ть.
     -  Но это еще не все, - продолжал он. - С сегодняшнего дня весь скот из
наследства  Хосе  Монтьеля,  у кого бы он ни оказался, находится под защитой
муниципалитета.
     Ответа не последовало, и он продолжал:
     - Эта бедная женщина, как вам известно, совсем рехнулась.
     - Ну а Кармайкл?
     - Кармайкл, - сказал алькальд, - уже два часа находится под охраной.
     Дон  Сабас  окинул  его взглядом, который можно было счесть при желании
как  восхищенным,  так  и  растерянным,  и  вдруг,  затрясшись в неудержимом
     - Какой случай, лейтенант, а? Вам, наверно, такое и не снилось!


     К  вечеру  у  доктора  Хиральдо  появилось отчетливое чувство, будто он
вернул  себе  немалую  часть  своего прошлого. Миндальные деревья на площади
снова  покрылись  пылью.  Еще  одна  зима  подходила  к  концу, но ее тихие,
крадущиеся шаги оставляли глубокий след в его памяти.
     Падре  Анхель возвращался с вечерней прогулки, когда увидел, как доктор
пытается просунуть ключ в замочную скважину своей приемной.
     - Вот видите, доктор, - улыбнулся он, - даже дверь не откроешь без воли
божьей.
     Он  повернул в замке ключ, и теперь все его внимание принадлежало падре
Анхелю. В сумерках лицо падре казалось расплывчатым багровым пятном.
     -  Минутку,  падре, - сказал доктор и взял его локоть. - Мне кажется, у
вас не в порядке печень.
     - Вы так думаете?
     Врач  включил  свет  над  входом  и  оглядел  лицо  священника скорее с
человеческим,  нежели  профессиональным,  участием;  потом отворил затянутую
сеткой дверь приемной и включил свет в комнате.
     -  Не  будет  ничего  плохого, падре, если вы пять минут уделите вашему
телу. Давайте-ка проверим кровяное давление.
     Падре Анхель торопился, но, уступая настояниям врача, прошел в приемную
и стал закатывать рукав.
     - В мое время, - сказал он, - этих штук не было.
     - Ваше время, падре, продолжается по сей день, улыбнулся он.
     Пока  врач  смотрел  на  шкалу  прибора,  падре оглядывал комнату с тем
наивным  любопытством,  какое  вызывают  обычно  приемные  врачей. На стенах
висели  пожелтевший  диплом,  литография  фиолетовой  девочки  с разъеденной
голубой  щекой  и  картина  с  изображением  врача,  оспаривающего  у Смерти
обнаженную  женщину.  В  глубине кабинета, за железной койкой, выкрашенной в
белый  цвет,  стоял  шкаф  с пузырьками. На каждом пузырьке была этикетка. У
окна  стоял  застекленный  шкаф  с  инструментами,  рядом  -  два таких же с
книгами. Единственным различимым запахом был запах денатурата.
     Лицо  доктора  Хиральдо, когда он кончил измерять давление, не говорило
ничего.
     - В этой комнате не хватает святого, - пробормотал падре.
     Доктор обвел взглядом стены.
     - Не только здесь, - сказал он. - Во всем городке.
     Он  положил  тонометр  в  кожаный  футляр,  энергичным  рывком задернул
"молнию" и продолжал:
     - Должен сказать, падре, что давление у вас очень хорошее.
     -  Я  так и думал, - отозвался священник и немного удивленно добавил: -
Никогда еще я не чувствовал себя так хорошо в октябре.
     Падре  Анхель  начал  медленно  спускать рукав. Его заштопанная сутана,
рваные  ботинки  и  обветренные  руки  с  ногтями  будто из обожженного рога
позволяли  в  этот  момент увидеть самое существенное: что он человек крайне
бедный.
     -  И  все-таки,  -  сказал  врач, - ваше состояние меня беспокоит. Надо
     - Что поделаешь, господь взыскателен, - сказал падре.
     Повернувшись к нему спиной, доктор посмотрел в окно на темную реку.
     -  Интересно, до каких же пределов? - сказал он. - Неужели богу угодно,
чтобы  кто-то  девятнадцать  лет  подряд  старался  заковать чувства людей в
панцирь,  ясно  при  этом сознавая, что внутри все остается по-прежнему? - И
после  долгой  паузы  продолжал:  - А не кажется ли вам в последние дни, что
плоды ваших неустанных трудов начинают гибнуть у вас на глазах?
