все  еще снимал розовостенную в белых оборках спальню на втором  этаже
дома Клементсов, это был первый  дом, который ему по-настоящему  нравился, и
первая  комната, в которой  он  прожил более  года. К  нынешнему времени  он
окончательно выполол все следы  ее  прежней жилицы, во всяком случае, так он
полагал, ибо не  заметил и, видимо, не заметит  уже  никогда веселую рожицу,
нарисованную   на  стене  как  раз   за  изголовьем  кровати,  да  несколько
полустершихся карандашных отметок на дверном косяке, первая из которых -- на
высоте в четыре фута -- появилась в 1940 году.
     Вот уже больше  недели  Пнин  один управлялся  в  доме:  Джоан Клементс
улетела в западный  штат навестить замужнюю дочь, а два дня  спустя, -- едва
начав весенний курс  философии,  --  улетел на Запад  и  профессор Клементс,
вызванный телеграммой.
     Наш друг неторопливо съел  завтрак,  приятную  основу  коего  составило
молоко, по-прежнему поступавшее  в  дом, и в половине  девятого  был готов к
ежедневному походу в кампус.
     Сердце мое согревает тот  российско-интеллигентский способ, посредством
которого Пнин попадает  внутрь своего пальто: склоненная голова обнаруживает
ее  совершенную  голизну,  подбородок, длинный, как  у  Герцогини  из Страны
Чудес, крепко прижимает перекрещенные концы  зеленого шарфа, удерживая их на
груди в требуемом положении, а Пнин тем  временем, вскидывая  широкие плечи,
исхитряется  попасть руками в обе  проймы  сразу, еще  рывок,  --  и  пальто
надето.
     Он подхватил свой портфель, проверил его содержимое и вышел.
     Уже находясь от крыльца на расстоянии, равном броску газеты, Пнин вдруг
вспомнил  о книге, которую библиотека колледжа настоятельно просила вернуть,
чтобы ею  мог воспользоваться  другой читатель. Минуту  он  боролся с собой,
книга была еще нужна ему, однако слишком сильное сочувствие испытывал добрый
Пнин к пылкому призыву иного (неведомого ему) ученого, чтобы не вернуться за
толстым и увесистым томом:  то  был том 18-й, -- посвященный преимущественно
Толстому, -- "Советского Золотого Фонда Литературы", Москва-Ленинград, 1940.



3

     Органами,  отвечающими за порождение звуков  английской речи,  являются:
гортань, небо, губы, язык (пульчинелла этой труппы) и последнее (по порядку,
но не  по значению) -- нижняя челюсть; на ее-то сверхэнергические  и отчасти
жевательные движения и полагался главным образом Пнин, переводя  на занятиях
куски из русской грамматики или какое-нибудь стихотворение Пушкина. Если его
русский язык  был музыкой, то  английский  -- убийством.  Особые затруднения
("дзи-ифи-икультси-и"  на пниновском английском)  были  у  него  связаны  со
смягчением звуков,  ему никак не удавалось устранить дополнительную  русскую
смазку  из  t и  d, стоящих  перед  гласными,  которые  он столь  причудливо
умягчал. Его взрывное "hat" ("I never go in hat even in winter")1 отличалось
от  общеамериканского выговора  "hot"  (типичного,  скажем,  для  обитателей
Вайнделла)  лишь большей  краткостью  и  оттого более походило  на  немецкий
глагол  "hat"  (имеет).  Долгие   "o"  у   него  неукоснительно  становились
короткими:  "no"2 звучало просто по-итальянски, что усиливалось его  манерой
утраивать  это  простое отрицание ("May  I give  you  a  lift, Mr Pnin?"  --
"No-no-no, I have  only two paces from here"1). Он не умел (и не догадывался
об этом)  хоть  как-то  произносить  долгое  "у":  единственное,  что он мог
смастерить, когда приходилось  сказать  "noon", это вялую  гласную немецкого
"nun" ("I have no classes in afternun on Tuesday. Today is Tuesday"2).
     Вторник,  верно;  однако  какое  же сегодня число, вот что хотелось  бы
знать?  День  рождения  Пнина,  например,  приходился  на  3  февраля  -- по
юлианскому  календарю,  в полном  согласии с  коим  он в 1898 году родился в
Петербурге.  Теперь Пнин  его  больше  не праздновал  -- отчасти потому, что
после  разлуки   с  Россией   день  этот  как-то  бочком   проскакивал   под
григорианской личиной (тринадцатью,  нет,  двенадцатью днями позже), отчасти
же потому, что на протяжении учебного года он жил в основном от понедельника
до пятницы.
     На затуманенной мелом классной  доске Пнин выписал  дату. Сгиб его руки
еще помнил  тяжесть "ЗФЛ'а".  Дата, записанная  им, ничего не имела общего с
днем, ныне стоявшим в Вайнделле:

