убитый, - напомнил он. - Если так будет продолжаться
дальше, настанут дурные времена.
     И  он  рассказал историю городка, уничтоженного такими листками за семь
дней.  Жители перебили друг друга, а немногие оставшиеся в живых, прежде чем
уйти  из  него,  вырыли кости своих предков - они хотели быт уверенными, что
больше никогда туда не вернутся.
     Медленно  расстегивая  рубашку,  судья с насмешливой миной выслушал его
рассказ и подумал, что секретарь, должно быть, увлекается романами ужасов.
     - Все это смахивает на примитивный детектив, - сказал он.
     Секретарь  отрицательно  покачал головой. Тогда судья Аркадио рассказал
ему,  что  в  университете  состоял  в  кружке,  члены  которого  занимались
разгадыванием  детективных  загадок.  Каждый  из  них  по очереди прочитывал
какой-нибудь  детективный роман до места, где уже пора наступить развязке, и
потом, собравшись вместе в субботу, они разгадывали загадку.
     - Не было случая, чтобы мне это не удалось, - закончил судья Аркадио. -
Помогало,  конечно,  то,  что  я хорошо знал классиков: ведь это они открыли
логику жизни, а она - ключ к разгадке любых тайн.
     И  он предложил секретарю решить детективную задачу: в двенадцать часов
ночи  в  гостиницу  приходит  человек  и  снимает номер, а на следующее утро
горничная  приносит ему кофе и видит его на постели мертвым и разложившимся.
Вскрытие  показывает, что постоялец, прибывший ночью, восемь дней как мертв.
Громко хрустнув суставами, секретарь встал.
     -  Что  означает:  человек  прибыл  в  гостиницу,  будучи уже семь дней
мертвым, - резюмировал он.
     -  Рассказ был написан двенадцать лет назад, - сказал судья Аркадио, не
обратив  внимания на то, что его перебили, - но ключ к разгадке дал Гераклит
еще за пять столетий до рождества Христова.
     Он  хотел  рассказать,  что  это  за  ключ, но секретарь уже не скрывал
раздражения.
     -  С  тех  пор  как существует мир, никому еще не удавалось узнать, кто
вывешивает листки, - враждебно и напряженно заявил он.
     Судья Аркадио посмотрел на него блуждающим взглядом.
     - Поспорим, что я узнаю? - сказал он.
     - Поспорим.


     В  доме  напротив  задыхалась в душной спальне Ребека Асис. Она лежала,
потонув  головой  в подушке, и тщетно пыталась заснуть на время сиесты. К ее
вискам были приложены охлаждающие листья.
     - Роберто, - сказала она, обращаясь к мужу, - если ты не откроешь окно,
мы умрем от духоты.
     Роберто  Асис  открыл  окно  в  тот миг, когда судья Аркадио выходил из
суда.
     -  Попытайся  уснуть,  -  просительно  сказал  Роберто  Асис  роскошной
женщине,  которая  лежала,  раскинув  руки,  почти голая в легкой нейлоновой
рубашке,  под  розовым  кружевным  балдахином.  -  Обещаю тебе, что ни о чем
больше не вспомню.
     Она вздохнула.
     Роберто  Асис,  который  страдал  бессонницей  и провел эту ночь, меряя
шагами  спальню,  прикуривая одну сигарету от другой, чуть было не поймал на
рассвете  автора листков с грязными инсинуациями. Он услышал, как около дома
зашелестели  бумагой,  а  потом  стали  разглаживать  что-то  на  стене,  но
сообразил  слишком  поздно,  и  листок  успели приклеить. Когда он распахнул
окно, на площади уже никого не было.
     С  этого  момента до двух часов дня, когда он обещал Ребеке, что больше
не  вспомнит  о  листке,  она,  пытаясь  его  успокоить,  пустила  в ход все
известные  ей  способы  убеждения,  и под конец, уже в отчаянии, предложила:
чтобы   доказать   свою   невиновность,  она  исповедуется  падре  Анхелю  в
присутствии   мужа.  Это  предложение,  столь  унизительное  для  нее,  себя
оправдало:  несмотря  на обуревавший его слепой гнев, Роберто Асис не посмел
сделать решительный шаг и вынужден был капитулировать.
     -  Всегда лучше высказать все прямо, - не открывая глаз, сказала она. -
Было бы ужасно, если бы ты затаил на меня обиду.
     Он  вышел и закрыл за собою дверь. В просторном полутемном доме Роберто
Асис  слышал  жужжанье электрического вентилятора, который включила на время
сиесты его мать, жившая в доме рядом.
