и поступали. Но я приказа не выполнил.
     Только  теперь  он почувствовал, что Сесар Монтеро размышляет. Алькальд
вытянул  ноги  и,  упершись  грудью  спинку стула, ответил на не высказанное
вслух обвинение:
     -  Ни  одного  сентаво  из  того, что ты заплатил за свою жизнь, мне не
досталось  -  все  пошло  на организацию выборов. Сейчас новое правительство
решило,  что  должны  быть  мир  и  гарантии для всех - и у меня по-прежнему
только мое паршивое жалование, а ты не знаешь, куда девать деньги. Ничего не
скажешь - ты зря время не терял.
     Медленно  и  с  трудом Сесар Монтеро начал подниматься. Когда он встал,
алькальд  увидел  себя со стороны, такого маленького и грустного, перед этим
монументальным  зверем.  Взгляд, которым алькальд проводил Сесара Монтеро до
окна, загорелся каким-то странным огнем.
     - Не потерял ни одной минутки, - негромко добавил он.
     Окно  выходило  на  реку. Сесар Монтеро не узнал открывшегося перед ним
вида.  Ему  почудилось,  будто  он  в  каком-то  другом городке, где тоже по
случайному совпадению протекает река.
     -  Я пытаюсь тебе помочь, - услышал он голос у себя за спиной. - Все мы
знаем, что была затронута твоя честь, но доказать это тебе будет нелегко. Ты
сделал глупость, когда разорвал листок.
     В это мгновение в комнату проникла тошнотворная вонь.
     - Корова! - сказал алькальд. - Наверно, выбросило на берег.
     Безразличный  к  запаху  разложения,  Сесар  Монтеро продолжал стоять у
окна. На улице не видно было ни души. У причала стояли на якоре три баркаса,
и  их  команды,  готовясь ко сну, развешивали гамаки. Завтра в семь утра все
изменится:   полчаса   набережная   будет  полна  людей,  которые  соберутся
посмотреть,  как отправляют заключенного. Сесар Монтеро вздохнул, сунул руки
в  карманы  и  выразил  то,  о  чем думал, одним решительным, но неторопливо
сказанным словом:
     - Сколько?
     Ответ последовал незамедлительно:
     - На пять тысяч песо годовалых телят.
     -  И  еще  прибавлю  пять  телят,  -  сказал  Сесар Монтеро, - чтобы ты
отправил меня сегодня ночью, после кино, специальным баркасом.





        "V"


     Баркас  загудел,  развернулся на середине реки, и толпа, собравшаяся на
набережной,  женщины,  смотревшие  из  окон, в последний раз увидели Росарио
Монтеро.  Она, рядом со своей матерью, сидела на том же жестяном сундучке, с
которым  семь  лет  назад  сошла  здесь  на берег. Доктору Октавио Хиральдо,
брившемуся  у окна приемной, показалось, что отъезд этот является в каком-то
смысле возвращением к действительности.
     Доктор  Хиральдо  видел  Росарио  в  день  приезда.  На  ней были тогда
заношенная  форма  студентки учительского института и мужские ботинки, и она
искала,  кто  возьмет  подешевле  за  то, чтобы донести ее чемодан до школы.
Казалось,  что  она  приготовилась спокойно стареть в этом городке, название
которого  впервые  увидела (как рассказывала сама) на бумажке, вытащенной ею
из шляпы, когда между одиннадцатью выпускниками разыгрывались шесть наличных
вакансий.  Она  поселилась  в  здании школы, в комнатке, где стояли железная
кровать и умывальник. Все свободное время она посвящала вышиванию скатертей,
в то время как на керосинке у нее варилась кукурузная каша. И в тот же самый
год,  под  рождество,  она  познакомилась  на  школьной  вечеринке с Сесаром
Монтеро  -  угрюмым  холостяком  с  неясной  родословной,  разбогатевшим  на
торговле  лесом. Он жил в девственной сельве, окруженный огромными собаками,
и в городке появлялся только изредка, всегда небритый, в подкованных железом
сапогах  и  с  двустволкой.  "Как будто еще раз вытащила из шляпы счастливый
билет",  -  подумал,  покрывая  подбородок  мыльной  пеной, доктор Хиральдо.
Однако тут его отвлекло от воспоминаний тошнотворное зловоние.
     На  противоположном  берегу  взлетела  стая  стервятников - их спугнула
поднятая  баркасами  волна.  Трупный  запах повис на мгновение над причалом,
смешался с утренним ветерком и проник с ним в дома.
