После  этих неприятностей мы не виделись недели  две, но накануне моего
отъезда   в   Швейцарию  и   Германию  она  подстерегла   меня  в  скверике,
расположенном в  конце улицы,  на которой  я жил, стройная  и чужая в  новом
платье, сизом, как Париж, и в действительно прелестной новой шляпке с крылом
синей птицы. Она протянула мне сложенный листок. "Мне нужен от вас последний
совет,  сказала  она  голосом,  который  французы  зовут  "белым".  --   Вот
полученное мною предложение о браке. Я буду ждать до  полуночи. Если  от вас
не будет вестей, я его приму." И окликнув такси, уехала.
     Письмо по случаю осталось в моих бумагах. Вот сей лист:
     "Увы, боюсь,  что только жалость родят мои признанья, Lise (автор, хоть
он  и  пишет по-русски, всюду пользуется  этой  французской формой ее имени,
чтобы,  как  я  полагаю,  избежать  и  фамильярного  "Лиза",  и  формального
"Елизавета Иннокентьевна"). Человеку  чуткому всегда жалко  видеть другого в
неловком положении. А мое положение -- определенно неловкое.
     Вас,  Lise,  окружают  поэты, ученые,  художники,  дэнди. Прославленный
живописец,  сделавший  в  прошлом  году  Ваш  портрет,  теперь, как  слышно,
спивается  в  дебрях Массачусетса.  Каких только слухов  не ходит. И вот,  я
осмеливаюсь писать к Вам.
     Я  не красив,  не интересен, не талантлив. Я даже не богат. Но, Lise, я
предлагаю  Вам  все,  что  у  меня  есть,  до  последней капельки крови,  до
последней слезы, все. И поверьте, это больше, чем может Вам предложить какой
угодно  гений,  ведь гению приходится многое  оставлять  про запас и,  стало
быть, он  не в состоянии  предложить Вам всего  себя,  как  я.  Быть  может,
счастье не суждено мне, но я знаю, я сделаю  все, чтобы Вы были счастливы. Я
хочу,   чтобы  Вы   писали   стихи.  Я  хочу,  чтобы   Вы  продолжали   Ваши
психотерапевтические опыты, -- в которых я многого  не понимаю, сомневаясь и
в правильности того, что мне удается понять.  Кстати, в отдельном конверте я
посылаю Вам изданную в Праге брошюру моего друга, профессора Шато, который с
блеском  опровергает  теорию  Вашего  д-ра  Халпа   о  том,   что   рождение
представляет собою  акт самоубийства  со стороны младенца.  Я позволил  себе
исправить  очевидную опечатку на  48-й  странице  великолепной статьи  Шато.
Остаюсь  в  ожидании Вашего"  (вероятно,  "решения" --  низ листа  вместе  с
подписью Лиза отрезала).



4

     Когда  через полдюжины лет  я вновь  оказался в Париже, мне сказали, что
вскоре  после моего отъезда Тимофей Пнин  женился на Лизе  Боголеповой.  Она
прислала мне  вышедший  в свет сборник  ее  стихов  "Сухие  губы",  надписав
темно-красными чернилами: "Незнакомцу от Незнакомки". Я встретился с ней и с
Пниным  в доме известного эмигранта, эсера, за вечерним чаем -- на одном  из
тех непринужденных сборищ, где старомодные террористы, героические монахини,
одаренные  гедонисты, либералы, дерзновенные молодые поэты, пожилые писатели
и  художники, издатели  и  публицисты, вольнодумные философы и ученые являли
род   особого  рыцарства,  деятельное   и   значительное   ядро   сообщества
изгнанников, треть столетия процветавшего,  оставаясь практически  неведомым
американским   интеллектуалам,   у   которых   хитроумная   коммунистическая
пропаганда создавала об эмиграции туманное, целиком надуманное представление
как о мутной и полностью вымышленной массе так называемых "троцкистов" (уж и
не знаю, кто  это),  разорившихся  реакционеров, чекистов (перебежавших  или
переодетых),  титулованных  дам,  профессиональных  священников,  владельцев
ресторанов,  белогвардейских  союзов,  --  массе,  культурного  значения  не
имеющей решительно никакого.
     Воспользовавшись  тем, что  Пнин  на другом конце  стола  погрузился  в
политические  дебаты  с  Керенским,  Лиза со всегдашней  ее  грубой прямотой
сообщила  мне, что она "обо всем рассказала Тимофею", что он "святой", и что
он  меня "простил".  По счастью, она  не  часто сопровождала его на  поздние
приемы, где я имел удовольствие сиживать с ним бок о  бок  или насупротив  в
обществе близких друзей, на нашей маленькой одинокой  планете,  над черным и
бриллиантовым городом, и свет лампы падал на чье-нибудь сократовское чело, и
ломтик  лимона кружился  в  стакане помешиваемого чая.  Как-то  ночью, когда
доктор Баракан, Пнин и я сидели у Болотовых,  я заговорил с невропатологом о
его двоюродной сестре Людмиле, ныне леди Д., • мы встречались с ней  в Ялте,
Афинах и Лондоне, • как вдруг Пнин через стол крикнул д-ру Баракану:  "Да не
верьте  вы не  одному  его слову, Георгий Арамович. Он  же  все сочиняет. Он
как-то  выдумал, будто мы  с ним в  России учились  в одном классе и сдували
друг  у друга  на экзаменах. Он ужасный выдумщик."  Баракана  и меня до того
изумил  этот внезапный порыв, что  мы так и остались сидеть, молча  уставясь
один на другого.