     26 декабря 1829 года

     Он старательно навертел большую белую точку и прибавил пониже:

     3.03 пополудни, Санкт-Петербург

     Все это усердно записывали: Фрэнк Бэкман, Роз Бальзамо,  Фрэнк Кэрролл,
Ирвинг Д.  Герц,  прекрасная  и  умная Мэрилин Хон, Джон  Мид младший, Питер
Волков и Аллен Брэдбери Уолш.
     Пнин,  зыблясь  в  безмолвном  веселье,  вновь уселся  за  стол: у него
имелась в запасе история. Эта строчка из дурацкой русской грамматики: "Брожу
ли я  вдоль улиц шумных" ("Whether I wander along noisy streets"),  является
на   самом  деле   первой   строкой   знаменитого   стихотворения.   Хоть  и
предполагалось,  что Пнин  на занятиях  по начальному русскому  курсу должен
придерживаться простых языковых упражнений ("Мама, телефон! Брожу ли я вдоль
улиц шумных. От Владивостока до Вашингтона 5000 миль"), он не упускал случая
увлечь своих студентов на литературную и историческую экскурсию.
     В  восьми  четырехстопных  четверостишиях  Пушкин   описал  болезненную
привычку, не покидавшую его никогда, -- где бы он ни  был,  что бы ни делал,
--  привычку сосредоточенно  размышлять о смерти,  пристально  вглядываясь в
каждый мимолетящий день,  стараясь  угадать в  его тайнописи некую "грядущую
годовщину":  день и месяц, которые обозначатся  когда-нибудь и где-нибудь на
его гробовом камне.
     --  "And  where will fate send me", несовершенное будущее, "death"3, --
декламировал  вдохновенный  Пнин,  откидывая голову  и  переводя  с отважным
буквализмом,  -- "in fight, in travel or  in waves? Or will the neighbouring
dale"4 -- то же, что "долина", теперь мы сказали бы "valley", --  "accept my
refrigerated ashes"5, poussiиre, "cold dust"6, возможно, вернее. "And though
it is indifferent to the insensible body"7...
     Пнин  добрался до конца и тогда, театрально ткнув в доску куском  мела,
который продолжал  держать в  руке,  отметил, с  какой  тщательностью Пушкин
указал день и даже минуту, когда было записано это стихотворение.
     -- Однако, -- вскричал  Пнин, -- он умер  совсем, совсем в другой день!
Он умер... --  Спинка стула, на которую с силой налег Пнин зловеще треснула,
и вполне понятное напряжение класса разрядилось в молодом громком смехе.
     (Когда-то, где-то -- в Петербурге, в Праге? -- один из двух музыкальных
клоунов  вытянул из-под другого рояльный стул,  а тот,  все играл в сидячей,
хоть и лишенной сидения позе, не  попортив своей рапсодии. Где же? Цирк Буша
в Берлине!)



4

     Пнин не уходил  из классной  на то время, пока студенты начального курса
вытекали  наружу,  а  студенты   курса  повышенной  сложности  просачивались
вовнутрь.  Кабинет, в котором  лежал сейчас на картотечном ящике "Зол.  Фонд
Лит.", полуобернутый зеленым шарфом Пнина, находился на другом этаже в конце
гулкого  коридора, бок о бок  с  преподавательской уборной. До 1950 года  (а
теперь уже 1953-й, -- как  время-то летит!) Пнин делил с Миллером, --  одним
из младших преподавателей, -- комнату на Отделении германистики, а затем ему
предоставили  в исключительное пользование  кабинет R • прежде там хранились
швабры,  но  теперь  его  отделали  заново.  Всю  весну  Пнин   любовно  его
пнинизировал. Кабинет  достался ему с двумя  плебейскими стульями, пробковой
доской  для объявлений,  с забытой уборщиком жестянкой от  половой мастики и
столом об одной тумбе из неизвестно какого дерева. В Административном отделе
Пнин   выхитрил   маленький   стальной   картотечный   ящик   с   совершенно
очаровательным запором. Руководимый Пниным молодой Миллер заключил в объятия
и перетащил сюда  принадлежащую Пнину половинку разъемного книжного шкапа. У
старой  миссис  Мак-Кристалл,  в  чьем  белом  дощатом  доме  Пнин  скоротал
посредственную  зиму  (1949-1950),  он  приобрел  за  три  доллара потертый,
некогда турецкий ковер.  С помощью того же  уборщика была привинчена к  краю
стола точилка  для  карандашей --  весьма утешительное  и весьма философское
устройство,   напевавшее,  поедая  желтый   кончик  и   сладкую   древесину,
"тикондерога-тикондерога" и завершавшее пение беззвучным кружением в эфирной
пустоте, --  что  и  нам всем  предстоит.  Были у  него  и  иные, еще  более
амбициозные планы,  к примеру,  приобрести  покойное кресло и торшер.  Когда
после лета, проведенного за  преподаванием  в Вашингтоне,  Пнин  воротился в
свой кабинет, на его ковре спала разжиревшая псина, а его мебель теснилась в
темном  углу,  уступив  место величественному столу  из нержавеющей  стали и
парному к  нему вращающемуся  креслу, в  котором  сидел,  писал  и  сам себе
улыбался   новоимпортированный   австрийский   ученый,   доктор   Бодо   фон
Фальтернфельс: и с этого времени Пнин махнул на кабинет R рукой.