     Под сонным взглядом чернокожей кухарки он налил себе стакан лимонада из
бутылки,  стоявшей  в  холодильнике.  Женщина,  окруженная,  словно ореолом,
какой-то  особой,  свойственной только ей освежающей прохладой, спросила, не
хочет  ли  он  обедать.  Он приподнял крышку кастрюли: в кипящей воде лапами
вверх плавала черепаха. Впервые в нем не вызвала дрожи мысль, что ее бросили
туда  живую и что, когда черепаху, сваренную, подадут на стол, сердце ее еще
будет биться.
     -  Я  не  хочу  есть,  -  сказал  он, закрывая кастрюлю. И, уже выходя,
добавил: - Сеньора тоже не будет обедать - у нее с утра болит голова.
     Оба  дома соединялись выложенной зелеными плитками галереей, из которой
обозревались общее патио двух домов и огороженный проволокой курятник. В той
половине  галереи,  которая  была  ближе к дому матери, в ящиках росли яркие
цветы, а к карнизу были подвешены птичьи клетки.
     С   шезлонга   его  жалобно  окликнула  семилетняя  дочь.  На  ее  щеке
отпечатался рисунок холста.
     -  Уже  почти  три,  -  негромко  сказал  он. И меланхолично добавил: -
Просыпайся скорее.
     - Мне приснился стеклянный кот, - сказала девочка.
     Он невольно вздрогнул.
     - Какой?
     - Весь из стекла, - ответила дочь, стараясь изобразить в воздухе руками
увиденное во сне животное. Как стеклянная птица, но только кот.
     Хотя  был  день  и  ярко светило солнце, ему показалось вдруг, будто он
заблудился в каком-то незнакомом городе.
     - Не думай об этом, - пробурчал он, - этот сон пустой.
     Тут он увидел в дверях спальни свою мать и почувствовал, что спасен.
     - Ты выглядишь лучше, - сказал он ей.
     -  Лучше  день  от  дня, да только для свалки, - ответила она с горькой
гримасой, собирая в узел пышные стального цвета волосы.
     Она  вышла  в  галерею  и  стала  менять  воду  в клетках. Роберто Асис
повалился  в шезлонг, в котором до этого спала его дочь. Откинувшись назад и
заложив  руки  за  голову,  он не отрывал взгляда потухших глаз от костлявой
женщины  в  черном,  вполголоса  разговаривавшей  с  птицами.  Птицы, весело
барахтаясь  в свежей воде, осыпали брызгами ее лицо. Когда она все кончила и
повернулась  к  нему, Роберто почувствовал неуверенность в себе, которую она
всегда вызывала в людях.
     - Я думала, ты в горах.
     - Не поехал, были дела.
     - Теперь не сможешь поехать до понедельника.
     По выражению его глаз было видно, что он с нею согласен. Через гостиную
прошла вместе с девочкой черная босая служанка - она вела ее в школу.
     Вдова  Асис,  стоя  в  галерее,  проводила  их  взглядом, а потом снова
повернулась к сыну.
     - Опять? - озабоченно спросила она.
     - Да, только теперь другое, - ответил Роберто.
     Он   последовал   за  матерью  в  ее  просторную  спальню,  где  жужжал
электрический  вентилятор.  С  видом  крайнего  изнеможения  она  рухнула  в
стоявшую   перед  вентилятором  ветхую  качалку  с  плетением  из  лиан.  На
выбеленных  известкой  стенах висели старые фотографии детей в медных резных
рамках.  Роберто  Асис  вытянулся  на  пышной, почти королевской постели, на
которой   некоторые  из  этих  детей,  включая  -  в  прошлом  декабре  -  и
собственного его отца, уже умерли, состарившиеся и грустные.
     - Что же? - спросила вдова.
     -  В моем возрасте следует верить всему, - сказала вдова. И безразлично
спросила: - Так что же такое они говорят?
     - Что Ребека Исабель не моя дочь.
     - У нее нос Асисов, - сказала она.
     А потом, подумав о чем-то, рассеянно спросила:
     - Кто говорит это?
     Роберто Асис грыз ногти.
     - Листок наклеили.
     Только  теперь  вдова поняла, что темные круги под глазами у ее сына не
от бессонницы.
     - Листки не живые люди, - назидательно сказала она.
     -  Но пишется в них только то, о чем уже говорят, - возразил Роберто, -
даже если сам ты этого еще не знаешь.
