к
назначенному  на   двадцать   седьмое  февраля   в  соборе   Святого   Павла
благодарственному  молебну  по  случаю  выздоровления  принца Уэльсского  от
тифозной  горячки.  Однако, и  жарко  же  у  вас!  Я,  пожалуй, явлюсь  пред
пресветлые очи Александра Петровича, да  схожу окупнуться в реке, которую он
так живо мне описал.
     --  Александр   Петрович   уехал  до  понедельника  --  по   делам  или
развлекаться, --  сказала Варвара, -- а Сусанна Карловна, по-моему, загорает
на  любимой  лужайке  за домом.  Только покричите, пока  не подошли  слишком
близко.



4

     "Замок Кука" представлял собой трехэтажный особняк, выстроенный из бревен
и кирпича около 1860 года и частью перестроенный  полвека спустя, когда отец
Сюзан купил его у семейства Дадли-Грин, чтобы превратить в аристократический
курортный   отель  для  наиболее  богатых  посетителей  целебных  источников
Онкведо.  Это было затейливое строение  смешанного покроя,  в котором готика
щетинилась  сквозь  пережитки  флорентийского  и  французского  стилей.  При
начальном  проектировании  оно,  вероятно, относилось к  той  разновидности,
которую Сэмюель Слоун,  архитектор тех  времен,  определял как "Неправильную
Северную Виллу,  отвечающую  высшим запросам  светской  жизни", и называемую
"северной"  по  причине  "восходящей  тенденции  ее кровель и  башен".  Увы,
недолго  завлекали  туристов  шик  этих  шпилей   и  веселый,  отчасти  даже
разгульный  облик,  приобретенный  особняком   оттого,  что  его  составляли
несколько  "северных  вилл" поменьше, поднятых на воздух и каким-то  образом
сколоченных  воедино,  так  что  недопереваренные куски кровель, неуверенные
фронтоны, карнизы, неотесанные угловые камни и прочие выступы торчали во все
стороны.  К 1920 году воды  Онкведо  загадочным  образом утратили  все  свое
волшебство,  и  по  смерти  отца  Сюзан  тщетно  пыталась  продать  "Сосны",
поскольку у нее  с мужем имелся иной дом, поудобнее, в богатом квартале того
промышленного города, где муж работал. Впрочем, теперь,  когда они  привыкли
использовать  "Замок" для увеселения своих многочисленных друзей, Сюзан даже
радовалась, что это любимое ею кроткое чудище не нашло покупателя.
     Внутреннее  разнообразие  дома  не  уступало  наружному.  В  просторный
вестибюль,  сохранивший  в  щедрых  размерах камина  нечто  от  гостиничного
периода,  открывались  четыре  большие   комнаты.  Лестничные  перила  и  по
крайности одна  из  балясин  датировались  1720  годом,  --  их перенесли  в
строящийся дом из другого, гораздо более старого, самое местоположение коего
ныне  уже  утратилось.  Очень   старыми   были  и   прекрасные,   украшенные
изображеньями дичи  и  рыб  филенки  стоящего  в обеденной  зале  буфета.  В
полудюжине комнат, из которых состоял каждый верхний этаж, и  в двух крыльях
тыльной части здания среди разрозненных предметов обстановки  обнаруживалось
какое-нибудь  обаятельное  бюро  атласного  дерева  или  романтическая  софа
красного,  но также и разного рода поделки, жалкие и громоздкие, -- ломанные
кресла, пыльные столы с мраморными столешницами, мрачные этажерки с  темными
стеклышками в задней стене, скорбными, словно глаза пожилых обезьян. Комната
наверху, доставшаяся Пнину,  не без приятности выглядывала  на юго-восток  и
вмещала:  остатки  золоченых  обоев  по  стенам,  армейскую  койку,  простой
умывальник  и всякие  полки,  бра  и лепные завитки. Пнин,  подергав, открыл
створку окна, улыбнулся улыбчивому лесу, снова вспомнил далекий первый  день
в  деревне, --  и  скоро  уже  сошел вниз,  облаченный  в новый  темно-синий
купальный  халат  и  пару  обыкновенных  резиновых  галош на  босу  ногу  --
предосторожность вполне разумная, когда предстоит идти по сырой и, возможно,
кишащей гадами траве. На садовой террасе он встретил Шато.
     Константин Иваныч  Шато, тонкий  и очаровательный ученый  чисто русских
кровей, несмотря  на  фамилию (полученную,  как  меня уверяли, от обруселого
француза, который усыновил  Ивана-сироту), преподавал в большом нью-йоркском
университете и  не виделся  со своим дражайшим Пниным  самое малое пять лет.