     -  Все  она,  черт  ее  побери!  - глядя с балкона спальни на парящих в
воздухе стервятников, выругался алькальд. - Проклятая корова!
     Он  прикрыл  нос платком, вошел в спальню и закрыл дверь балкона. Запах
чувствовался  и в комнате. Не снимая фуражки, он повесил на гвоздь зеркало и
попытался  осторожно  побрить  воспаленную  еще немного щеку. Почти тут же в
дверь постучал директор цирка.
     Алькальд предложил, ему сесть и, продолжая бриться, посмотрел на него в
зеркало.  На  директоре были рубашка в черную клетку, бриджи и гетры; в руке
он держал стек и ритмично постукивал им себя по колену.
     -  На  вас  уже  поступила  жалоба,  -  сказал алькальд, снимая со щеки
бритвой последние следы двух недель отчаянья. - Недавно, сегодня вечером.
     - Какая жалоба?
     - Что вы посылаете детей воровать кошек.
     -  Неправда,  -  сказал  директор. - Просто покупаем на вес всех кошек,
которых  нам  приносят,  и  не  спрашиваем,  откуда  их берут. Мы кормим ими
зверей.
     - Бросаете на растерзанье прямо живыми?
     -  Что  вы!  - возмутился директор. - Это пробуждало бы в зверях хищные
инстинкты.
     Алькальд  умылся  и, вытирая лицо полотенцем, повернулся к нему. Только
теперь  он  заметил, что у директора почти на всех пальцах кольца с цветными
камешками.
     -  Так  что  придется  вам  придумать что-нибудь другое, - сказал он. -
Ловите  кайманов,  если  хотите,  или  подбирайте  рыбу - она дохнет в такую
погоду. А живых
     кошек - ни-ни.
     Пожав  плечами,  директор  цирка  вышел  вслед  за алькальдом на улицу.
Несмотря  на  зловоние  от  трупа  коровы,  застрявшей  в зарослях на другом
берегу, у дверей домов стояли и разговаривали мужчины.
     -  Эй, кумушки! - крикнул алькальд. - Чем языки чесать, сорганизовались
бы лучше да убрали корову! Надо было сделать это еще вчера вечером!
     Несколько мужчин подошли к нему.
     -  Пятьдесят песо тому, кто за час принесет мне в канцелярию ее рога! -
громко пообещал алькальд.
     В  конце  набережной  поднялся  гам.  Там  услышали  слова алькальда, и
теперь,  криками  вызывая  друг  друга  на  состязание и торопливо отвязывая
канаты, люди прыгали в лодки.
     Алькальд, воодушевившись, удвоил сумму:
     - Сто песо! По пятьдесят за рог!
     Он  потащил директора цирка к причалу. Они подождали, пока первые лодки
не  достигли  песчаных  отмелей другого берега, и тогда алькальд повернулся,
улыбаясь, к директору.
     - Счастливый городок, - сказал он.
     Директор цирка выразил кивком согласие.
     -  Мероприятия  вроде  этого - вот единственное, чего нам не хватает, -
продолжал  алькальд.  -  А  то  от  безделья  люди  начинают думать о всяких
глупостях. Мало-помалу вокруг них собрался кружок детей.
     - Цирк вон там, - сказал директор.
     Алькальд потянул его за руку к площади.
     - Что покажете? - спросил он.
     -   Все,   -   ответил  директор.  -  Представление  у  нас  большое  и
разнообразное, для детей и для взрослых.
     -  Этого  мало,  -  сказал  алькальд.  -  Надо еще, чтобы было доступно
каждому.
     - Мы учитываем и это, - заверил его директор.
     Они  вместе  дошли  до пустыря за кинотеатром, где уже начали возводить
шапито.  Сумрачного  вида  мужчины и женщины вытаскивали из огромных, обитых
узорчатой  латунью  сундуков  какой-то разноцветный хлам, и, когда алькальд,
погрузившись вслед за директором в водоворот людей и барахла, начал пожимать
всем руки, ему почудилось, будто он на тонущем корабле.
     Рослая,  крепкая  женщина с золотыми коронками чуть ли не на всех зубах
задержала руку алькальда в своей и стала внимательно изучать его ладонь.
     - В недалеком будущем с тобой произойдет что-то странное.
     Алькальд выдернул руку.
     -  Наверно,  сын  родится,  - ответил он, улыбаясь, не в силах подавить
охватившее его на миг неприятное чувство.
     Директор легонько ударил женщину стеком по плечу.