5

     Когда вспоминаешь давних знакомых, поздние впечатления часто оказываются
невнятнее  ранних.  Я помню разговор с  Лизой и ее новым мужем, д-ром Эриком
Виндом, между двумя действиями русской пьесы,  в Нью-Йорке, где-то  в начале
сороковых. Винд сказал, что испытывает "по-настоящему теплое чувство к  герр
профессор Пнин",  и поделился со мной некоторыми  причудливыми подробностями
их  совместного вояжа из Европы в начале  Второй Мировой Войны. В  те годы я
несколько  раз   сталкивался  в  Нью-Йорке   и  с  Пниным  --  на  различных
общественных и  научных  торжествах, однако единственное  живое воспоминание
осталось у меня от нашей  совместной поездки в  вест-сайдском автобусе одним
очень  праздничным и сырым вечером  52 года.  Мы  приехали, каждый из своего
университета,  чтобы выступить в  литературной  и  художественной  программе
перед большой аудиторией эмигрантов, собравшихся в Нью-Йорке по случаю сотой
годовщины смерти одного великого писателя. Пнин преподавал в Вайнделле уже с
середины  сороковых,  и я  никогда  не видел его  более крепким, цветущим  и
уверенным в себе. Мы оба оказались, как он пошутил,  "восьмидесятниками", то
есть оба остановились на ночь в восьмидесятых улицах Вест-Сайда; и  пока  мы
висли на соседних  ремнях  переполненного и порывистого автобуса, мой добрый
друг ухитрялся  сочетать  мощные  нырки и  повороты  головы  (в непрестанных
попытках проверить и  перепроверить номера пересекаемых улиц) с великолепным
пересказом  всего того,  что он не  смог за  недостатком времени  сказать на
праздновании о разветвленных сравнениях у Гомера и Гоголя.