     -  Мне это кажется каждую ночь на протяжении всей моей жизни, - ответил
падре. - И потому я знаю, что утром должен приняться за работу с еще большим
усердием.
     Он уже встал.
     - Скоро шесть, - сказал он и направился к двери.
     Врач  у  окна  не шевельнулся, и все же казалось, будто он, когда начал
говорить, вытянутой рукой преградил священнику дорогу:
     -  Падре,  как-нибудь  ночью,  положа руку на сердце, спросите себя, не
пытаетесь ли вы лечить моральные раны пластырем.
     Падре  Анхель  не  мог скрыть страшного приступа удушья, сдавившего ему
грудь.
     -  В  час кончины, - сказал он, - вы узнаете, доктор, сколько весят эти
ваши слова.
     Он пожелал доктору спокойной ночи и вышел, тихо закрыв за собой дверь.
     Ему никак не удавалось сосредоточиться на молитве. Когда он уже запирал
церковь, Мина подошла к нему и сказала, что за два дня поймалась только одна
мышь.  У  него  было  впечатление,  что  мыши  в  отсутствие  Тринидад очень
расплодились  и  теперь  грозят  подточить  самое основание храма, хотя Мина
ставит  мышеловки,  отравляет  сыр,  разыскивает  следы  помета  и  заливает
асфальтом новые норы - ей помогал их находить сам падре.
     -  Вложи в свой труд хотя бы немного веры, - сказал он, - и мыши пойдут
в мышеловки, как овечки.
     Он  долго  ворочался  на  голой циновке, прежде чем уснул. Нервы его от
долгого  бодрствованья были напряжены до предела, и он с неумолимой остротой
ощущал  горькое  чувство поражения, которое заронил в его сердце доктор. Это
чувство,  беготня  мышей  в  храме  и  гробовая тишина комендантского часа с
неодолимой  силой  увлекали  его  в водоворот того воспоминания, которого он
больше всего страшился.
     Его,  только  недавно прибывшего в городок, разбудили среди ночи, чтобы
он  дал  последнее  напутствие Норе Хакоб. В спальне, готовой принять ангела
смерти  -  там  уже  не  осталось  ничего,  кроме  распятия, повешенного над
изголовьем  кровати, и ряда пустых стульев у стен, - он выслушал трагическую
исповедь,  спокойную,  точную и подробную. Умирающая рассказала, что ее муж,
Нестор  Хакоб,  не отец девочки, которую она только что родила. Падре Анхель
согласился дать ей отпущение грехов, только если она повторит свой рассказ и
произнесет слова покаянья в присутствии мужа.





        "X"


     Повинуясь энергичным командам директора цирка, рабочие вырвали из земли
шесты,  и  со  звуком, похожим на жалобный свист ветра среди деревьев, купол
шапито  величественно  опал.  Когда  взошло  солнце, все уже было упаковано,
мужчины  грузили на баркасы зверей, а женщины и дети завтракали на сундуках.
Раздался  первый  гудок,  и  следы  очагов  на пустыре остались единственным
свидетельством   того,   что   через   городок   прошло   нечто  похожее  на
доисторическое животное.
     Алькальд в эту ночь не спал. Сперва он наблюдал с балкона, как грузится
цирк,  а потом смешался с толпой на набережной. Он был по-прежнему в военной
форме,  глаза  его  от  недосыпания покраснели, и лицо от двухдневной щетины
казалось мрачней обычного.
     С палубы баркаса его увидел директор цирка.
     -  Всего  наилучшего,  лейтенант!  -  крикнул  он.  - Оставляю вам ваше
царство!
     Он был в широком блестящем халате, придававшем его круглому лицу что-то
священническое; на руку у него был намотан хлыст.
     Алькальд подошел к самой воде.
     -  Очень  сожалею,  генерал! - разводя руками, невесело отозвался он. -
Скажите, пожалуйста, почему вы уезжаете?
     Он повернулся к толпе и громко объяснил:
     -  Я  отменил  разрешение,  потому  что  он  не захотел дать бесплатное
представление для детей.
     Последний  гудок  баркасов  и  шум двигателей заглушили ответ директора
цирка.  От  воды  запахло взбаламученным илом. Директор цирка подождал, пока
баркасы  развернутся  на  середине  реки, и тогда, перегнувшись через борт и
сложив ладони рупором, прокричал во всю силу своих легких:
     - Прощай, полицейский ублюдок!
     Выражение  лица алькальда не изменилось. Он подождал, не вынимая рук из
карманов,  пока  замрет  в  отдалении  шум  двигателей, а потом протолкался,
улыбаясь, через толпу и вошел в лавку сирийца Мойсеса.
