ию директора одно из почетных мест,
посмотрел  номер  с  трапециями,  которым  открылось  представление, и выход
клоунов. Потом, в черном бархате и с повязкой на глазах, появилась Кассандра
и  выразила готовность угадывать мысли публики. Алькальд обратился в бегство
и,  как  обычно,  совершив  обход  городка,  в  десять  пришел в полицейский
участок.   Там   его   ожидало  написанное  на  маленьком  листке  тщательно
взвешенными  словами  письмо  падре Анхеля. Алькальда встревожил официальный
тон приглашения.
     - Вот так так! - воскликнул священник. - Я не ожидал вас так скоро.
     Входя, алькальд снял фуражку.
     - Люблю отвечать на письма, - сказал он, улыбаясь.
     Он  бросил  фуражку  в  кресло,  придав ей, как пластинке, вращательное
движение.  Под  шкафчиком,  где хранилось вино, в глубокой глиняной посудине
охлаждались в воде бутылки лимонада. Падре Анхель извлек оттуда одну.
     - Хотите?
     Алькальд не возражал.
     -  Я  потревожил  вас,  -  переходя  к  делу, сказал священник, - чтобы
выразить  свое  беспокойство  по  поводу  вашего  безразличного  отношения к
клеветническим листкам.
     Слова  его можно было принять за шутку, но алькальд понял их буквально.
Ошарашенный,   он   задал  себе  вопрос,  как  могли  эти  листки  настолько
встревожить падре Анхеля.
     - Меня удивляет, падре, что они волнуют и вас.
     Падре Анхель, разыскивая консервный нож, выдвигал ящики стола.
     - Не листки сами по себе меня тревожат, - сказал он немного растерянно,
не  зная,  что  ему  делать  с  бутылкой.  -  Тревожит  меня  некоторая доля
несправедливости, которая есть во всем этом.
     Алькальд  взял  у  него  бутылку  и, зацепив крышкой за подковку своего
сапога,  открыл  ее  левой рукой так ловко, что это привлекло внимание падре
Анхеля. Из горлышка полилась пена, и алькальд слизнул ее.
     -  Существует  частная жизнь... - заговорил он, но не закончил, однако,
свою мысль. - Серьезно, падре: я не знаю, что тут можно сделать.
     Падре Анхель сел за письменный стол.
     -  А  вам  бы  следовало  знать,  -  сказал  он.  - Ведь вы с подобными
проблемами  сталкивались.  -  Он  обвел отсутствующим взглядом комнату и уже
совсем   другим   тоном   продолжал:   -  Нужно  предпринять  что-нибудь  до
воскресенья.
     - Сегодня четверг, - напомнил алькальд.
     - Я знаю, - отозвался падре. И, повинуясь внезапному порыву, добавил: -
Но, может быть, у вас есть еще время выполнить свой долг?
     Алькальд попытался свернуть бутылке шею. Глядя, как он прохаживается от
одной  стены  к  другой, статный и самоуверенный, на вид много моложе своего
возраста, падре Анхель вдруг испытал острое чувство неполноценности.
     -  Как  вам,  должно быть, ясно, - снова заговорил он, - речь не идет о
чем-то особенном.
     На  колокольне  пробило  одиннадцать.  Алькальд  подождал,  пока замрут
отзвуки  последнего  удара,  а  потом,  упершись руками о стол, наклонился к
падре  Анхелю.  Тревога,  написанная  на  его лице, зазвучала теперь и в его
голосе.
     -  Подумайте вот о чем, падре, - сказал он. - В городке все спокойно, у
людей появляется доверие к власти. Любое обращение к насилию без достаточных
на то оснований было бы сейчас слишком рискованным.
     Выразив  кивком  согласие,  падре  Анхель попытался сформулировать свою
мысль яснее:
     -  Я  имею  в  виду,  в  самых  общих  чертах, какие-то меры со стороны
властей.
     -  Во  всяком  случае, - продолжал, не меняя позы, алькальд, - я должен
считаться  с  реальностью.  Сами  знаете:  у  меня  в  участке  сидят  шесть
полицейских,  ничего  не  делают,  а  получают жалованье. Добиться, чтобы их
сменили, мне не удалось.
     - Я знаю, - сказал падре Анхель. - Вашей вины здесь нет.
     -  А ведь ни для кого не секрет, - продолжал алькальд, распаляясь и уже
не  слыша  замечаний священника, - что трое из них обыкновенные преступники,
которых  вытащили  из  камер  и  переодели в полицейскую форму. При нынешнем
положении  дел  я  не  хочу  рисковать,  посылая  их  на  улицу охотиться за
привидениями.