5

     Вполдень Пнин, как обычно, вымыл руки и голову.
     Он забрал  из  кабинета  R  пальто,  шарф,  книгу  и  портфель.  Доктор
Фальтернфельс писал и улыбался; его бутерброд лежал, наполовину развернутый;
его собака издохла. Пнин  спустился  унылой лестницей  и прошел  через Музей
Ваяния.  Дом  Гуманитарных   Наук,  в  котором,  впрочем,  гнездились  также
Орнитология  с  Антропологией,  соединялся ажурной,  рококошной  галереей  с
другим   кирпичным   строением  --   Фриз-Холлом,   вмещающим   столовые   и
преподавательский клуб;  галерея отлого шла вверх, затем круто сворачивала и
спускалась,  теряясь  в  устоявшемся запахе  картофельных хлопьев, в  печали
сбалансированного питания. В  летнее время ее решетки оживлял трепет цветов,
ныне  же  ледяной  ветер  насквозь  продувал их  наготу,  и  кто-то  натянул
подобранную  красную варежку  на носик помертвелого  фонтана, стоявшего там,
где одно из ответвлений галереи уходило к Дому президента.
     Президент Пур, высокий,  медлительный, пожилой господин в темных очках,
гда два назад  начал терять зрение  и  теперь ослеп почти  полностью. Однако
каждый день  он с  постоянством  небесного  светила  приходил  в  Фриз-Холл,
ведомый племянницей и секретаршей; являя фигуру почти античного величия,  он
шел в своем личном мраке к невидимому лэнчу  и,  хоть все давно  привыкли  к
этим  трагическим  появлениям, тень тишины  всякий раз повисала  над  залом,
когда  его подводили к резному креслу, и он ощупывал край  стола; и  странно
было  видеть  на  стене прямо за ним его стилизованное  подобие  в сиреневом
двубортном костюме  и  в  туфлях цвета  красного  дерева, уставившее сияющие
фуксиновые глаза на свитки, которые вручали ему Рихард Вагнер, Достоевский и
Конфуций, --  группа  эта была лет десять назад  вписана  Олегом Комаровым с
Отделения изящных искусств в знаменитую фреску Ланга 1938  года,  на которой
вкруг   всей  обеденной   залы  шествовала  пышная  процессия   исторических
персонажей вперемешку с преподавателями Вайнделла.
     Пнин,  желавший кое о  чем спросить соплеменника, сел рядом с ним. Этот
Комаров, сын  донского  казака,  был  коротышкой с короткой  же стрижкой и с
ноздрями  "мертвой  головы".  Он  и  Серафима   --  его  крупная  и  веселая
москвичка-жена, носившая  тибетский  талисман на свисавшей  к вместительному
мягкому животу длинной  серебряной цепочке, -- время от  времени  закатывали
русские вечера с русскими hors d'ёuvres1, гитарной музыкой и более или менее
поддельными   народными  песнями,  --  предоставляя  застенчивым  аспирантам
возможность изучать  ритуалы "vodka-drinking"2 и иные  замшелые национальные
обряды;  и  встречая после этих празднеств неприветливого Пнина, Серафима  с
Олегом (она  возводила  очи горе, а он  свои прикрывал  ладонью) лепетали  с
трепетным самоумилением: "Господи, сколько мы им даем!", -- под словом  "им"
разумелось  отсталое  американское  население.  Только  другой  русский  мог
понять,  какую реакционно-советофильскую  смесь являли собой псевдокрасочные
Комаровы,  для   которых   идеальная  Россия  состояла  из  Красной   Армии,
помазанника   Божия,   колхозов,   антропософии,   Православной   Церкви   и
гидроэлектростанций.  Обыкновенно  Пнин  и  Комаров  находились  в состоянии
приглушенной  войны, но  встречи  были неизбежны, и  те  из  их американских
коллег,  что  видели  в   Комаровых  "грандиозных  людей"  и  передразнивали
забавника Пнина, пребывали в уверенности, что художника с Пниным -- водой не
разольешь.
     Трудно  было бы  сказать,  не прибегая  к некоторым весьма  специальным
тестам, который из двух --  Пнин или  Комаров  -- хуже говорил по-английски;
всего вероятней  -- Пнин;  но  по причинам возраста, общей  образованности и
несколько  более  длительного  пребывания  в  американских  гражданах,  Пнин
находил возможным  поправлять английские  обороты, часто вставляемые  в свою
речь  Комаровым,  и  Комарова это  бесило  даже  сильнее,  чем  "антикварный
либерализм" Пнина.
     --  Слушайте, Комаров, -- сказал  Пнин (довольно невежливое обращение).
-- Я никак  не  возьму  в толк, кому  здесь могла понадобиться эта книга, --
ведь не моим же студентам; впрочем, если даже и вам, я все равно не понимаю,
-- зачем.
     --  Мне  --  нет,  --  ответил,  взглянув  на  книгу,  Комаров. --  Not
interested3, -- добавил он по-английски.
     Пнин молча  пошевелил  губами  и нижней челюстью, желая что-то сказать,
однако не сказал и углубился в салат.