     -  Оставь  лейтенанта  в  покое,  -  сказал  он,  не  замедляя  шага, и
подтолкнул алькальда в ту сторону, где стояли клетки со зверями.
     - Вы в это верите? - спросил он.
     - Когда как, - ответил алькальд.
     -  А  меня так и не убедили, - сказал директор. - Когда покопаешься как
следует  в  этих  гаданьях,  начинаешь  понимать,  что  играет  роль  только
человеческая воля.
     Алькальд  окинул  взглядом сонных от жары животных. Из клеток струились
терпкие,   горячие   испарения,  и  в  мерном  дыхании  зверей  было  что-то
тоскливо-безнадежное.  Директор пощекотал стеком нос леопарда, и тот скорчил
жалобную гримасу.
     - Как зовут? - спросил алькальд.
     - Аристотель.
     - Я о женщине, - пояснил алькальд.
     - А! Ее мы зовем Кассандра, зеркало будущего.
     Лицо у алькальда стало тоскующим.
     - Мне хотелось бы переспать с ней, - сказал он.
     - Это можно, - отозвался директор цирка.


     Вдова Монтьель раздернула в спальне занавески и прошептала:
     - Бедные люди!
     Она  навела  порядок на ночном столике, убрала в выдвижной ящик четки и
молитвенник  и  вытерла подошвы розовых домашних туфель о расстеленную перед
кроватью  шкуру ягуара. Потом обошла всю комнату и заперла на ключ туалетный
столик,  три  дверцы застекленного шкафа и квадратный шкаф, на котором стоял
гипсовый святой Рафаил. После этого она заперла на ключ дверь комнаты.
     Спускаясь  по  широкой  лестнице из каменных плит, покрытых лабиринтами
трещин,  она  думала о странной судьбе Росарио Монтеро. Когда вдова Монтьель
увидела  сквозь  решетку  балкона,  как  та,  похожая на скромную, прилежную
школьницу,  которую  приучили  не  смотреть  по  сторонам,  обогнула  угол и
скрылась  на  набережной,  ей показалось, будто закончилось нечто, уже давно
шедшее к завершению.
     Вдова  Монтьель  сошла  с последней ступеньки, и ее встретило бурлящее,
как  деревенская  ярмарка,  патио.  Прямо  около лестницы стоял стол, на нем
лежали  завернутые  в свежие листья сыры; чуть подальше, в открытой галерее,
громоздились  один на другом мешки соли и бурдюки с медом, а в глубине двора
виднелась  конюшня  с мулами и лошадьми, где на балках висели седла и сбруя.
Дом  был пропитан запахом вьючных животных, мешавшимся с запахами дубильни и
сахарного завода.
     Войдя  в  контору,  вдова поздоровалась с сидевшим за письменным столом
сеньором  Кармайклом.  Тот,  сверяясь  с  бухгалтерской книгой, отсчитывал и
складывал  пачками  деньги.  Она  открыла  выходившее на реку окно, и полную
недорогих  безделушек  комнату,  где  стояли большие кресла в серых чехлах и
висело  увеличенное  фото  Хосе  Монтьеля  с траурным бантом на рамке, залил
яркий  свет  позднего  утра. Вдова почувствовала вонь падали и только теперь
увидела лодки на отмелях противоположного берега.
     - Что они там делают? - спросила она у сеньора Кармайкла.
     - Пытаются убрать дохлую корову.
     -  Так  вот что это такое! - сказала вдова. - Этот запах снился мне всю
ночь.
     Она   посмотрела  на  сеньора  Кармайкла,  углубившегося  в  работу,  и
добавила:
     - Теперь нам не хватает только потопа.
     -  Уже  пятнадцать дней как он начался, - не поднимая головы, отозвался
сеньор Кармайкл.
     -  Правда,  -  согласилась вдова, - приближается конец. Осталось только
лечь в могилу и ждать смерти.
     Сеньор Кармайкл слушал ее, не прерывая счета.
     -  Многие годы мы жаловались, что у нас в городке ничего не происходит,
-  продолжала  вдова.  -  И вдруг разразились несчастья, словно бог пожелал,
чтобы разом произошло все, чего не было уже несколько лет.
     Сеньор Кармайкл оторвал взгляд от сейфа, повернулся к ней и увидел, что
она,  облокотившись  на подоконник, пристально рассматривает противоположный
берег. На ней было черное платье с длинными рукавами, и она грызла ногти.
     - Кончится сезон дождей - дела поправятся, - сказал сеньор Кармайкл.
     -  Он  не  кончится,  -  предсказала вдова. - Беда не приходит одна. Вы
Росарио Монтеро видели?