     Падре Анхель развел руками.
     - Ну конечно, конечно, - согласился он, - об этом не может быть и речи.
Но почему бы, например, вам не обратиться к достойным гражданам?
     Алькальд выпрямился и нехотя сделал несколько глотков из бутылки. Форма
на груди и на спине у него промокла от пота. Он сказал:
     -  Достойные  граждане,  как  вы их называете, помирают над листками со
смеху.
     - Не все.
     -   Да  и  нехорошо  лишать  людей  покоя  из-за  того,  на  что,  если
разобраться,  вообще  не  стоит  обращать  внимания. Честно говоря, падре, -
добродушно  закончил он, - до сегодняшнего вечера мне в голову не приходило,
что эта чепуха может иметь к нам с вами хоть какое-то отношение.
     В падре Анхеле проглянуло что-то материнское.
     -  В  определенном  смысле  -  может,  -  ответил  он. И он приступил к
подробному обоснованию своей позиции, используя уже готовые куски проповеди,
которую он начал мысленно сочинять еще накануне, во время обеда у вдовы.
     -  Разговор  идет, если так можно выразиться, - закончил он, - о случае
морального террора.
     Алькальд широко улыбнулся.
     - Ну ладно, ладно, падре, - сказал он, почти перебивая священника, - не
к  чему  разводить  философию  вокруг  этой  писанины. - И, поставив на стол
недопитую  бутылку,  сказал  так примирительно, как только мог: - Раз уж для
вас это так важно, придется подумать, что тут можно сделать.
     Падре   Анхель   поблагодарил  его.  Не  очень  приятно,  объяснил  он,
подниматься  в воскресенье на кафедру, когда ты обременен такой заботой, как
эта.  Алькальд  старался  понять  его, но видел, что время уже позднее и что
священник из-за него не ложится спать.





        "VII"


     Снова,  словно  воскрешая  прошлое,  зазвучала  барабанная  дробь.  Она
раздалась  перед  бильярдной  в  десять утра, и городок замер в неустойчивом
равновесии,  как будто она была его центром тяжести. Прозвучали три яростных
заключительных удара, и тревога снова вступила в свои права.
     -  Смерть! - воскликнула вдова Монтьель, видя, как распахиваются окна и
двери и люди отовсюду бегут на площадь. - Пришла смерть!
     Оправившись  от  первого  потрясения, она отдернула занавески балкона и
стала   наблюдать  давку  вокруг  полицейского,  готовившегося  обнародовать
приказ.
     Голос  глашатая  тонул  в  безмолвии,  и,  как  ни  вслушивалась вдова,
приставив ладонь к уху, ей удалось разобрать всего два слова.
     Никто  в  доме не мог ничего ей толком объяснить. Обнародование приказа
сопровождалось  обычным  авторитарным  ритуалом;  новый  порядок воцарился в
мире,  и  вдова  Монтьель не могла найти никого, кто бы его понимал. Кухарку
встревожила се бледность:
     - Что объявили?
     -  Это я и пытаюсь выяснить, но никто ничего не знает. Да что говорить,
-  горько добавила вдова, - с сотворения мира ни один приказ не приносил еще
ничего хорошего.
     Кухарка  вышла  на  улицу  и  возвратилась  с  подробностями. Начиная с
сегодняшнего  вечера,  до  тех  пор,  пока  не  исчезнут  причины, вызвавшие
принятие  этих  мер, устанавливается комендантский час. С восьми вечера и до
пяти утра никому не разрешается выходить на улицу без пропуска за подписью и
с печатью алькальда. Полицейским приказано громко окликать три раза каждого,
кто  им  встретится  на улице, и в случае неповиновения стрелять. Алькальдом
будут  организованы  из  выбранных им самим граждан патрули, которые помогут
полиции в ночных обходах.
     Грызя ногти, вдова Монтьель спросила, чем вызваны эти меры.
     -  В  приказе  ничего не сказано, - ответила кухарка, - но все говорят,
что из-за листков.
     -  Чуяло  мое сердце! - воскликнула повергнутая в ужас вдова. - У нас в
городке поселилась смерть!
