лицейскому:
     - Займись ею!
     Внутри  царила  мертвая  тишина.  Только  теперь  алькальд  узнал,  что
произошло  -  когда  отстранил  полицейских, загораживавших вход в камеру, и
увидел  Пепе  Амадора.  Юноша  лежал,  скорчившись, на полу, и руки его были
зажаты между колен. Лицо белое, но следов крови нигде не видно.
     Убедившись   в   том,  что  никаких  ран  обнаружить  нельзя,  алькальд
перевернул  тело  Пепе  Амадора  на  спину,  заправил  ему  рубашку в штаны,
застегнул их и затянул пряжку ремня.
     Когда  он  выпрямился,  его обычная уверенность снова была с ним, но на
лице,  которое  увидели  полицейские,  можно  было прочитать первые признаки
усталости.
     - Кто?
     - - Все, - сказал белокурый великан. - Он хотел бежать.
     Алькальд  посмотрел  на него задумчиво, и несколько мгновений казалось,
что сказать ему больше нечего.
     -  Этими  небылицами  никого  уже  не обманешь, - сказал он и, протянув
руку, шагнул к белокурому великану. - Отдай револьвер.
     Полицейский  снял с себя ремень и отдал алькальду. Заменив в револьвере
две  стреляные гильзы новыми патронами, алькальд положил использованные себе
в   карман  и  отдал  револьвер  другому  полицейскому.  Белокурый  великан,
которого,  если  посмотреть на него вблизи, казалось, окружал ореол детства,
дал отвести себя в камеру.
     Там  он  разделся  догола  и передал одежду алькальду. Делалось все без
спешки, будто они участвовали в какой-то церемонии, где каждый знал, что ему
надлежит  делать. Наконец алькальд сам запер камеру, в которой лежал убитый,
и вышел на балкон. На скамеечке по-прежнему сидел сеньор Кармайкл.
     Когда  сеньора  Кармайкла привели в канцелярию, он оставил без внимания
приглашение  алькальда  сесть.  Снова  в  мокрой  одежде,  он  застыл  перед
письменным  столом  и  лишь едва заметно кивнул, когда алькальд спросил его,
все ли ему теперь понятно.
     -  Ладно,  -  сказал алькальд. - У меня еще не было времени решить, что
именно  я  сделаю  и  стоит  ли мне делать что-нибудь вообще. Но что бы я ни
решил, помни одно: ты увяз.
     Сеньор Кармайкл стоял все с таким же отсутствующим видом. Одежда у него
прилипла  к телу, а лицо начало распухать как у утопленника после трех суток
пребывания в воде. Алькальд тщетно ждал хоть каких-нибудь проявлений жизни.
     -  Так  что,  Кармайкл,  ситуация  должна  быть  тебе  ясна: мы с тобой
компаньоны.
     Он  сказал  это  серьезно,  даже драматично, но похоже было, что сеньор
Кармайкл  ничего не слышит. Бронированная дверь уже закрылась за алькальдом,
а он все стоял перед столом, такой же опухший и печальный.
     На улице, перед входом в участок, двое полицейских держали за руки мать
Пепе  Амадора.  Казалось,  что все трое отдыхают. Женщина дышала спокойно, и
глаза  у  нее  были  сухие, но, когда в дверях появился алькальд, она издала
хриплый  вопль  и начала вырываться с такой силой, что одному из полицейских
не  удалось  ее  удержать.  Тогда другой ударил ее ключом, и она рухнули без
сознания на землю.
     Алькальд  даже  не  взглянул  на  нее.  Взяв  с  собой полицейского, он
направился  на угол, к кучке людей, наблюдавших эту сцену. Не обращаясь ни к
кому в отдельности, он сказал:
     - Говорю всем: если не хотите чего-нибудь похуже, унесите ее домой.
     Вместе  с  полицейским  он  миновал  людей и пошел в суд. Там никого не
было.  Тогда  он  пошел  к судье Аркадио домой и, без стука распахнув дверь,
позвал:
     - Судья!
     Измученная беременностью жена судьи ответила из темноты:
     - Он ушел.