     Сеньор Кармайкл сказал, что видел.
     -  Все  это  ни  на  чем  не основанная клевета, - продолжал он. - Если
обращать внимание на то, что пишут в листках, в конце концов можно спятить.
     - Ох уж эти листки! - вздохнула вдова.
     - Мне тоже наклеили.
     Изумленная, она подошла к его столу.
     - Вам?
     -  Мне,  -  подтвердил  сеньор  Кармайкл. - В прошлую субботу наклеили,
очень большой и подробный. Было похоже на афишу.
     Вдова пододвинула к столу кресло.
     -  Какая  гнусность!  -  воскликнула она. - Что плохого можно сказать о
такой образцовой семье, как ваша?
     Сеньор Кармайкл был все так же невозмутим.
     -  Жена  у меня белая, и дети у нас получились разные, всех оттенков, -
объяснил он. - Ведь их одиннадцать, представляете себе?
     - Еще бы!
     -  Так  в  листке  было  написано,  что  я  отец только черных детей, и
приводится  список  прочих  отцов.  Среди  них назвали и покойного дона Хосе
Монтьеля.
     - Моего мужа!
     - Вашего и еще четырех сеньоров.
     Вдова разрыдалась.
     -  Как  хорошо, что мои дочери далеко отсюда! - сквозь слезы заговорила
она.  -  Они  пишут,  что  не  хотят  возвращаться  в  эту дикую страну, где
студентов убивают на улицах, и я отвечаю им, что они правы, - пусть остаются
в Париже на всю жизнь.
     Поняв,  что  снова  начинается повторяющаяся изо дня в день мучительная
сцена, сеньор Кармайкл повернул кресло и сел к вдове лицом.
     - Вам тревожиться не о чем, - сказал он.
     -  Нет,  есть о чем, - проговорила сквозь рыданья вдова Монтьель. - Мне
бы  первой  следовало  взять  самое необходимое и уехать из городка, и пусть
пропадут  эти земли и все эти ежедневные торговые сделки! Не будь их, на нас
не  обрушились  бы  наши теперешние несчастья. Нет, сеньор Кармайкл, плевать
кровью я могу и не в золотую плевательницу.
     Сеньор Кармайкл попытался ее утешить.
     - Вы не должны уклоняться от своего долга, - сказал он. - Нельзя просто
так вот взять и выбросить за окно целое состояние.
     - Деньги - помет дьявола, - сказала вдова.
     - В вашем случае они также плод нелегкого труда дона Хосе Монтьеля.
     Вдова прикусила пальцы.
     -  Вы  прекрасно  знаете,  что это не так, - возразила она. - Богатство
приобретено дурными путями, и первым поплатился за это сам дон Хосе Монтьель
- ведь он умер без покаяния.
     Она говорила это уже не в первый раз.
     -  Главная  вина  лежит  на  нем,  преступнике!  - вдруг закричала она,
показывая  на алькальда, который, придерживая за локоть директора цирка, шел
по противоположному тротуару. - Но искупить ее должна я!
     Сеньор  Кармайкл,  будто  не  слыша ее, сложил стянутые резинками пачки
денег  в картонную коробку, стал в дверях патио и начал вызывать по алфавиту
работников.
     Вдова   Монтьель   слышала,  как  мимо  нее  проходят  за  еженедельной
выдававшейся  по средам получкой люди, но не отвечала на их приветствия. Она
жила  одна  в  девяти  комнатах  темного дома, где умерла Великая Мама; Хосе
Монтьель  купил  этот  дом,  не предполагая, что его собственная вдова будет
одиноко  дожидаться  в  нем  смерти. По ночам, обходя с баллоном инсектицида
пустые  комнаты,  она  встречала  Великую Маму, давившую в коридорах вшей, и
спрашивала ее: "Когда я умру?"
     В   начале   двенадцатого  вдова  увидела  сквозь  слезы,  как  площадь
пересекает падре Анхель.
     -  Падре,  падре!  - позвала она, и ей показалось, будто, зовя его, она
зовет свою смерть.
     Однако  падре  Анхель  ее  не слышал. Он уже стучался в дом вдовы Асис,
стоявший напротив, и дверь чуть приоткрылась, чтобы впустить его.
     В  галерее,  наполненной  птичьим пением, лежала в шезлонге вдова Асис.
Лицо  ее  покрывал  платок, смоченный флоридской водой. По стуку она поняла,
что  это падре Анхель, однако продолжала наслаждаться коротким отдыхом, пока
не  услышала,  как с ней здороваются. Она открыла свое лицо, на котором были
видны следы бессонницы.