     Она послала за сеньором Кармайклом и одновременно, повинуясь силе более
глубокой  и  древней,  нежели  минутный  порыв,  велела  достать из чулана и
принести  к  ней  в  спальню кожаный чемодан с медными гвоздиками, купленный
Хосе  Монтьелем  за  год  до  смерти  для его единственного путешествия. Она
вытащила  из  шкафа два или три платья, нижнее белье и туфли и сложила все в
чемодан.  Делая  это, она почувствовала, что начинает обретать тот полнейший
покой,  о  котором  столько  раз  мечтала,  представляя себе, что она где-то
далеко  от  дома  и этого городка, в комнате с очагом и небольшой терраской,
где  в  ящиках растет майоран, где только у нее есть право вспоминать о Хосе
Монтьеле, и одна забота - ждать вечера следующего понедельника, когда придут
письма от дочерей.
     Она  сложила  в  чемодан  самую  необходимую  одежду, ножницы в кожаном
футляре, пластырь, пузырек йода, принадлежности для шитья, туфли в картонной
коробке, четки и молитвенники - и ее уже мучила мысль, что она берет с собою
больше  вещей,  чем  бог  будет  готов  ей  простить.  Она  засунула в чулок
гипсового  святого  Рафаила,  осторожно  уложила  его между тряпок и заперла
чемодан на ключ.
     Когда  появился  сеньор  Кармайкл,  на  ней  было  самое скромное из ее
платьев.  Сеньор  Кармайкл  пришел без зонта, что можно было истолковать как
предзнаменование,  но  вдова  этого даже не заметила. Она достала из кармана
все  ключи,  каждый  с  биркой, где было напечатано на машинке, от чего этот
ключ, и отдала ему, говоря:
     -  Отдаю  в  ваши  руки грешный мир Хосе Монтьеля. Поступайте с ним как
хотите.
     Сеньор Кармайкл уже давно со страхом ждал этого мгновения.
     -  Вы  хотите  сказать,  -  запинаясь,  проговорил  он,  -  что  уедете
куда-нибудь и подождете там, пока все это кончится?
     Спокойно, но решительно вдова ответила:
     - Я уезжаю навсегда.
     Сеньор  Кармайкл,  стараясь  не обнаружить своего беспокойства, коротко
рассказал, как обстоят ее дела. Наследство Хосе Монтьеля распродано не было.
Юридическое  положение  многих статей его имущества, приобретенных второпях,
самыми   различными  путями  и  без  выполнения  необходимых  формальностей,
оставалось  неясным. До тех пор пока это хаотичное наследство, о котором сам
Хосе  Монтьель  в  последние  годы своей жизни не имел даже приблизительного
представления,  не  будет  приведено  в  порядок, распродажа его невозможна.
Необходимо,  чтобы  старший  сын,  занимающий пост консула в Германии, и две
дочери, завороженные потрясающими мясными лавками Парижа, вернулись сами или
назначили  уполномоченных,  чтобы те произвели оценку и установили их права.
До этого продавать ничего нельзя.
     Вспышка  света,  озарившая на мгновение лабиринт, в котором она плутала
уже два года, не поколебала решимости вдовы Монтьель.
     -  Неважно,  -  сказала она. - Мои дети счастливы в Европе, и им нечего
делать  в  этой,  как  они  ее называют, стране дикарей. Если хотите, сеньор
Кармайкл, можете собрать все, что найдете в этом доме, в один большой узел и
бросить свиньям.
     Спорить  с  нею  сеньор  Кармайкл  не  стал.  Под  предлогом,  что надо
приготовить кое-что для ее путешествия, он пошел за врачом.


     - Вот теперь мы увидим, Гвардиола, какой ты патриот.
     Парикмахер  и  еще несколько человек, разговаривавшие в парикмахерской,
узнали алькальда еще до того, как увидели его в проеме двери.
     -  И вы тоже, - продолжал он, обращаясь к двум молодым людям. - Сегодня
вечером  вы  получите винтовки, о которых так мечтали, и посмотрим, такие ли
вы мерзавцы, чтобы повернуть их против нас.
     Сердечность,  с  которой  он  произнес  эти  слова, не вызывала никаких
сомнений.
     -  Лучше  бы  метлу,  -  отозвался,  даже  не  удостоив  его  взглядом,
парикмахер. - Для охоты за ведьмами нет лучшего оружия, чем метла.
     Он  брил  затылок  первого  за  это  утро клиента и решил, что алькальд
шутит.  Только  увидев, как тот выясняет, кто из присутствующих резервист и,
следовательно,  умеет обращаться с оружием, он понял, что и вправду оказался
одним из избранных.
     -  Лейтенант, вы и в самом деле хотите втянуть нас в это? - осведомился
он.