     Алькальд словно прирос к порогу.
     - Куда?
     Алькальд  мигнул  полицейскому,  чтобы  тот  шел  за  ним.  Не глядя на
женщину,  они  прошли  внутрь,  перевернули спальню вверх дном и, убедившись
окончательно, что никаких мужских вещей в ней нет, вернулись в гостиную.
     - Когда он ушел? - спросил алькальд.
     - Позавчера вечером, - ответила женщина.
     Алькальд замолчал раздумывая.
     -  Сукин  сын!  - крикнул он вдруг. - Спрячься хоть на пятьдесят метров
под  землей,  снова  влезь  в  утробу  своей  шлюхи-матери, мы тебя и оттуда
достанем, живого или мертвого! У правительства рука длинная!
     Женщина вздохнула.
     - Услышь вас бог, лейтенант.
     Уже  смеркалось. Полицейские держали на прицеле людей, все еще стоявших
на  углах  улицы  по  обе  стороны  участка,  но мать Пене Амадора унесли, и
казалось, что городок успокоился.
     Алькальд  прошел  прямо  в  камеру, где лежал убитый, приказал принести
брезент и надел на труп шапочку и очки. Полицейский помог ему завернуть тело
Пепе Амадора в брезент, и алькальд стал разыскивать по всем помещениям куски
веревок  и  проволоки. Набрав побольше и связав их один с другим, он обмотал
ими тело от шеи до щиколоток.
     Когда  он  закончил,  с  него  ручьями  лил  пот, но было видно, что он
испытывает  облегчение - как будто труп был тяжелой ношей, которую он теперь
с себя сбросил.
     Только после этого он включил в камере свет.
     -  Достань  лопату,  заступ  и  фонарь, - приказал он полицейскому, - а
потом  позови Гонсалеса. Пойдете с ним на задний двор и выроете глубокую яму
подальше, на задах - там суше.
     Слова  звучали  так,  словно он придумывал каждое по мере того, как его
выговаривал.
     - И зарубите себе на носу, - добавил он, - этот парень не умирал.
     Прошло  два  часа,  а  могилу  все  еще  не выкопали. Алькальд увидел с
балкона,  что  на  улице нет никого, кроме полицейского, прохаживающегося от
угла к углу. Включив свет на лестнице, он повалился в шезлонг в самом темном
углу   большой  комнаты  и  перестал  слышать  доносящиеся  издалека  редкие
пронзительные крики выпи.
     Его  вернул  к  действительности  голос  падре  Анхеля. Сперва алькальд
услышал,  как  падре  говорит  с полицейским на улице, потом с кем-то, с кем
пришел,  и,  наконец, узнал этот второй голос. Он оставался в шезлонге, пока
не  услышал  их  снова,  теперь  уже в участке, и не услышал первых шагов на
лестнице. Тогда он левой рукой потянулся в темноте за карабином.
     Увидев  его  на  верхней  площадке  лестницы, падре Анхель остановился.
Двумя  ступенями  ниже  стоял  в  коротком  белом  накрахмаленном халате и с
чемоданчиком  в  руке  доктор  Хиральдо. Доктор улыбнулся, и его острые зубы
обнажились.
     -  Я разочарован, лейтенант, - весело сказал он. - Ждал целый день, что
меня позовут делать вскрытие.
     Падре  Анхель  посмотрел на него своими кроткими прозрачными глазами, а
потом перевел взгляд на алькальда. Алькальд тоже заулыбался.
     - Вскрывать некого, - сказал он, - поэтому вскрытия не будет.
     - Мы хотим видеть Пепе Амадора, - сказал священник.
     Алькальд  опустил карабин дулом вниз и ответил, по-прежнему обращаясь к
доктору Хиральдо:
     -  Я  тоже  хочу,  но что поделаешь? - И уже без улыбки добавил: - Пепе
Амадор убежал.
     Падре  Анхель поднялся еще на одну ступеньку. Алькальд направил на него
дуло карабина.
     - Остановитесь, падре.
     Врач тоже поднялся ступенькой выше.