     Было  около  восьми  утра, а сириец уже уносил внутрь лавки разложенные
перед дверью товары.
     - Вы уходите? - спросил алькальд.
     - Ненадолго, - ответил, глядя на небо, сириец. - Собирается дождь.
     - По средам дождя не бывает, - сказал алькальд.
     Облокотившись  на  прилавок,  он стал смотреть на черные тучи, плывущие
над  набережной,  и  оторвал  от них взгляд только тогда, когда сириец убрал
весь свой товар и велел жене подать им кофе.
     -  Если  так  пойдет  дальше,  - со вздохом и словно обращаясь к самому
себе,  сказал  алькальд,  -  нам  придется  просить  у других городков людей
взаймы.
     Он  начал  медленными  глотками  пить  кофе.  Из городка уехали еще три
семьи.  Всего,  по  подсчетам сирийца Мойсеса, за последнюю неделю их уехало
пять.
     - Вернутся, - сказал алькальд.
     Взгляд  его  задержался  на  загадочных пятнах кофейной гущи в чашке, а
потом, словно думая о чем-то другом, он продолжал:
     -  Куда  бы  ни поехали, им все равно не забыть, что их пуповину зарыли
здесь, в городке.
     Несмотря  на  свои  предсказания,  алькальду пришлось переждать в лавке
яростный ливень, на несколько минут погрузивший городок в воды потопа. После
этого  он  отправился  в полицейский участок, где сеньор Кармайкл, промокший
насквозь, по-прежнему сидел на скамеечке посередине двора.
     Алькальд им заниматься не стал. Приняв рапорт от дежурного, он приказал
открыть  камеру,  где Пепе Амадор, казалось, крепко спал ничком на кирпичном
полу.  Он  перевернул  его  ногой  и  посмотрел  с  тайным  состраданием  на
обезображенное побоями лицо.
     - Когда его кормили в последний раз? - спросил алькальд.
     - Позавчера вечером.
     Алькальд приказал его поднять. Подхватив Пепе Амадора, трое полицейских
проволокли  его  через  камеру  и посадили на выдававшуюся из стены бетонную
скамью. На месте, откуда его подняли, остался влажный отпечаток.
     В  то  время  как  двое полицейских поддерживали Пене Амадора в сидячем
положении,  третий поднял за волосы его голову. Только прерывистое дыхание и
выражение  бесконечной усталости на лице говорили о том, что Пепе Амадор еще
жив.
     Когда  полицейские  отпустили  его,  юноша открыл глаза, нащупал руками
край скамьи и с глухим стоном лег на спину.
     Выйдя  из  камеры,  алькальд  велел  покормить арестованного и дать ему
поспать.
     -  А  потом,  -  приказал  он,  - продолжайте работать над ним, пока не
расколется. Думаю, что надолго его не хватит.
     С  балкона  он  снова увидел сеньора Кармайкла, который, опустив лицо в
ладони и съежившись, по-прежнему сидел на скамейке во дворе участка.
     - Ровира! - крикнул алькальд. - Пойди в дом Кармайкла и скажи его жене,
чтобы  она  прислала  ему одежду. А потом, - торопливо добавил он, - приведи
его в канцелярию.
     Он  уже  засыпал,  облокотившись  на  письменный  стол,  когда  в дверь
постучали.  Это был сеньор Кармайкл, одетый в белое и совершенно сухой, если
не  считать  ботинок,  мягких  и разбухших, как у утопленника. Прежде чем им
заняться,  алькальд  сказал  полицейскому,  чтобы  тот сходил к жене сеньора
Кармайкла и принес другую пару ботинок.
     Сеньор Кармайкл жестом остановил полицейского:
     -  Не  надо.  -  А  потом,  повернувшись  к алькальду и глядя на него с
суровым достоинством, объяснил: - Они у меня единственные.
     Алькальд  предложил  ему сесть. За двадцать четыре часа до этого сеньор
Кармайкл  был  препровожден  в бронированную канцелярию и подвергнут долгому
допросу  об  имущественных  делах  семейства  Монтьель. Он подробно обо всем
рассказал.  Когда  же  алькальд  выразил  желание купить наследство за цену,
которую  установят  уполномоченные  муниципалитета, сеньор Кармайкл заявил о
своей  твердой  решимости препятствовать этому до тех пор, пока имущество не
будет приведено в порядок.
     И  сейчас,  после двух дней голода и пребывания под открытым небом, его
ответ обнаружил ту же непоколебимую решимость.