6

     Поскольку сегодня был вторник, он мог  сразу после  лэнча отправиться  в
свой  любимый приют и остаться  там до обеда.  Никакие галереи  не соединяли
библиотеку  вайнделлского колледжа с другими строениями, но  с сердцем Пнина
она  соединялась крепко и сокровенно. Он  шел мимо огромной бронзовой фигуры
первого президента колледжа  Альфеуса Фриза -- в спортивной кепке и бриджах,
державшего за рога бронзовый велосипед, на который он, судя по положению его
левой ноги, навеки прилипшей к левой  педали, вечно пытался взобраться. Снег
лежал на  седле,  снег лежал и в нелепой корзинке,  которую  недавние шалуны
прицепили к рулю.  "Хулиганы", -- пропыхтел Пнин,  покачав головой, и слегка
оскользнулся на одной  из плиток дорожки, круто спускавшейся по травянистому
скату между  безлиственных ильмов. Помимо большой книги под правой рукой, он
нес в левой свой старый, европейского вида черный портфель и мерно помахивал
им, держа за кожаную хватку и вышагивая к своим  книгам,  в свой скрипториум
среди стеллажей, в рай российской премудрости.
     Эллиптическая голубиная стая в круговом полете, серея на  взлете, белея
на хлопотливом спуске, и снова серея, прошла колесом по ясному бледному небу
над библиотекой колледжа. Скорбно,  будто в  степи, свистнул  далекий поезд.
Тощая белка метнулась через облитый солнцем снежный лоскут, где тень ствола,
оливково-зеленая на мураве, становилась  ненадолго серовато-голубой, само же
дерево с живым скребущим звуком поднималось,  голое,  в небо, по которому  в
третий и в последний раз пронеслась голубиная стая. Белка,  уже  невидимая в
развилке, залопотала, браня кознедеев, возмечтавших выжить ее с дерева. Пнин
опять поскользнулся  на черном льду  мощеной  дорожки, махнул от  внезапного
встряха  рукой и с  улыбкой пустынника  наклонился, чтобы поднять "Зол. Фонд
Лит.", который лежал, широко раскрывшись  на  снимке русского выгона с Львом
Толстым,  устало бредущим  на камеру, и долгогривыми лошадьми за его спиной,
тоже повернувшими к фотографу свои невинные головы.
     "В  бою  ли, в странствии, в волнах"?  Иль  в кампусе Вайнделла? Слегка
пошевеливая  зубными  протезами, на которые налипла  пленочка творога,  Пнин
поднялся по скользким ступеням библиотеки.
     Подобно многим пожилым преподавателям колледжа, Пнин давно уже перестал
замечать студентов -- в кампусе, в коридоре, в библиотеке, -- словом, где бы
то  ни было, за вычетом их функциональных скоплений в  классах. Поначалу его
сильно  печалил  вид кое-кого из них, крепко спавших среди  развалин Знания,
уронив бедные молодые головы на скрещенные руки; теперь он никого не видел в
читальне, разве что попадались там и сям пригожие девичьи затылки.
     За  абонементным  столом сидела  миссис  Тейер.  Ее матушка приходилась
двоюродной сестрой матери миссис Клементс.
     -- Как поживаете, профессор Пнин?
     -- Очень хорошо, миссис Файр.
     -- Лоренс и Джоан еще не вернулись?
     -- Нет. Я принес назад эту книгу, потому что получил эту карточку...
     -- Неужели бедняжка Изабель и вправду разводится?
     -- Не слышал об этом. Миссис Файр, позвольте мне спросить...