Они  обнялись, тепло урча от радости.  Должен  признаться, я и  сам когда-то
подпал  под обаяние ангельского Константина  Иваныча  • а именно, в ту пору,
как  мы  ежедневно  сходились  зимой 35-го не  то 36-го  года  для  утренней
прогулки под лаврами и цельтисами Грассе, что на юге  Франции, (он делил там
виллу   с   несколькими   русскими   экспатриантами).   Мягкий   голос  его,
рафинированный  петербургский  раскат  его  "р",  спокойные  глаза грустного
карибу,  рыжеватая  козлиная  бородка,  которую  он  все  теребил  крошащими
движениями длинных,  хрупких пальцев, -- все  в Шато (пользуясь литературным
оборотом, столь же старомодным,  как он  сам) порождало у его друзей чувство
редкой  приятности.  Несколько  времени  он  и  Пнин  разговаривали,  делясь
впечатлениями.   Как  нередко  случается  с  держащимися  твердых  принципов
изгнанниками, они всякий раз, сызнова  встречаясь  после разлуки, не  только
стремились встать  вровень  с личным  прошлым друг друга, но  и, обмениваясь
несколькими быстрыми паролями, -- намеками, интонациями,  которые невозможно
передать на  чужом  языке, --  подводили  итог  последним  событиям  русской
истории: тридцати пяти годам беспросветной несправедливости, что последовали
за столетием  борьбы  за справедливость и мерцающих вдали надежд.  Затем они
перешли  к обычному  профессиональному разговору  преподавателей-европейцев,
оказавшихся  вне Европы:  вздыхали и качали  головами  по адресу  "типичного
американского студента", который не  знает географии,  наделен иммунитетом к
шуму  и  почитает  образование  всего  лишь  за  средство  для  получения  в
дальнейшем хорошо  оплачиваемой должности. После того, каждый осведомился  у
другого, как подвигается его работа, и каждый был до чрезвычайности  скромен
и  сдержан, касаясь  своих  занятий. Наконец,  уже шагая обросшей  канадским
златотысячником  луговой  тропкой   к  лесу,  через   который  пробегала  по
каменистому  руслу  речушка, они заговорили о  здоровье:  Шато,  выглядевший
столь беспечным  с рукой  в  кармане белых  фланелевых брюк  и  в  щегольски
распахнутом поверх  фланелевого жилета люстриновом пиджаке, весело  сообщил,
что  в  скором будущем  ему  предстоит  сложная  полостная операция, а  Пнин
сказал,  смеясь, что всякий раз, как  он  проходит рентген,  доктора  тщетно
пытаются разобраться в том, что они именуют "тенью за сердцем".
     -- Хорошее название для плохого романа, -- заметил Шато.
     Перейдя муравчатый  пригорок  и  почти  уж  войдя в лес,  они приметили
машисто шагавшего  к ним по покатому полю краснолицего, почтенного господина
в легком полосатом костюме,  с копной  седых волос и  с  лиловатым припухлым
носом, похожим на большую малинину; черты его искажала недовольная гримаса.
     -- Вот,  приходится  ворочаться  за шляпой, -- театрально  вскричал он,
приблизившись.
     --  Вы  не  знакомы?  --  промурлыкал  Шато  и  вскинул  руки  в  жесте
представления. -- Тимофей Павлыч Пнин, Иван Ильич Граминеев.
     --  Мое почтение,  --  сказали оба,  крепко пожимая  друг другу руки  и
кланяясь.
     --  Я думал, -- продолжал Граминеев,  обстоятельный повествователь,  --
что оно как  с утра пошло, так и будет весь день хмурится. По глупости вылез
с  непокрытой головой. Теперь  мне солнце  выжигает мозги. Пришлось прервать
работу.
     И  он указал на вершину холма.  Там --  тонким силуэтом на фоне  синего
неба --  стоял его  мольберт. С этого возвышения он писал вид лежащей за ним
долины, дополненный причудливым старым амбаром, кривой яблонькой и буренкой.
     -- Могу предложить вам мою панаму, -- сказал добрый Шато, но Пнин,  уже
достав  из кармана халата  большой красный носовой  платок, сноровисто вязал
узлы на каждом из четырех его уголков.
     --   Очаровательно...   Премного  благодарен,   --   сказал  Граминеев,
прилаживая этот головной убор.
     -- Одну минуту, -- сказал Пнин. -- Вы узлы подоткните.