     Ты  осел,  Кармайкл, - сказал ему алькальд. - Пока ты будешь дожидаться
приведения  наследства  в  порядок,  этот бандит дон Сабас переклеймит своим
клеймом весь монтьелевский скот.
     Сеньор Кармайкл только пожал плечами.
     -  Ну хорошо, - после долгого молчания сказал алькальд. - Мы знаем, что
ты  человек  честный.  Но  вспомни вот что: пять лет назад дон Сабас передал
Хосе  Монтьелю  список  всех,  кто  был тогда связан с партизанами, и потому
оказался  единственным  руководителем  оппозиции,  которому  дали остаться в
городке.
     -  Остался  еще  один,  -  сказал  с  ноткой  сарказма  в голосе сеньор
Кармайкл. - Зубной врач.
     Алькальд сделал вид, что не слышал.
     - По-твоему, ради такого человека, способного продать своих ни за грош,
стоит торчать сутками под открытым небом?
     Сеньор  Кармайкл  опустил  голову  и  стал разглядывать ногти на руках.
Алькальд присел за письменный стол.
     - И потом, - вкрадчиво добавил он, - подумай о своих детях.
     Сеньор  Кармайкл  не  знал,  что  его  жена и два старших сына накануне
вечером  побывали  у алькальда, и тот обещал им, что не пройдет и суток, как
сеньор Кармайкл будет на свободе.
     -  Не  беспокойтесь  о  них,  -  ответил  сеньор Кармайкл. - Они сумеют
постоять за себя.
     Он поднял голову только когда услышал, что алькальд снова прохаживается
по комнате. Тогда сеньор Кармайкл вздохнул и сказал:
     -  Можно  попробовать  еще одно средство, лейтенант. - Он почти ласково
посмотрел на алькальда и продолжал: - Застрелите меня.
     Ответа  он  не  получил.  Чуть позже алькальд уже крепко спал, а сеньор
Кармайкл снова сидел на скамеечке.


     Секретарь,  находившийся  в  это время в суде, недалеко от полицейского
участка,  был  счастлив.  Он  продремал первую половину дня в углу, а потом,
совершенно  неожиданно  для  себя, увидел роскошные груди Ребеки Асис. Будто
сверкнула  молния  среди  ясного  дня:  внезапно  отворилась дверь ванной, и
прекрасная  женщина,  на которой не было ничего, кроме намотанного на голову
полотенца, издала сдавленный крик и бросилась закрывать окно.
     С  полчаса секретарь горько переживал в полутемном суде, что прекрасное
видение  так  быстро  скрылось,  а около двенадцати повесил на дверь замок и
отправился поддержать свою память пищей.
     Когда он проходил мимо почты, телеграфист помахал рукой, чтобы привлечь
его внимание.
     -  Будет  новый священник, - сказал он секретарю. - Вдова Асис написала
письмо апостолическому префекту.
     Секретарь не поддержал его.
     - Высшая добродетель мужчины, - сказал он, - это умение хранить тайну.
     На  углу  площади он увидел сеньора Бенхамина, раздумывавшего, прыгнуть
ли ему через лужу к своей лавке.
     - Если бы вы только знали, сеньор Бенхамин... - начал секретарь.
     - А что такое?
     - Ничего, - сказал секретарь. - Я унесу эту тайну с собой в могилу.
     Сеньор  Бенхамин  пожал  плечами,  а  потом,  увидев, с какой юношеской
легкостью секретарь, прыгает через лужи, последовал его примеру.
     Пока его не было, кто-то принес в комнату за лавкой три судка, тарелки,
ложку с вилкой и ножом и сложенную скатерть. Сеньор Бенхамин стал готовиться
к  обеду  -  расстелил скатерть на столе и все на нее поставил. Движения его
были  педантично  точными.  Сперва  он  съел суп, где плавали большие желтые
круги  жира  и  лежала  кость  с  мясом, потом, из другой тарелки, стал есть
жаркое  с  рисом  и юккой. Зной усиливался, но сеньор Бенхамин не обращал на
это  никакого внимания. Пообедав, он составил тарелки одна на другую, собрал
судки  и  выпил стакан воды. Он уже собирался повесить гамак, когда услышал,
как в лавку кто-то вошел.
     Глухой голос спросил:
     - Сеньор Бенхамин дома?
     Вытянув шею, он увидел одетую в черное женщину с пепельно-серой кожей и
полотенцем на голове. Это была мать Пепе Амадора.