     Она,  однако,  знала  все,  что  в  течение  многих лет говорили жители
городка  об их семье. В доме, полном служанок, приемных дочерей и приживалок
всех  возрастов,  от  слухов  было  невозможно  спрятаться  даже  в спальне.
Неугомонные  Асисы,  основавшие  городок  еще  в те времена, когда сами были
всего лишь свинопасами, как магнит притягивали к себе сплетни.
     -  Не  все,  что  говорят люди, - правда, - сказала она, - даже если ты
знаешь, о чем они говорят.
     -  Все  знают, что Росарио Монтеро спала с Пастором, - сказал он. - Его
последняя песня была посвящена ей.
     -  Все это говорили, но определенно никто не знал, - возразила вдова. -
А  теперь  стало  известно,  что  песня  была  посвящена  Марго Рамирес. Они
собирались  пожениться,  но  никто  не  знал  об этом, кроме них двоих и его
матери.  Лучше  бы  они не охраняли так свою тайну - единственную, которую в
нашем городке удалось сохранить.
     Роберто Асис посмотрел на мать горящим, трагическим взглядом.
     - Утром была минута, когда мне казалось, что я вот-вот умру.
     На вдову это не произвело никакого впечатления.
     -  Все  Асисы  ревнивы, - отозвалась она. - Это самое большое несчастье
нашего дома.
     Они  замолчали. Было почти четыре часа, и жара уже спала. Когда Роберто
Асис  выключил  вентилятор,  весь  дом уже проснулся и наполнился женскими и
птичьими голосами.
     - Подай мне флакончик с ночного столика, - попросила мать.
     Она  достала  из  него  две  круглые  сероватые  таблетки,  похожие  на
искусственные жемчужины, и вернула флакон сыну.
     - Прими и ты, - сказала она, - они помогут тебе уснуть.
     Он  тоже достал две, запил их водой, которую оставила в стакане мать, и
снова опустил голову на подушку.
     Вдова  вздохнула  и  опять  умолкла  в раздумье, а потом, перенося, как
обычно,  на  весь  городок  то,  что она думала о полудюжине семей их круга,
сказала:
     -  Беда  нашего  городка  в  том,  что,  пока  мужчины в горах, женщины
остаются дома одни.
     Роберто  Асис  уже  засыпал.  Глядя на небритый подбородок, на длинный,
резко  очерченный нос, вдова вспомнила покойного мужа. Адальберто Асису тоже
привелось  узнать,  что  такое отчаянье. Он был огромный горец, который лишь
один  раз  в  жизни надел на пятнадцать минут целлулоидный воротничок, чтобы
позировать  для  дагерротипа,  стоявшего  теперь  на  ночном  столике. О нем
говорили, что в этой же самой спальне он застал со своей женой мужчину, убил
его  и  зарыл  труп  у  себя  в  патио.  На  самом  деле было совсем другое:
Адальберто  Асис  застрелил  из ружья обезьянку, которая сидела на балке под
потолком  спальни  и  смотрела,  как  переодевается его жена. Он умер сорока
годами позже, так и не сумев опровергнуть сложенную о нем легенду.


     Падре Анхель поднялся по крутой лестнице с редкими ступенями. На втором
этаже,  в  конце  коридора,  на стене которого висели винтовки и патронташи,
лежал на раскладушке полицейский и читал. Чтение захватило его, и он заметил
падре  только  после  того,  как  тот  с  ним поздоровался. Свернув журнал в
трубку, полицейский приподнялся и сел.
     - Что читаете? - спросил падре Анхель.
     Полицейский показал ему заглавие:
     - "Терри и пираты".
     Падре обвел внимательным взглядом три бетонированные камеры без окон, с
толстыми  стальными  решетками  вместо дверей. В средней камере спал в одних
трусах,  раскинувшись  в  гамаке,  второй  полицейский;  две  другие  камеры
пустовали. Падре Анхель спросил про Сесара Монтеро.
     -  Он здесь, - полицейский мотнул головой в сторону закрытой двери. - В
комнате начальника.
     - Могу я с ним поговорить?
     - Он изолирован, - сказал полицейский.
     Настаивать  падре  Анхель не стал, а спросил только, как чувствует себя
заключенный.  Полицейский  ответил, что Сесару Монтеро отвели лучшую комнату
участка,  с хорошим освещением и водопроводом, но уже сутки как он ничего не
ест.  Он  даже  не  притронулся  к пище, которую алькальд заказал для него в
гостинице.