     - Слушайте, лейтенант, - все еще улыбаясь, сказал он, - у нас в городке
сохранить  что-нибудь  в  тайне невозможно. С четырех часов дня все знают: с
этим мальчиком сделали то же, что дон Сабас делал с проданными ослами.
     - Пепе Амадор убежал, - повторил алькальд.
     Он  следил  за  доктором,  и  потому, когда падре Анхель, воздев к небу
руки, поднялся на две ступеньки разом, это едва не застало его врасплох.
     Он щелкнул затвором и застыл на месте, широко расставив ноги.
     - Стой! - крикнул он.
     Врач схватил священника за рукав. Падре Анхель зашелся кашлем.
     -  Давайте  играть  в  открытую,  лейтенант,  - сказал врач. Впервые за
долгое  время  голос  его звучал жестко. - Это вскрытие должно быть сделано.
Сейчас   мы   раскроем  тайну  сердечных  приступов,  которые  происходят  у
заключенных в этой тюрьме.
     -  Доктор,  -  сказал алькальд, - если вы сделаете хоть один шаг, я вас
пристрелю. - Он чуть скосил глаза в сторону священника. - И вас тоже, падре.
     Все трое замерли.
     -  А  к тому же, - продолжал алькальд, обращаясь к падре Анхелю, - вам,
падре, надо радоваться: листки наклеивал этот парень.
     -  Заклинаю  вас  богом...  -  начал  падре  Анхель  и  снова судорожно
закашлялся.
     -  Ну  вот что, - снова заговорил алькальд, - считаю до трех. При счете
"три"  начинаю с закрытыми глазами стрелять в дверь. Раз и навсегда, - слова
его были обращены теперь только к врачу, - с шуточками покончено, доктор,  -
мы с вами воюем.
     Врач  потянул  падре  Анхеля  за  рукав и, ни на миг не поворачиваясь к
алькальду спиной, начал спускаться. Вдруг он захохотал.
     - Так-то лучше, генерал! Вот теперь мы друг друга поняли.
     - Раз... - начал считать алькальд.
     Продолжения  счета  они  не  слышали.  Когда падре Анхель на углу возле
полицейского  участка  прощался  с доктором, ему пришлось отвернуться, чтобы
скрыть слезы на глазах, он казался подавленным. По-прежнему улыбаясь, доктор
Хиральдо хлопнул его по плечу.
     - Не удивляйтесь, падре, - сказал он, - такова жизнь.
     У  своего дома он остановился под фонарем и посмотрел на часы. Было без
четверти восемь.


     Падре  Анхель  совсем  не  мог есть. После сигнала трубы, возвестившего
наступление  комендантского  часа, он сел писать письмо. Полночь миновала, а
он  все  еще  сидел,  склонившись  над  столом, в то время как мелкий дождь,
словно  школьный  ластик;  стирал  вокруг  него  мир. Писал он самозабвенно,
выводя  ровные  и  немного  вычурные  буквы с таким рвением, что вспоминал о
необходимости  обмакнуть  перо,  уже  нацарапав  на  бумаге одно, а то и два
невидимых слова.
     На  следующее утро после мессы он отнес письмо на почту, хотя знал, что
до  пятницы  его  все  равно  не  отправят.  Было сыро и туманно, и только к
полудню  воздух  стал  прозрачным.  Залетевшая  случайно в патио птица около
получаса  ковыляла,  подпрыгивая, среди тубероз. Она пела одну и ту же ноту,
но  каждый  раз  брала  ее  октавой  выше, пока нота не начинала звучать так
высоко, что ее можно было слышать только в воображении.
     Во   время   вечерней  прогулки  падре  Анхель  не  мог  отделаться  от
впечатления,  что  весь  день,  начиная с полудня, его неотступно преследует
какой-то осенний аромат. В доме Тринидад, пока он говорил с выздоравливающей
об  обычных  в  октябре  болезнях,  ему  почудился запах, исходивший однажды
вечером у него в комнате от Ребеки Асис.