     - Нет, - сказал сеньор Бенхамин.
     - Но ведь это вы, - сказала женщина.
     -  Да,  - отозвался он, - но меня все равно что нет, потому что я знаю,
зачем вы ко мне пришли.
     Женщина  остановилась  в  нерешительности  в  узком и невысоком дверном
проеме, в то время как сеньор Бенхамин вешал гамак. При каждом выдохе легкие
ее издавали тихий свист.
     -  Не  стойте в дверях, - сурово сказал сеньор Бенхамин. - Или уходите,
или войдите внутрь.
     Женщина села у стола и беззвучно зарыдала.
     -  Простите, - сказал он ей. - Вы должны понять, что, оставаясь на виду
у всех, вы меня компрометируете.
     Мать  Пепе  Амадора  сняла  полотенце  с  головы и вытерла им глаза. По
привычке  сеньор  Бенхамин,  повесив гамак, проверил, крепки ли шнуры. После
этого он снова переключил внимание на женщину.
     - Значит, - заговорил он, - вы хотите, чтобы я написал вам прошение.
     Женщина кивнула.
     -  Так  я  и  думал,  -  продолжал  сеньор  Бенхамин. - Вы еще верите в
прошения.  А  ведь  в  нынешние времена, - он понизил голос, - суд вершат не
бумагами, а выстрелами.
     - Так говорят все, - сказала она, - но ведь сын в тюрьме у меня одной.
     Говоря  это, она развязала носовой платок, который до этого прижимала к
груди,  и,  достав  оттуда  несколько  засаленных  бумажек  -  восемь песо -
протянула их сеньору Бенхамину.
     - Это все, что у меня есть, - сказала она.
     Сеньор Бенхамин посмотрел на бумажки, а потом, пожав плечами, взял их у
нее и положил на стол.
     -  Я  точно  знаю - это дело бесполезное, - сказал он. - Напишу только,
чтобы доказать богу свое упорство.
     Женщина благодарно кивнула ему и зарыдала снова.
     -  Обязательно,  -  посоветовал  ей  сеньор  Бенхамин,  -  постарайтесь
добиться  у алькальда свидания с сыном и уговорите мальчика сказать все, что
он знает. Без этого можете сразу выбросить в мусорный ящик любое прошение.
     Она   высморкалась   в   полотенце,  опять  покрыла  им  голову  и,  не
оглядываясь, вышла из лавки.
     Послеобеденный  отдых сеньора Бенхамина продлился до четырех часов дня.
Когда  он  вышел  умыться в патио, погода была ясная, а в воздухе было полно
летающих  муравьев.  Переодевшись  и  причесав то немногое, что оставалось у
него на голове от волос, он пошел на почту купить лист гербовой бумаги.
     Он уже возвращался с ним в лавку, чтобы написать прощение, когда понял:
в   городке   что-то  произошло.  Вдалеке  раздались  крики.  Он  спросил  у
пробегавших  мимо  мальчишек,  что  случилось, и они, не останавливаясь, ему
ответили. Тогда он вернулся на почту и отдал гербовую бумагу назад.
     - Уже не понадобится, - сказал он. - Пепе Амадора только что убили.


     Все  еще  полусонный,  сжимая  в одной руке ремень, а другой застегивая
гимнастерку,  алькальд  в  два  прыжка  спустился  но  лестнице своего дома.
Необычный для этого часа цвет неба заставил его усомниться во времени. Он не
знал, что происходит, но сразу понял, что ему надо поспешить в участок.
     Окна   на  его  пути  закрывались.  Посередине  улицы,  раскинув  руки,
навстречу  ему  бежала  женщина.  В  прозрачном  воздухе  носились  летающие
муравьи.  Еще не зная, что случилось, алькальд вытащил из кобуры револьвер и
побежал.
     В  дверь  участка  ломились несколько женщин, а мужчины их оттаскивали.
Раздавая  удары  направо и налево, алькальд пробился к двери, прижался к ней
спиной и направил на толпу револьвер.
     - Ни с места, а то буду стрелять!
     Полицейский,  до  этого  державший  дверь  изнутри, теперь открыл ее и,
встав  с  автоматом  наизготовку,  свистнул в свисток. Еще двое полицейских,
выскочив  на  балкон, сделали несколько выстрелов в воздух, и люди бросились
бежать  кто  куда. В этот миг, воя как собака, на углу показалась женщина, и
алькальд  увидел, что это мать Пепе Амадора. Одним прыжком он скрылся внутри
участка и уже с лестницы приказал по