6

     Решившись  принять  профессорство в  Вайнделле,  я  оговорил возможность
пригласить   кого  сочту  необходимым  для  преподавания  в  особом  русском
отделении, которое я собирался учредить. Получив согласие, я написал Тимофею
Пнину  в самых  сердечных  выражениях,  какие смог  подобрать, предлагая ему
помочь мне любым  способом и  в  любой степени, для него удобных. Его  ответ
удивил и обидел  меня. Он коротко написал, что покончил с преподаванием и не
намерен даже дожидаться конца весеннего  семестра, -- после чего обратился к
иным предметам. Виктор (о котором я из учтивости справился) живет  с матерью
в  Риме; она  развелась с  третьим  мужем  и вышла за итальянского  торговца
картинами.  Пнин закончил письмо сообщением, что к его величайшему сожалению
ему  придется покинуть  Вайнделл за два-три дня до публичной лекции, которую
мне предстояло  прочесть  во  вторник  пятнадцатого  февраля.  Места  своего
назначения он не назвал.
     "Грейхаунд",   который   привез   меня   в   Вайнделл   в   понедельник
четырнадцатого,  пришел  туда  уже   затемно.  Меня  встретили  Кокереллы  и
пригласили на поздний ужин к себе домой, и получилось, что я заночевал у них
--  вместо того, чтобы отоспаться в  отеле,  каково  было первоначальное мое
намерение.  Гвен Кокерелл  оказалась очень  хорошенькой  женщиной сильно  за
тридцать, с  профилем котенка  и с грациозными членами. Ее  муж, с которым я
однажды  уже  встречался  в Нью-Хейвене и  которого  запомнил  как  довольно
вялого, луноликого, невыразительного и  белесого англичанина, приобрел с тех
пор безошибочное сходство с человеком,  которого он  передразнивал почти уже
десять  лет.  Я  устал  и не был  особенно  склонен  развлекаться застольным
спектаклем,  однако  должен признать,  что Джек  Кокерелл изображал  Пнина в
совершенстве. Его хватило чуть не на два  часа,  он показал мне все -- Пнина
на  лекции,  Пнина  за  едой,  Пнина,  строящего  глазки  студентке,  Пнина,
излагающего эпопею с электрическим вентилятором,  который он неосмотрительно
водрузил  на  стеклянную полку над ванной,  в  которую тот  едва  не слетел,
потрясенный  собственными вибрациями; Пнина, пытающегося убедить  профессора
Уинна, орнитолога, едва с  ним  знакомого, что они -- старые  друзья, Том  и
Тим,  и  Уинна,  приходящего  к  заключению,  что  он имеет  дело  с кем-то,
изображающим   профессора   Пнина.  Все   это   строилось,   разумеется,  на
жестикуляции   и  диком  английском   Пнина,   впрочем,  Кокерелл  ухитрялся
передавать и такие тонкости, как  различие между молчанием Пнина и молчанием
Тейера,  когда  они  сидят,  погрузившись  в  раздумья,  в соседних  креслах
преподавательского клуба.  Мы  получили  Пнина в книгохранилище  и  Пнина на
озере в кампусе. Мы  услышали,  как Пнин порицает различные комнаты, которые
он поочередно снимал. Мы выслушали рассказ Пнина о том, как он учился водить
машину,  а также о  его  действиях при  первом проколе  шины  --  на  пути с
"птицефермы какого-то Тайного  Советника Царя", где, как  полагал  Кокерелл,
Пнин проводил летние отпуска.  Мы добрались, наконец, до  сделанного  Пниным
заявления о том, что  его "выстрелили" (shot), под чем,  согласно имитатору,
бедняга разумел "выставили" (fired), -- я сомневаюсь, чтобы  мой бедный друг
мог  впасть в  такую ошибку. Блестящий Кокерелл поведал нам также о странной
распре  между  Пниным  и   его  соплеменником  Комаровым  --  посредственным
стенописцем,  продолжавшим   добавлять  фресковые   портреты  преподавателей
колледжа к  тем,  что уже  были  когда-то написаны на стенах университетской
столовой  великим  Лангом.  Хотя  Комаров принадлежал к иному,  нежели Пнин,
политическому   течению,   художник-патриот   усмотрел   в  удалении   Пнина
антирусский выпад  и  принялся соскребать хмурого Наполеона, стоявшего между
молодым,  полнотелым (ныне  костлявым)  Блоренджем  и молодым, усатым  (ныне
бритым) Гагеном, намереваясь вписать туда  Пнина;  была показана и  сцена во
время ленча  между Пниным и ректором  Пуром: разгневанный, пузырящийся Пнин,
утративший  всякий  контроль  над  тем  английским, каким  он владел,  тыкал
трясущимся  пальцем в зачаточный очерк  призрачного мужика на стене и вопил,
что  будет  судиться   с  колледжем,   если  его  лицо   появится  над  этой
косовороткой; здесь была и его аудитория -- непроницаемый Пур, объятый тьмой
своей  слепоты, ожидающий, когда Пнин  иссякнет, чтобы  громко  спросить: "А
этот иностранный господин тоже у нас работает?". О, имитация была бесподобно
смешной,  и хоть  Гвен Кокерелл, надо полагать, слышала  программу множество
раз,  она хохотала так громко, что старый пес Собакевич, коричневый  кокер с
залитым   слезами  лицом,   принялся   ерзать  и   принюхиваться   ко   мне.
Представление, повторяю, было блестящим, но чрезмерно затянутым. К  полуночи
веселье  выдохлось;  улыбка,  которую  я   держал  на  плаву,   приобретала,
чувствовал я, признаки губной спазмы. В конце концов, все выродилось в такую
скуку, что  я уже начал гадать, не стало ль для Кокерелла его занятие Пниным
--   в  силу  некоего  поэтического   возмездия   --  своего  рода   роковым
помешательством, замещающим исходное посмешище собственной жертвой.
     Мы выпили порядочное количество виски, и где-то после полуночи Кокерелл
принял одно  из  тех  внезапных решений, которые -- в  определенном  градусе
опьянения --  кажутся  столь осмысленными  и смешными.  Он  объявил о  своей
уверенности  в  том,  что старая лиса Пнин никуда вчера не уехал,  а забился
поглубже в нору. Так отчего бы не позвонить и не проверить? Он и позвонил, и
хоть ответа на вереницу настойчивых  нот, изображающих действительный звон в
воображаемой далекой прихожей,  не последовало, представлялось разумным, что
этот совершенно нормальный телефон, уж верно, отключили бы, если  бы  Пнин и
вправду освободил дом. Я  по-дурацки рвался  сказать что-то  дружеское моему
доброму Тимофей Палычу, так  что, спустя  несколько времени, тоже попробовал
дозвониться.  Внезапно  раздался  щелчок,  открылась  звуковая  перспектива,
отзвук тяжелого  дыхания, и неумело искаженный  голос сказал: "He is not  at
home,  he has gone,  he has quite  gone" ("Его нет  дома, он ушел, он совсем
ушел"), -- и трубку повесили; однако, это не спасло моего старого друга, ибо
и  лучший его  подражатель  не  смог бы столь подчеркнуто  срифмовать "at" с
немецким "hat", "home" с французским "homme" и "gone" с началом "Гонерильи".
Кокерелл предложил подъехать  к  дому 999 по  Тодд-роуд и спеть окопавшемуся
там  Пнину серенаду,  но тут уж вмешалась миссис Кокерелл,  и  после вечера,
почему-то  оставившего в моей  душе  подобие  дрянного привкуса во  рту,  мы
отправились спать.