     Проделав это, Граминеев двинулся  полем вверх, к  своему  мольберту. Он
был  известным,  строго  академического  толка  живописцем,  чьи  задушевные
полотна  --  "Волга-матушка  ", "Неразлучная  троица"  (мальчик,  собачка  и
кляча), "Апрельская  прогалина"  и  тому  подобные  -- по-прежнему  украшали
московский музей.
     -- Кто-то  мне говорил,  -- сказал Шато, когда они с Пниным подходили к
реке, -- что у лизиного сына редкий дар к живописи. Это правда?
     -- Да,  -- ответил  Пнин. --  Тем более  обидно, что его мать, которая,
по-моему, вот-вот в третий раз выскочит замуж, вдруг на все лето забрала его
в Калифорнию,  -- а если бы он приехал  со мной сюда, как предполагалось,  у
него была бы великолепная возможность поучиться у Граминеева.
     -- Вы преувеличиваете ее великолепие, -- мягко возразил Шато.
     Они   достигли  пузырящегося,   мерцающего   потока.  Вогнутая   плита,
уместившаяся   меж   двух   водопадиков,   верхнего   с  нижним,  образовала
естественный  плавательный  бассейн  под  соснами  и  ольхой.   Не  любитель
купаться, Шато с  удобством  устроился на  валуне. Во  весь учебный год Пнин
регулярно подставлял  свое тело  лучам  солнечной лампы,  поэтому  когда  он
разделся  до купальных  трусов,  оно засветилось под  солнцем, пробивающимся
сквозь приречные заросли, сочными оттенками красного дерева. Он снял крест и
галоши.
     -- Взгляните, как мило, -- сказал склонный к созерцательности Шато.
     Десятка два мелких бабочек, все  одного вида, сидели  на влажном песке,
приподняв и сложив крылья, так что виднелся их бледный испод в темных точках
и крохотных  павлиньих глазках  с оранжевыми обводами, идущими вдоль  кромки
задних  крыльев;  одна  из  сброшенных  Пниным  галош  вспугнула  нескольких
бабочек, и обнаружив небесную синеву лицевой стороны крыльев,  они запорхали
вокруг, как голубые снежинки, и снова опали.
     --  Жаль, нет здесь Владимира  Владимировича,  -- заметил  Шато.  -- Он
рассказал бы нам все об этих чарующих насекомых.
     -- Мне всегда казалось, что эта его энтомология -- просто поза.
     -- О нет, --  сказал Шато. -- Когда-нибудь вы его потеряете, -- добавил
он, указывая на православный крест на золотой цепочке, снятый Пниным с шеи и
повешенный на сучок. Его блеск озадачил пролетавшую стрекозу.
     -- Да я, может быть,  и не прочь его потерять,-- сказал Пнин. -- Вы  же
знаете, я ношу его лишь по сентиментальным причинам. А сантименты становятся
обременительны.  В конце концов, в этой  попытке удержать, прижимая к груди,
частицу детства слишком много телесного.
     -- Вы не первый, кто сводит  веру к осязанию,  --  сказал  Шато; он был
усердным  приверженцем  православия и сожалел об  агностическом расположении
друга.
     Слепень, подслеповатый олух,  уселся  Пнину  на  лысину  и был  оглушен
шлепком его мясистой ладони.
     С  валуна,  меньшего,  чем  тот, на  котором  расположился  Шато,  Пнин
осмотрительно сошел в коричневую и синюю воду. Он заметил, что  на руке  его
остались  часы,  снял их  и  положил в  галошу.  Медленно  поводя загорелыми
плечьми, Пнин тронулся вперед, петлистые  тени листьев трепетали, скользя по
его широкой  спине. Он остановился и, разбивая блеск  и тени вокруг, намочил
склоненную  голову, протер мокрыми ладонями шею, увлажнил каждую из подмышек
и после, сложив ладоши, скользнул в воду. Гонимая благородными жестами стиля
брасс,  вода  струилась по  сторонам от него.  Пнин торжественно плыл  вдоль
окаема  естественного  бассейна.   Он  плыл,  издавая  размеренный  шум,  --
полужурчание, полупыхтение. Он мерно выбрасывал  ноги, разводя их в коленях,
одновременно  складывая  и  распрямляя  руки, похожий  на  большую  лягушку.
Проплавав так две минуты, он вылез из воды и присел на валун -- пообсохнуть.
Затем он надел крест, часы, галоши и халат.



5

     Обед  подавали на крытой веранде. Усевшись около  Болотовых  и распуская
сметану  в красной  ботвинье, где  тренькали красноватые  кубики льда,  Пнин
машинально возобновил прежний разговор.