     -  Что  за черт! - негодующе воскликнул алькальд. - Всю жизнь мечтают о
винтовке и не верят, когда им ее наконец дают!
     Он стал у парикмахера за спиной - оттуда он мог видеть в зеркало всех.
     -  Пошутили - и хватит, - тоном приказа продолжал он. - Сегодня в шесть
часов резервистам первого призыва явиться в полицейский участок.
     Парикмахер посмотрел на него в зеркало.
     - А если я схвачу воспаление легких? - спросил он.
     - Вылечим его в камере.
     В  бильярдной из музыкального автомата лилось душещипательное болеро. В
заведении  не видно было ни души, но на нескольких столиках стояли недопитые
бутылки и стаканы.
     -  Ну,  докатились!  -  сказал  дон Роке, увидев входящего алькальда. -
Придется закрывать в семь.
     Не  останавливаясь, алькальд прошел в глубь помещения. За столиками для
игры в карты тоже никого не было. Он заглянул в чулан, открыл дверь уборной,
а  потом  пошел  назад,  к стойке. Проходя мимо бильярда, он внезапно поднял
закрывавший его до пола кусок ткани и сказал:
     - Довольно валять дурака.
     Из-под  бильярда,  стряхивая  с брюк пыль, вылезли двое юношей. Один из
них   был  бледен;  у  другого,  помоложе,  горели  уши.  Алькальд  отечески
подтолкнул их в сторону выхода.
     - Так не забудьте, - сказал он им. - Сегодня в шесть вечера в участке.
     Дон Роке по-прежнему стоял за стойкой.
     - Что ж, раз такое дело, придется заняться контрабандой.
     - Это на два-три дня, - сказал алькальд.
     На углу его догнал владелец кино.
     -  Мне  только  этого  не хватало! - выкрикнул он. - Сначала колокол, а
теперь еще и горн!
     Алькальд похлопал его по плечу и попытался пройти мимо.
     - Я вас экспроприирую, - сказал он.
     -  Не  имеете  права, - ответил владелец кинотеатра, - кино не подлежит
конфискации в пользу государства.
     -   При  чрезвычайном  положении,  -  сказал  алькальд,  -  может  быть
конфисковано и кино.
     Только  после  этих  слов он перестал улыбаться. Перескакивая через две
ступеньки,  алькальд  взбежал  по  лестнице  в  полицейский  участок и, едва
оказавшись там, развел руками и захохотал.
     - Черт подери! - воскликнул он. - И вы тоже!
     В  ленивой  позе восточного властителя в шезлонге лежал директор цирка.
Поглощенный  своими мыслями, он курил трубку морского волка и, словно хозяин
дома, взмахом руки пригласил алькальда сесть:
     - Поговорим о делах, лейтенант.
     Алькальд  пододвинул  стул  и  сел  напротив.  Взяв трубку в сверкающую
разноцветными камнями руку, директор сделал какой-то непонятный жест.
     - Могу я говорить с вами вполне откровенно?
     Алькальд кивнул.
     -  Я  это  понял сразу, как только вас увидел - вы еще тогда брились, -
сказал директор. - Так вот: я разбираюсь в людях и понимаю, что для вас этот
комендантский час...
     Алькальд разглядывал его, явно предвкушая развлечение.
     -  ...в  то  время  как  для  меня,  который уже понес большие расходы,
устанавливая  шапито,  и  должен кормить семнадцать человек и девять зверей,
это просто катастрофа.
     - И что же из этого следует?
     -  Я  предлагаю,  - сказал директор, - чтобы вы перенесли комендантский
час  на  одиннадцать  вечера, а выручку от вечернего представления мы с вами
будем делить на двоих.
     Алькальд сидел не шевелясь и по-прежнему улыбался.
     - Очевидно, вам не трудно было найти в городке кого-то, кто сказал, что
я мошенник.
     - Это законная сделка, - запротестовал директор цирка.
     Он не заметил мгновения, когда лицо у алькальда стало суровым.
     - Поговорим об этом в понедельник, - неопределенно пообещал алькальд.
     -  К понедельнику я буду по уши в долгах, - сказал директор. - Мы очень
бедны.
     Похлопывая директора по плечу, алькальд повел его к лестнице.
     -  Расскажите  кому-нибудь  другому,  - ответил он, - а я в ваших делах
кое-что понимаю.
     И уже у самой лестницы, словно желая утешить директора, добавил:
     - Пришлите ко мне сегодня вечером Кассандру.