7

     Япровел  дурную ночь  в прелестной, проветренной,  приятно  обставленной
спальне,  где  ни окно, ни  дверь толком не закрывались,  а полное  собрание
сочинений  о Шерлоке Хольмсе,  которое годами гоняется  за  мной,  подпирало
лампу у изголовья, до того слабую и изнуренную, что даже гранки, взятые мной
для  просмотра,  не  смогли  подсластить  бессонницу. Громыхание  грузовиков
сотрясало дом каждые две минуты; я  задремывал  и подскакивал, задыхаясь,  и
какой-то  свет, проникавший  с улицы сквозь  пародийную штору,  добирался до
зеркала и ослеплял меня мыслью, что я стою перед расстрельной командой.
     Я  устроен  таким  образом,  что,  прежде  чем  я  смогу  противостоять
невзгодам дня,  мне совершенно необходимо  проглотить сок  трех  апельсинов.
Поэтому в половине восьмого я наскоро принял душ и через пять минут вышел из
дома в обществе длинноухого и подавленного Собакевича.
     Воздух  был резким,  небо -- ясным и оттертым  до блеска.  Далеко на юг
видна  была пустая дорога, взбегающая  между снежных  заплат  на сизый холм.
Высокий безлистый тополь, бурый, словно метла, поднимался от меня  по правую
руку, долгая утренняя его тень тянулась на противную  сторону улицы и падала
там  на  зубчатый  кремовый   дом,  который,  по  уверениям  Кокерелла,  мой
предшественник,  увидев входящих  туда людей  в  фесках,  счел  за  турецкое
консульство.  Я  свернул  налево, на север, и прошел пару кварталов вниз  по
холму  --  к  ресторану, примеченному мною накануне; однако заведение еще не
открылось, и я повернул назад. Едва я сделал пару шагов, как груженный пивом
большой  грузовик,  загрохотал  вверх  по  улице;   сразу   за  ним  тянулся
бледно-синий  "Седан",  из  которого  выглядывала  белая  собачья головенка;
следом  катил  второй  грузовик,  точь в  точь такой, как  первый. Смиренный
"Седан"  был  забит узлами и  сумками;  и Пнин сидел  за  рулем.  Я испустил
приветственный рев, но  он не заметил  меня, и я надеялся только,  что сумею
взбежать по холму достаточно быстро и настигну его, когда  в квартале отсюда
красный свет преградит ему путь.
     Я  успел обежать задний грузовик и еще раз увидеть  напряженный профиль
моего старого  друга, одетого в  шапку  с  ушами и теплый с меховым  воротом
плащ;  но  в следующий  миг  свет  позеленел,  белая собачонка, высунувшись,
облаяла Собакевича,  и  все  устремилось  вперед --  первый грузовик,  Пнин,
второй грузовик. Оттуда, где я стоял, я следил, как они  уменьшаются в рамке
дороги,  между  мавританским домом  и  итальянским  тополем.  Крошка-"Седан"
храбро обогнул передний грузовик  и, наконец-то свободный, рванул по сияющей
дороге, сужавшейся  в едва различимую золотистую нить в  мягком  тумане, где
холм за холмом  творят  прекрасную даль, и  где просто трудно сказать, какое
чудо еще может случиться.
     Кокерелл, в  коричневом халате и сандалиях, впустил кокера и повел меня
в кухню, к английскому завтраку из унылых почек и рыбы.
     -- А теперь,  -- сказал он, -- я расскажу вам о том, как Пнин, взойдя в
Кремоне на сцену Дамского клуба, обнаружил, что привез не ту лекцию.