     Возвращаясь  с  прогулки,  он  зашел  в  дом  сеньора Кармайкла. Жена и
старшая  дочь  были  безутешны  в  своем  горе,  и  при  каждом упоминании о
заключенном  голос  у  них  дрожал.  Однако  младшие дети были счастливы без
отцовской  строгости  и  сейчас  пытались  напоить из стакана чету кроликов,
посланную  им  вдовой  Монтьель.  Вдруг падре прервал разговор и, начертив в
воздухе рукою какой-то знак, сказал:
     - А, знаю - это аконит.
     Но это не был аконит.
     О  листках  никто  не  вспоминал.  Рядом  с  последними  событиями  они
выглядели,  самое  большее, курьезом из прошлого. Падре Анхель тоже высказал
такое  мнение  во  время  прогулки и потом, после молитвы, когда беседовал у
себя в комнате с дамами из общества католичек.
     Оставшись  один,  падре  Анхель  ощутил  голод. Он пожарил себе зеленых
бананов,  нарезанных  ломтиками, сварил кофе с молоком и заел все это куском
сыра.  Приятная  тяжесть  в желудке помогла забыть о неотступно преследующем
запахе.  Раздеваясь,  чтобы  лечь,  и  уже  потом,  под  сеткой,  охотясь за
пережившими   опрыскиванье   москитами,   он  несколько  раз  рыгнул.  Падре
чувствовал изжогу, но в душе у него царил мир.
     Спал  он  как  убитый.  В  безмолвии  комендантского  часа  он  услышал
взволнованный  шепот,  первые аккорды на струнах, настроенных предрассветным
холодком,  и,  наконец,  песню из тех, что пелись прежде. Без десяти пять он
проснулся  и  снова  понял,  что живет. Величественно приподнявшись, он сел,
потер  глаза  и  подумал;  "Пятница,  двадцать  первое  октября".  А  потом,
вспомнив, сказал вслух:
     - Святой Илларион.
     Не  умываясь  и  не  помолившись,  оделся. Застегнув одну за другой все
пуговицы  сутаны,  обулся в потрескавшиеся ботинки на каждый день, у которых
уже  отрывались  подошвы.  Отворив  дверь  и  увидев  за  ней свои туберозы,
вспомнил строку песни.
     - "И там я останусь до смерти", - вздохнул он.
     Мина  сильным толчком приоткрыла дверь церкви в тот самый миг, когда он
в  первый раз ударил в колокол. Подойдя к чаше со святой водой, она увидела,
что  мышеловки  по-прежнему  открыты  и сыр в них цел. Падре отворил входную
дверь до конца.
     - Пусто, - сказала Мина, встряхнув картонную коробку. - Сегодня ни одна
не попалась.
     Но  падре  Анхель  ее  не  слышал.  Словно оповещая, что и в этом году,
несмотря  на  все,  в назначенный срок придет декабрь, рождался ослепительно
ясный день. Никогда еще падре не ощущал так остро молчания Пастора.
     - Ночью была серенада, - сказал он.
     -  Да,  винтовочная,  -  отозвалась  Мина.  -  Недавно только перестали
стрелять.
     Падре  впервые  на  нее  посмотрел.  На ней, невероятно бледной, как ее
слепая  бабушка,  тоже была голубая лента светской конгрегации, но в отличие
от  Тринидад,  которая  была немного мужеподобной, в ней начинала расцветать
женщина.
     - Где?
     - Везде, - ответила Мина. - Будто с ума посходили, разыскивая листовки.
Говорят,  в  парикмахерской  случайно подняли пол и нашли там оружие. Тюрьма
переполнена, но говорят, что мужчины бегут в лес и кругом партизаны.
     Падре Анхель вздохнул.
     - А я ничего не слышал, - сказал он и двинулся в глубину церкви.
     Она молча последовала за ним к алтарю.
     -  И  это еще не все, - продолжала Мина. - Хотя был комендантский час и
стреляли, ночью снова...
     Падре  Анхель остановился и, прищурившись, посмотрел на нее прозрачными
голубыми  глазами.  Мина, с пустой коробкой под мышкой, остановилась тоже и,
нервно улыбнувшись, договорила.