     -- Боюсь, если они вернутся с  ней, нам придется  искать для вас другую
комнату.
     --  Да  позвольте  же мне задать  вопрос,  миссис  Файр.  Эта карточка,
которую я получил вчера,  -- может быть,  вы мне  скажете,  кто этот  другой
читатель.
     -- Сейчас посмотрю.
     Она  посмотрела.  Другим читателем оказался Тимофей Пнин: том 18 был им
затребован в  прошлую  пятницу. Верно  было  также и  то, что том 18 был уже
выдан тому же Пнину, который держал его с Рождества  и который стоял сейчас,
возложив на него руки и напоминая судью с родового портрета.
     -- Не может  быть! -- вскричал Пнин. -- В пятницу я заказывал том 19 за
1947 год, а не том 18 за 1940-й.
     -- Но  посмотрите,  вы  написали "том 18".  Во всяком случае, 19-й пока
регистрируется. Этот вы оставите у себя?
     -- 18-й, 19-й, -- бормотал  Пнин. -- Велика разница! Год-то я правильно
написал,  вот что  важно! Да,  18-й мне еще нужен, и пришлите  мне  открытку
потолковее, когда получите 19-й.
     Негромко  ворча,  он отнес громоздкий, сконфуженный том в свой альков и
сложил его там, обернув шарфом.
     Они просто читать не умеют, эти женщины. Год же был ясно указан.
     Как  обычно,  он отправился  в  зал периодики  и  просмотрел новости  в
последнем (суббота, 12 февраля, --  а нынче вторник,  о небрежный читатель!)
номере русской газеты, с 1918 года ежедневно  выпускаемой в  Чикаго русскими
эмигрантами. Как  обычно,  он внимательно  изучил  объявления. Доктор Попов,
сфотографированный в новом белом  халате,  сулил пожилым людям  новые силы и
радости.  Музыкальная  фирма  перечисляла  поступившие   в  продажу  русские
граммофонные записи, например, "Разбитая жизнь. Вальс" и "Песенка фронтового
шофера". Отчасти припахивающий Гоголем гробовщик  расхваливал свои катафалки
de  luxe1, пригодные также  для  пикников. Другой  гоголевский персонаж,  из
Майями,  предлагал  "двухкомнатную  квартиру  для  трезвых  среди  цветов  и
фруктовых  деревьев", тогда как  в Хэммонде комната мечтательно предлагалась
"в небольшой тихой семье", -- и без какой-либо особой причины читающий вдруг
с  пылкой  и смехотворной  ясностью увидел своих родителей  -- доктора Павла
Пнина  и  Валерию  Пнину, его  с медицинским  журналом,  ее  с  политическим
обзором,  --  сидящими в  креслах друг к  дружке  лицом в  маленькой, весело
освещенной гостиной на Галерной, в Петербурге, сорок лет тому назад.
     Изучил он и очередной кусок страшно длинного и скучного препирательства
между  тремя  эмигрантскими фракциями. Началось все с  того, что  фракция  А
обвинила  фракцию Б  в инертности и  проиллюстрировала  обвинение пословицей
"Хочется  на  елку влезть,  да  боится на иголку  сесть".  В ответ появилось
ядовитое письмо к редактору от "Старого Оптимиста",  озаглавленное  "Елки  и
инертность"  и  начинавшееся  так:   "Есть  старая  американская  пословица,
гласящая: 'Тому, кто живет в стеклянном доме, не  стоит пытаться убить одним
камнем двух птиц'". Теперешний номер газеты содержал  фельетон на две тысячи
слов  --  вклад представителя фракции В, --  названный "О  елках, стеклянных
домах и оптимизме", и Пнин прочитал его с большим интересом и сочувствием.
     Затем он вер