     Директор  цирка попытался обернуться, но рука на плече подталкивала его
вперед слишком настойчиво.
     - Разумеется, - сказал он. - Это не в счет.
     - Пришлите ее, - повторил алькальд, - а завтра мы поговорим.


     Кончиками  пальцев  сеньор Бенхамин толкнул дверь из проволочной сетки,
но не вошел, а крикнул, подавляя раздражение:
     - Окна, Нора!
     Нора  Хакоб,  крупная, средних лет женщина с мужской стрижкой, лежала в
полутемной  гостиной,  а  напротив  нее  стоял электрический вентилятор. Она
ждала  сеньора  Бенхамина  к  обеду. Услыхав его голос, Нора Хакоб с усилием
поднялась  и  распахнула  все  четыре  окна, выходившие на улицу. В гостиную
хлынул  зной.  Комната  была облицована кафельными плитками с одним и тем же
стилизованным  многоугольным  павлином, повторявшимся бесчисленное множество
раз,  и  обставлена мебелью в чехлах с цветочками - бедность с претензией на
роскошь.
     - Можно верить тому, что говорят люди? - спросила она.
     - Они много чего говорят.
     -  Я о вдове Монтьель, - объяснила Нора Хакоб. - Говорят, что она сошла
с ума.
     - По-моему, она сошла с ума давным-давно, - сказал сеньор Бенхамин. И с
каким-то  разочарованием  в голосе добавил: - Да, это правда - сегодня утром
она пыталась броситься с балкона.
     На  обоих  концах  стола,  который  был  весь  виден с улицы, стояло по
прибору.
     -  Наказанье  господне, - сказала Нора Хакоб и хлопнула в ладоши, чтобы
подавали обед. Вентилятор она принесла с собой в столовую.
     - У нее в доме с утра полно людей, - продолжал сеньор Бенхамин.
     - Удобный случай посмотреть, как там, внутри, - отозвалась Нора Хакоб.
     Чернокожая  девочка  с  россыпью  красных  бантиков  в  волосах  подала
дымящийся  суп.  Столовую  наполнил  запах  вареной  курицы,  и духота стала
невыносимой.   Сеньор   Бенхамин  заправил  за  воротник  салфетку,  сказал:
"Приятного аппетита" - и попытался поднести горячую ложку ко рту.
     -  Не дури, подуй, - нетерпеливо сказала она. - И пиджак сними. С твоей
боязнью закрытых окон мы помрем от жары.
     -  Нет  уж,  пусть остаются открытыми - тогда каждое мое движение будет
видно с улицы, и мы не дадим пищи слухам.
     В  ослепительной  улыбке,  словно  с  рекламы  искусственных зубов, она
показала сургучного цвета десны.
     - Не будь смешным! По мне, так пусть болтают что хотят.
     Продолжая говорить, Нора Хакоб принялась наконец за суп.
     -  Вот если бы болтали про Монику, тогда бы я беспокоилась, - закончила
она,  имея  в  виду  свою  пятнадцатилетнюю дочь, ни разу, с тех пор как она
уехала  в  пансион,  не  приезжавшую домой на каникулы. - А обо мне не могут
сказать больше того, что и так уже все знают.
     Сеньор   Бенхамин  не  обратил  к  ней  на  этот  раз  обычного  своего
неодобрительного  взгляда.  Разделенные двумя метрами стола - самым коротким
расстоянием,  какое он себе позволял, особенно на глазах у людей - они молча
продолжали  есть  суп. Двадцать лет назад, когда она еще училась в пансионе,
он  писал  ей длинные и соответствующие всем требованиям приличий письма, на
которые она ему отвечала страстными записками. Как-то на каникулах, во время
прогулки  по полям, Нестор Хакоб, совершенно пьяный, подтащил ее за волосы к
изгороди  и  категорически заявил: "Если ты не выйдешь за меня замуж, я тебя
пристрелю".  К  концу  каникул  они  обвенчались,  а  десятью годами позднее
разошлись.
     Так  или  иначе,  -  сказал  сеньор  Бенхамин,  - не следует будоражить
закрытыми дверьми людское воображение.
     После кофе он встал.
     - Я пошел, а то Мина, наверно, беспокоится.
     И уже в дверях, надевая шляпу, воскликнул:
     - Не дом, а печка!
     - Я же говорила тебе, - отозвалась Нора Хакоб.
     Она   проводила  его  взглядом  до  последнего  окна,  где  он,  словно
благословляя ее, поднял в знак прощания руку. Тогда она