     --  Обратите внимание, --  сказал он,  --  на  значительное расхождение
между духовным  временем Левина и телесным  -- Вронского. К  середине  книги
Левин  и  Китти  отстают  от  Вронского с  Анной  на целый  год.  А  к  тому
воскресному вечеру в мае 1876 года, когда Анна бросается под товарный поезд,
она успевает прожить с начала  романа больше  четырех лет; для Левина за тот
же  период --  с  1872-го по 1876-й -- минуло едва  ли три года. Это  лучший
пример относительности в литературе, какой мне известен.
     Отобедав, предложили  играть в  крокет.  Тут  предпочитали  расстановку
ворот,  освященную временем,  но технически совершенно  неправомочную, когда
пару ворот из десяти перекрещивают в середине поля,  образуя  так называемую
"клетку", или  "мышеловку". Сразу  выяснилось, что  Пнин, игравший в паре  с
мадам  Болотовой  против   Шполянского   и  графини  Порошиной,  как   игрок
превосходит всех остальных. Едва только вбили колышки  и приступили к  игре,
как  он  преобразился.  Из  привычно медлительного, тяжеловесного и довольно
скованного  господина  он  превратился  в   страшно  подвижного,  скачущего,
безгласого горбуна  с  хитрой  физиономией.  Казалось,  постоянно  была  его
очередь бить. Держа молоток очень низко над землей и чуть помахивая им между
расставленных журавлиных ножек (он произвел небольшую сенсацию, переодевшись
к игре  в бермудские шорты), Пнин  предварял каждый удар легкими прицельными
качаниями, затем аккуратно тюкал по шару и тотчас, еще сгорбленный, пока шар
катился, резво перебегал в то место, где, по его расчетам,  шару  предстояло
остановиться. С  геометрическим  шиком  он  прогнал  его  через  все ворота,
исторгнув  у  болельщиков вопли восторга.  Даже  Игорь Порошин, словно  тень
проходивший мимо, неся две жестянки пива на какое-то приватное пиршество, на
секунду  привстал  и одобрительно  покивал головой,  перед тем как сгинуть в
кустах. Впрочем, с рукоплесканиями смешивались жалобы и протесты, когда Пнин
с  жестоким  безразличием  крокетировал  или,  правильнее,  ракетировал  шар
противника. Помещая вплотную к нему свой шар и  утверждая на нем удивительно
маленькую ступню, он с такой силой бил по  своему, что чужой улетал  с поля.
Обратились к Сюзан и она сказала, что это полностью против правил, но  мадам
Шполянская  заверила  всех,  что  прием  этот   вполне  законен,  добавив  в
подтверждение,  что,  когда она  была  маленькой, ее английская  гувернантка
называла его "Гонконгом".
     После того, как  Пнин коснулся столба,  и  игра  завершилась, и Варвара
ушла  с  Сюзан накрывать  стол к вечернему  чаю,  Пнин тихо  ретировался  на
скамейку под соснами. Какое-то до крайности неприятное и пугающее ощущение в
сердце, испытанное им лишь несколько раз  во  всю  его взрослую жизнь, вновь
посетило  его.  Не боль, не перебои,  но  довольно жуткое чувство утопания в
окружающем  мире  и  растворения  в  нем  --  в закате, в красных  древесных
стволах, в песке, в тихом воздухе. Между тем, Роза Шполянская,  заметив, что
Пнин  сидит в одиночестве и воспользовавшись этим, подошла к  нему ("сидите,
сидите!") и опустилась рядышком на скамью.
     --  Году  в 16-м или  в 17-м, -- сказала она, -- вы должны были слышать
мою девичью фамилию, Геллер, -- от одних ваших близких друзей.
     -- Нет, не припомню, -- сказал Пнин.
     --  Да  это  в  общем-то  и  не  важно.  Не  думаю,  чтобы  мы когда-то
встречались.  А вот моих кузенов, Гришу  и Миру Белочкиных, вы знали хорошо.
Они все время о вас рассказывали. Он теперь живет в Швейцарии, по-моему,  --
и вы слышали, конечно, об ужасном конце его бедной сестры...
     -- Да, конечно, -- сказал Пнин.
     -- Ее муж, -- сказала  мадам Шполянская, --  был милейший человек, мы с
Самуил Львовичем очень близко знали его и его  первую жену, Светлану Черток,
пианистку. Нацисты интернировали его  отдельно от Миры,  он погиб в  том  же
лагере, что  и мой старший брат, Миша. Вы  не  знали Мишу, нет? Он  тоже был
когда-то влюблен в Миру.