Примечания

     1 Пристяжной воротничок (фр.).

     1 Рассеянный профессор (нем.).

     1 "дальнейшее -- молчанье",  "никогда больше",  "конец  недели, выходные
дни", "кто есть кто" (англ.).

     2  "есть",  "улица",   самопишущее   перо",  "гангстер",   "Чарльстон",
"маргинальное употребление" (англ.).

     3 "пустое мечтание", "ладно!" (англ.).

     4 "Короче говоря" (англ.).

     1 Квитанция (англ.).

     1 "Новый словарь Уэбстера для учащихся" (англ.).

     1 С шумом взлетать (англ.).

     1 Жизнеописание (лат.).

     1 Душ (фр.).

     1 Неведомая земля (лат.).

     2 Анекдот (букв. • малая история) (фр.).

     3 "Мальчик играет со своей няней и своим дядей" (англ.).

     1 "Меблированное пространство" (фр.).

     2 Живые картины (фр.).

     1 Рубрика, "колонка" (фр.).

     2 Щупать (фр.).

     3 Дорогой господин Пнин (фр.).

     1 Драже (фр.).

     2 Если вы так, то я так, и конь летит (нем.).

     3 Виноват! (нем.).

     4 Господин Пнин (нем.).

     5 Оставьте меня, оставьте (нем.).

     6 Ах, нет, нет, нет (нем.).

     1 Чертог (итал.)

     1 Такова жизнь (фр.).

     1  У меня ничего нет ...  У  меня ничего  не  осталось, ничего, ничего!
(искаж. англ.).

     1 "шляпа" ("Я никогда не ношу шляпы, даже зимой") (искаж. англ.).

     2 Нет (англ.).

     1 "Подвезти вас, м-р  Пнин"  • "Нет-нет-нет,  мне  тут всего  два шага"
(англ.).

     2 "Во вторник после  полудня у меня не бывает занятий. Сегодня вторник"
(англ.).

     3 И где судьба пошлет мне ... смерть (англ.).

     4 в бою, в странствиях в волнах? Или соседний дол (англ.).

     5 долина • примет мой охлажденный прах (англ.).

     6 пыль, прах (фр.), холодная пыль (англ.).

     7 И хотя нечувствительному телу безразлично (англ.).

     1 Закуски (фр.).

     2 "питие водки" (англ.).

     3 Не интересуюсь (англ.).

     1 Роскошный (фр.).

     1  "Руки  прочь от Кореи"  (искаж. фр.), "Мир  победит  войну"  (искаж.
исп.), "Мир победит войну" (нем., с ошибкой в слове Krieg).

     1 Одинокий король (лат.).

     1 Некогда авангардный (фр.).

     1 Ввысь (лат.).

     1 Коляска (фр.).

     1 Леонардо! Странные хворобы / поражают морену, смешанную со свинцом: /
монашески бледны губы Моны Лизы, / которые ты сделал столь красными (англ.).

     1 Недоразумение, путаница (лат.).

     1 Промах (англ.).

     2 Добыча (англ.).

     3 Семья (англ.).

     4 Вы понимаете французский? Хорошо? Достаточно хорошо? Немного? (фр.).

     5 Совсем немного (фр.).

     1 Колыбельная (фр.).

     1 Перевод Норы Галь.

     1 Точное слово (фр.).

     1 "Новая Европа" (лат.).

     1 Так! (лат.).

     1 После полудня (лат.).

     2 Вечеринка (фр.).

     1 Ржаной хлеб из грубой муки (нем.).

     2 Молодецкое (фр.).

     1 Во-первых (лат.).

     2 Во-вторых (лат.).

     3 Стекло (фр.).

     1 Букв. "ужасное дитя" • возмутитель спокойствия (фр.).

     1 Крюшон (фр.).

     1 Не так ли? (нем.).

     2 Бедняга (нем.).

     1 Любовные (фр.), букв. • "суд любви".