ты допрыгался.
     Заперев  дверь, он опустил ключ в карман, вошел в служебное помещение и
там перечитал листовку несколько раз.
     Сидя  у  открытой  двери  балкона,  он  убивал  ладонью  москитов, а на
безлюдных  улицах в это время загорались фонари. Он знал эту тишину сумерек:
когда-то,  в  такой  же  самый  вечер,  он  впервые  испытал во всей полноте
ощущение власти.
     - Значит, снова, - сказал он вслух.
     Снова.  Как  и  прежде,  они  были  отпечатаны  на стеклографе на обеих
сторонах  листа, и их можно было бы узнать где и когда угодно по неуловимому
налету тревоги, оставляемому подпольем.
     Он  долго  раздумывал  в  темноте,  складывая и разгибая бумажный лист,
прежде  чем  принять  решение. Наконец он сунул листовку в карман, и там его
пальцы наткнулись на ключи от камеры.
     - Ровира! - позвал он.
     Его самый доверенный полицейский вынырнул из темноты. Алькальд протянул
ему ключи.
     -  Займись этим парнем, - сказал он. - Постарайся уговорить его назвать
тех,  кто  доставляет  к  нам пропагандистские листовки. Не удастся добром -
добивайся по-другому.
     Полицейский напомнил, что вечером он дежурит.
     - Позабудь об этом, - сказал алькальд. - До нового приказа не занимайся
больше  ничем.  И  вот  что,  -  добавил  он  так,  словно его осенила вдруг
блестящая  мысль,  -  отправь-ка  этих,  во  дворе,  по домам. Сегодня ночью
патрулей не будет.
     Он  вызвал  в бронированную канцелярию трех полицейских, по его приказу
сидевших  все  это  время  без  дела  в участке, и велел им надеть форменную
одежду,  хранившуюся  у  него в шкафу под замком. Пока они переодевались, он
сгреб  со  стола холостые патроны, которые давал патрульным в предшествующие
вечера, и достал из сейфа горсть боевых.
     -  Сегодня  ночью  патрулировать  будете  вы,  -  сказал  он,  проверяя
винтовки, чтобы дать полицейским самые лучшие. - Не делайте ничего, но пусть
люди знают, что вы на улице.
     Раздав патроны, он предупредил:
     - Но смотрите - первого, кто выстрелит, поставлю к стенке.
     Алькальд подождал ответа. Его не последовало.
     - Понятно?
     Все  трое  -  два  ничем  не  примечательных метиса и гигантского роста
блондин   с   прозрачными  голубыми  глазами  -  выслушали  последние  слова
алькальда, укладывая патроны в патронташи. Они вытянулись.
     - Понятно, господин лейтенант.
     -  И  вот еще что, - добавил уже неофициальным тоном алькальд. - Сейчас
Асисы  в городке, и вы, может статься, встретите кого-нибудь из них пьяным и
он  полезет  на  рожон.  Так  вы  с  ним  не связывайтесь - пусть идет своей
дорогой.
     Алькальд снова подождал ответа, но его не последовало и на этот раз.
     - Понятно?
     - Понятно, господин лейтенант.
     - Вот так-то, - заключил алькальд. - А ухо держать востро.


     Запирая  церковь  после  службы,  которую он начал на час раньше, чтобы
успеть  закончить  до сигнала трубы, падре Анхель почувствовал запах падали.
Вонь  появилась  и исчезла, так и не заинтересовав его, но позднее, когда он
поджаривал  ломтики зеленых бананов и подогревал молоко к ужину, падре понял
ее  причину:  Тринидад  заболела,  и  с  субботы никто не выбрасывает дохлых
мышей.  Он  вернулся  в  храм, очистил мышеловки и отправился к Мине, жившей
метрах в двухстах от церкви.
     Дверь  ему отворил сам Тото Висбаль. В маленькой полутемной гостиной, в
которой  стояли где попало табуретки с обитыми кожей сиденьями, а стены были
увешаны  литографиями,  мать  и  слепая  бабушка Мины пили из чашек какой-то
горячий ароматный напиток. Мина делала искусственные цветы.
     -  Уже  прошло  пятнадцать  лет,  падре,  -  сказала  слепая,  - как вы
последний раз были у нас в доме.
     Это  и  вправду было так. Каждый день проходил он мимо окна, у которого
сидела и делала бумажные цветы Мина, но в дом не заходил никогда.
     -  Как  летит  время,  -  сказал  падре,  а  потом,  давая  понять, что
торопится,  повернулся  к  Тото  Висбалю. - Хочу попросить вас о любезности:
пусть  Мина  с завтрашнего дня последит за мышеловками. Тринидад, - объяснил
он Мине, - с субботы больна.
     Тото Висбаль не возражал,
     -  Только время тратить попусту, - вмешалась слепая. - Все равно в этом
году конец света.
     Мать  Мины  положила старухе на колено руку, чтобы та замолчала, однако
слепая ее руку сбросила.
     - Бог наказывает суеверных, - сказал священник.
     -  Написано,  -  не  унималась  слепая, - кровь потечет по улицам, и не
будет силы человеческой, которая сможет ее остановить.
     Падре  обратил  к ней полный сострадания взгляд. Она была очень старая,
страшно  бледная,  и  казалось,  что ее мертвые глаза проникают в самую суть
вещей.
     - Будем тогда купаться в крови, - пошутила Мина.
     Падре  Анхель  повернулся  к  ней  и  увидел,  как она с иссиня-черными
волосами и такая же бледная, как ее слепая бабушка, вынырнула из облака лент
и  разноцветной бумаги. Она казалась аллегорической фигурой из живой картины
на какой-нибудь школьной вечеринке.
     - Воскресенье, а ты работаешь, - упрекнул он ее.
     - Я уж ей говорила, - снова вмешалась слепая. - Дождь из горячего пепла
просыплется на ее голову.
     - Бог труды любит, - с улыбкой сказала Мина.
     Падре  по-прежнему  стоял,  и Тото Висбаль, пододвинув табуретку, снова
предложил ему сесть. Он был тщедушный, с суетливыми от робости движениями.
     -  Спасибо, - отказался падре Анхель, - я спешу, а то комендантский час
застанет меня на улице.
     И,  обратив  наконец внимание на воцарившуюся в городке мертвую тишину,
добавил:
     - Можно подумать, что уже больше восьми.
     Только  сказав это, он понял: после того как камеры пустовали почти два
года,  Пепе Амадор опять за решеткой, а городок снова на милости трех убийц.
Поэтому люди уже с шести сидят по домам.
     -  Странно,  -  казалось,  падре  Анхель разговаривает сам с собой. - В
такое время как теперь - да это просто