     --  Тшай  готофф,  --  позвала  с  веранды   Сюзан  на  своем  забавном
чисто-практическом русском. -- Тимофей, Розочка! Тшай!
     Пнин сказал мадам Шполянской, что через минуту придет, но остался после
ее ухода сидеть в темнеющей аллее, сложив ладони на молотке, который  он все
еще держал.
     Две  керосиновых лампы уютно  освещали  дачную  веранду.  Доктор  Павел
Антонович Пнин, отец Тимофея, глазной  специалист, и доктор Яков Григорьевич
Белочкин,  отец Миры,  педиатр, никак не  могли оторваться  от шахмат в углу
веранды, так  что  госпожа  Белочкина попросила горничную  отнести им чай --
стаканы  в серебряных подстаканниках, простоквашу с черным хлебом, землянику
и  ее  культурную разновидность,  клубнику, и  лучистые  золотые  варенья, и
бисквиты, и  вафли, и  крендельки,  и сухарики -- туда,  на особый  японский
столик,  близ  которого  они  играли, чтобы не звать  двух поглощенных игрой
докторов  на  другой  конец  веранды, к  общему  столу,  за  которым  сидели
остальные  члены  семьи и  гости  -- кто ясно  различимый, кто потонувший  в
лучезарном тумане.
     Незрячая  рука доктора Белочкина взяла кренделек;  зрячая рука  доктора
Пнина  взяла  ладью. Доктор  Белочкин  хрустнул крендельком  и уставился  на
прореху  в  рядах своих  фигур;  доктор Пнин макнул умозрительный сухарик  в
чайный стакан.
     Сельский  дом,  тем летом  нанятый  Белочкиными,  находился на  том  же
балтийском курорте, вблизи которого сдавала Пниным дачу вдова  генерала  Н.,
--  дача стояла на границе ее обширных владений,  заболоченных и неровных, с
запущенной усадьбой в бахроме темных лесов. Тимофей Пнин был снова неловким,
застенчивым и  упрямым восемнадцатилетним юношей, ожидающим в сумерках Миру,
-- и хотя рассудочное мышление ввернуло в керосиновые лампы по электрической
колбе,  перетасовало  людей,  обратив их  в стареющих эмигрантов, и  прочно,
безнадежно, навеки  обнесло светящуюся веранду проволочной сетью, мой бедный
Пнин с  галлюцинаторной отчетливостью увидел Миру, с веранды  скользнувшую в
сад и шедшую к нему меж высоких душистых цветков табака, чья смутная белизна
сливалась  с  белизной  ее  платья.  Видение  как-то связывалось с ощущением
распирания и взбухания в груди. Он осторожно отложил молоток и, чтобы избыть
эту  муку,  пошел  прочь  от дома по примолкшей сосновой роще. Из стоящей  у
сторожки с садовыми инструментами машины,  в которой укрылись  по  крайности
двое гостящих детей, исходил устойчивый стрекот радиомузыки.
     -- Джаз, джаз, жить они не  могут без  джаза, эти дети, • проворчал про
себя  Пнин  и свернул на тропинку, ведущую  в лес  и  к  реке.  Он  вспомнил
увлечения своей и Мириной юности -- любительские спектакли, цыганские песни,
ее  страсть к фотографии. Где они ныне -- художественные снимки, которые она
делала постоянно: щенята, облака, цветы, апрельская прогалина с тенями берез
на влажном сахаристом снегу, солдаты, позирующие на  крыше товарного вагона,
край закатного  неба, рука, держащая книгу? Он вспомнил их последнюю встречу
на набережной Невы в Петрограде и слезы, и звезды, и тепло шелковой красной,
как  роза, изнанки  ее  каракулевой  муфты.  Гражданская  война  (1918-1922)
разлучила их: история разорвала их помолвку. Тимофей отправился на юг, чтобы
ненадолго примкнуть к деникинской армии, а семья Миры бежала от  большевиков
в Швецию, потом осела в Германии, и  там Мира  со  временем вышла  замуж  за
русского  торговца пушниной. В  самом  начале тридцатых Пнин, к тому времени
уже  женившийся,  приехал с женою в  Берлин,  где  она  хотела побывать на в
конгрессе  психотерапевтов,  и  как-то   вечером  в   русском  ресторане  на
Курфюстендамм  снова встретился с Мирой. Они обменялись несколькими словами,
она улыбнулась ему памятной улыбкой -- из-под темных бров