     - Простите, падре, - сказала вдова Асис, - я не ждала вас так рано.
     Падре  Анхель  не  знал, что приглашен на обед. Немного растерянный, он
извинился  и  сказал, что у него тоже с утра болит голова и он решил перейти
площадь до жары.
     -  Не  беда,  - успокоила его вдова. - Я сказала это только потому, что
очень плохо себя чувствую.
     Падре вытащил из кармана истрепанный требник.
     Вдова запротестовала.
     - Мне уже лучше, - сказала она.
     Не  открывая  глаз,  она  пошла  в  конец коридора и, вернувшись, очень
аккуратно  повесила  платок  на  подлокотник  шезлонга. Когда она села перед
падре Анхелем, ему показалось, будто она помолодела на несколько лет.
     - Падре, - ровным голосом сказала вдова, - мне нужна ваша помощь.
     Падре Анхель сунул требник в карман.
     - Я к вашим услугам.
     - Речь снова идет о моем сыне, Роберте Асисе.
     Роберто  Асис,  уехавший  накануне  и  предупредивший,  что  вернется в
субботу,  неожиданно  возвратился вчера вечером и, нарушив обещание забыть о
листке,  до  рассвета  просидел  в темноте комнаты, поджидая предполагаемого
любовника своей жены.
     Падре Анхель ошеломленно ее выслушал.
     - Для этого не было никаких оснований, - сказал он.
     -  Вы  не  знаете  Асисов,  падре, - ответила вдова. - Их воображение -
настоящая преисподняя.
     -  Ребека знает, что я думаю о листках, - сказал он, - но, если хотите,
я могу поговорить и о Роберто Асисом.
     -  Ни  в  коем  случае,  - сказала вдова. - Это только подольет масла в
огонь.  Вот  если  бы вы вспомнили о листках в воскресной проповеди - это, я
уверена, заставило бы Роберто задуматься.
     Падре Анхель развел руками.
     -  Невозможно!  -  воскликнул  он.  - Это придало бы событиям важность,
которой у них нет.
     - Нет ничего важнее, чем предупредить преступление.
     - Вы думаете, может дойти и до этого?
     - Я не только думаю - я уверена, что не смогу предотвратить его.
     Они  сели за стол. Босая служанка принесла рис с фасолью, тушеные овощи
и  блюдо  фрикаделек  в  густом  коричневом соусе. Падре молча положил себе.
Жгучий  перец,  глубокое молчание дома и растерянность, переполнявшая в этот
миг  его  сердце,  вновь  перенесли  падре  в  голую  комнатушку начинающего
священника в знойном полудне Макондо. Именно в такой день, пыльный и душный,
он  отказался  отпевать самоубийцу, которого жестокосердые жители Макондо не
хотели предать земле. Он расстегнул воротник сутаны.
     -  Хорошо,  - сказал он вдове. - Постарайтесь тогда, чтобы Роберто Асис
не пропустил воскресной мессы. Вдова Асис пообещала ему это.
     Доктор  Хиральдо с женой, никогда не спавшие после обеда, провели время
сиесты за чтением рассказа Диккенса. Они были на внутренней террасе, которую
отгораживала от патио решетка, - он лежал в гамаке и слушал, заложив руки за
голову,  а  она,  с  книгой на коленях, сидела в кресле, и за спиной у нее в
ромбах  света пламенела герань. Читала она бегло и бесстрастно, не меняя при
этом  позы,  и  подняла  голову  только  когда закончила. Она так и осталась
сидеть  с  раскрытой  книгой  на коленях, в то время как ее муж умывался под
краном. Духота предвещала непогоду.
     - Длинный рассказ? - спросила она после молчаливого раздумья.
     Точным движением, усвоенным в операционной, доктор поднял голову из-под
крана.
     -  Называется  коротким  романом,  -  ответил  он,  глядясь в зеркало и
намазывая волосы бриллиантином, - но я бы его назвал длинным рассказом.
     И, продолжая мазать волосы, закончил:
     -  А  критики,  наверно,  назвали бы коротким рассказом, только слишком
растянутым.
     Жена  помогла  ему  одеться  в  белый  полотняный костюм. Ее можно было
принять  за  старшую  сестру  -  по  покойной преданности, с которой она ему
прислуживала,  но  также  и  из-за старивших ее холодных глаз. Перед тем как
выйти,  доктор  Хиральдо  показал  ей  список  визитов  -  на  случай,  если
кому-нибудь   потребуетс