     - Боится, что в ней отрава, - объяснил полицейский.
     -  Вам  надо  было  договориться,  чтобы  ему  приносили еду из дому, -
посоветовал падре.
     - Он не хочет, чтобы беспокоили его жену.
     -  Обо  всем  этом  я  поговорю  с  алькальдом,  -  пробормотал, словно
обращаясь  к  самому  себе,  падре  и  направился  в  глубину  коридора, где
помещался кабинет с бронированными стенами.
     -  Его  нет,  -  сказал  полицейский. - Уже два дня сидит дома с зубной
болью.
     Падре  Анхель  отправился навестить его. Алькальд лежал, вытянувшись, в
гамаке;  рядом  стоял  стул, на котором были кувшин с соленой водой, пакетик
болеутоляющих  таблеток  и  пояс  с  патронташами  и револьвером. Опухоль не
опала.
     Падре Анхель подтащил к гамаку стул.
     - Его следует удалить, - сказал он.
     Алькальд выплюнул соленую воду в ночной горшок.
     - Легко сказать, - простонал он, все еще держа голову над горшком.
     Падре Анхель понял его и вполголоса предложил:
     - Хотите, поговорю от вашего имени с зубным врачом?
     А потом, вдохнув побольше воздуха, набрался смелости и добавил:
     - Он отнесется с пониманием.
     -  Как  же!  -  огрызнулся алькальд. - Разорви его в клочья, он и тогда
останется при своем мнении.
     Падре  Анхель  глядел, как он идет к умывальнику. Алькальд открыл кран,
подставил распухшую щеку под струю прохладной воды и с выражением блаженства
на  лице  продержал  ее  так одну или две секунды, а потом разжевал таблетку
болеутоляющего и, набрав в ладони воды из-под крана, плеснул себе в рот.
     - Серьезно, - снова предложил падре, - я могу с ним поговорить.
     Алькальд раздраженно передернул плечами.
     - Делайте что хотите, падре.
     Он лег на спину в гамак, заложил руки за голову и, закрыв глаза, часто,
зло  задышал.  Боль стала утихать. Когда он снова открыл глаза, падре Анхель
сидел рядом и молча на него смотрел.
     - Что привело вас в сию обитель? - спросил алькальд.
     -  Сесар Монтеро, - без обиняков сказал падре. - Этот человек нуждается
в исповеди.
     - Он изолирован, - сказал алькальд. - Завтра, после первого же допроса,
можете его исповедать. В понедельник нужно его отправить.
     - Он уже сорок восемь часов... - начал падре.
     - А я с этим зубом - две недели, - оборвал его алькальд.
     В  комнате,  где уже начинали жужжать москиты, было темно. Падре Анхель
посмотрел в окно и увидел, что над рекой плывет яркое розовое облако.
     - А как его кормят?
     Алькальд спрыгнул с гамака и закрыл балконную дверь.
     -  Я  свой долг выполнил, - ответил он. - Он не хочет, чтобы беспокоили
его жену, и в то же время не ест пищу из гостиницы.
     Он  стал  опрыскивать  комнату  инсектицидом.  Падре  поискал в кармане
платок, чтобы прикрыть нос, но вместо платка нащупал смятое письмо.
     - Ой! - воскликнул он и начал разглаживать его пальцами.
     Алькальд  прервал  опрыскивание. Падре зажал нос, но это не помогло: он
чихнул два раза.
     -  Чихайте,  падре, - сказал ему алькальд. И, улыбнувшись, добавил: - У
нас демократия.
     Падре  Анхель  тоже  улыбнулся,  а потом сказал, показывая запечатанный
конверт:
     - Забыл отправить.
     Он  нашел  платок  в  рукаве  и,  по-прежнему  думая  о Сесаре Монтеро,
высморкал раздраженный инсектицидом нос.
     - Как будто его посадили на хлеб и воду, - сказал он.
     -  Если это ему правится... - отозвался алькальд. - Мы не можем кормить
насильно.
     - Меня больше всего заботит его совесть, - сказал падре.
     Не  отнимая  платка  от  носа,  он  наблюдал за алькальдом, пока тот не
закончил опрыскивание.
     -  Должно  быть,  она у него нечиста, раз он боится, что его отравят, -
сказал  алькальд  и  поставил  баллон на пол. - Он знает, что Пастора любили
все.
     - Сесара Монтеро тоже, - сказал падре.
     - Но мертв все-таки Пастор.
     Падре посмотрел на письмо. Небо багровело.
     - Пастор, - прошептал он, - не смог даже исповедаться.
     Перед тем как снова лечь в гамак, алькальд включил свет.
     -  Завтра  мне  станет  лучше,  - сказал он. - После допроса можете его
исповедать. Это вас устраивает?
     Падре был согласен.
     - Только чтобы успокоить его совесть, - заверил он.
     Величественно поднявшись, он посоветовал алькальду
     не  увлекаться болеутоляющими таблетками, а алькальд, со своей стороны,
напомнил падре, что тот хотел отправить письмо.
     - И, падре, - сказал алькальд, - поговорите, пожалуй, с зубодером.
     Он   посмотрел   на  священника,  уже  спускавшегося  по  лестнице,  и,
улыбнувшись, добавил:
     - Это тоже будет содействовать установлению мира и спокойствия.
     Телеграфист,  сидя  у дверей своей конторы, смотрел, как умирает вечер.
Когда падре Анхель отдал ему письмо, он вошел в помещение, послюнявил языком
пятнадцатицентавовую  марку  (авиапочта  плюс сбор на строительство) и начал
рыться  в  ящике  письменного  стола.  Когда  зажглись уличные фонари, падре
положил на деревянный барьер несколько монеток и, не попрощавшись, ушел.
     Телеграфист  продолжал  рыться в ящике. Через минуту ему это надоело, и
он  написал  чернилами на углу конверта: "Марок по пять сентаво нет", а ниже
поставил свою подпись и штамп почтового отделения.


     Вечером,  когда  кончилась  служба,  падре Анхель увидел, что в чаше со
святой  водой плавает мертвая мышь: Тринидад ставила мышеловки на самом краю
чаши. Падре схватил утопленницу за кончик хвоста.
     -  Может  произойти  несчастье,  и повинна в нем будешь ты, - сказал он
Тринидад,  раскачивая  перед  ней  мертвую  мышь.  - Разве ты не знаешь, что
некоторые  верующие  набирают  святой  воды  в  бутылки и поят ею заболевших
родственников?
     - Ну и что тут такого? - спросила она.
     -  Как  что такого? - возмутился падре. - Да то, что больные будут пить
святую воду с мышьяком!
     Тринидад напомнила падре, что денег на мышьяк он ей еще не давал.
     - А это от гипса, - показала она на мышь.
     И  объяснила,  что  насыпала  в  углах  церкви гипса; мышь поела его и,
мучимая  невыносимой  жаждой,  пошла  нить.  От  воды  гипс  у нее в желудке
затвердел.
     -  Нет  уж, - сказал падре, - лучше ты зайди ко мне, и я дам тебе денег
на мышьяк. Я не хочу больше находить дохлых мышей в святой воде.
     Дома  его  ожидала  депутация  из общества дам-католичек, возглавляемая
Ребекой  Асис.  Падре  дал  Тринидад  денег на мышьяк, сказал, что в комнате
очень  душно,  а  потом сел за свой рабочий стол, лицом к хранившим молчание
дамам.
     - К вашим услугам, уважаемые сеньоры.
     Они  переглянулись.  Ребека  Асис  раскрыла  веер с нарисованным на нем
японским пейзажем и напрямик сказала:
     - Мы по поводу листков, падре.
     Выразительно  модулируя голосом, словно рассказывая детскую сказку, она
описала  охватившую городок панику. Ребека Асис сказала: хотя смерть Пастора
следует  рас сматривать как дело сугубо частное, уважаемые семейства городка
считают, что не могут игнорировать клеветнические листки.
     Опираясь  на  ручку  зонтика, Адальгиса Монтойя, самая старшая из трех,
высказалась еще ясней:
     -   Мы,  общество  католичек,  решили  занять  в  этом  вопросе  вполне
определенную позицию.
     На  несколько  недолгих  секунд  падре  Анхель  задумался.  Ребека Асис
глубоко  вздохнула,  и  падре  спросил  себя, почему от этой женщины исходит
такой  жаркий  запах. Она была великолепная и цветущая, с ослепительно белой
кожей, пышущая здоровьем и страстью.
     Падре заговорил, глядя в пространство:
     -  Я  считаю, что мы не должны обращать внимания на голос пасквилей. Мы
должны быть выше грязных речей и продолжать блюсти заповеди господни.
     Адальгиса  Монтойя  выразила  кивком  одобрение,  две  другие  дамы  не
согласились  -  им  казалось, что постигшее городок зло может в конце концов
привести трагическим последствиям.
     В  этот  момент