ей -- с присущим ей
выражением  застенчивого лукавства, и обвод  ее приподнятых скул, удлиненные
глаза, нежность кистей и щиколок  остались  все теми, остались бессмертными,
-- а потом она присоединилась к мужу, надевавшему в гардеробе пальто, и  вот
и  все,  уцелела лишь  замирающая  нежность,  родственная  дрожащему  очерку
стихов, которые знаешь, что знаешь, но припомнить не можешь.
     То, о чем помянула разговорчивая мадам Шполянская, вернуло образ Миры с
необычайной силой,  и  это встревожило Пнина. Лишь в  отчуждении неизлечимой
болезни,  в равновесии разума, знаменующем близкую смерть, с этим можно было
на миг совладать. Чтобы жить, сохраняя рассудок, Пнин в последние десять лет
приучил  себя  никогда не вспоминать о Мире Белочкиной, --  и не потому, что
память о  юношеской  любви,  банальной и краткой, сама по себе угрожала миру
его души (увы, воспоминания о браке с Лизой были достаточно властными, чтобы
вытеснить  какой  угодно прежний роман),  но потому, что никакая совесть  и,
следовательно, никакое сознание не в состоянии  уцелеть в мире, где возможны
такие вещи, как смерть Миры. Приходится забывать, -- ведь  нельзя же  жить с
мыслью о том, что  эту грациозную, хрупкую молодую женщину с такими глазами,
с такой улыбкой, с такими садами и  снегами  в прошлом,  привезли в скотском
вагоне в лагерь уничтожения и  умертвили инъекцией фенола в сердце, в нежное
сердце, которое билось в сумерках  прошлого под твоими губами.  И  поскольку
точных  характер  ее  смерти  зарегистрирован  не был,  в его сознании  Мира
умирала множеством смертей и множество раз  воскресала  лишь для того, чтобы
умирать снова и снова: вышколенная медицинская сестра уводила ее, и хрустело
стекло, и  ей прививали какую-то пакость, столбнячную сыворотку,  и  травили
синильной кислотой под  фальшивым душем, и сжигали заживо в яме, на  политых
бензином  буковых дровах. По  словам следователя, с которым  Пнину  довелось
разговаривать в Вашингтоне, только одно можно было сказать наверное: слишком
слабую  чтобы  работать (хотя  еще  улыбавшуюся  и  находившую силы помогать
другим еврейкам), ее отобрали для умерщвления и сожгли всего через несколько
дней после прибытия в  Бухенвальд,  в  прекрасные леса Большого Эттерсберга,
как звучно звался этот край. Это -- час неспешной прогулки от Веймара, здесь
бродили Гете, Гердер, Шиллер, Виланд,  неподражаемый  Коцебу  и иные.  "Aber
warum"  --  ну почему, -- стенал доктор Гаген, нежнейшая из  душ  живых,  --
почему им  нужно было устроить этот кошмарный  лагерь так близко!"  • ибо  и
впрямь  он был близок  (каких-то пять миль) к культурному  сердцу  Германии,
"этой  нации университетов", как изысканно выразился президент вайнделлского
колледжа,  известный своим пристрастием к  mot  juste1, делая  по случаю Дня
Благодарения обзор европейской ситуации, в котором он не пожалел теплых слов
и  для  другого  пыточного   застенка   --  для  "России,  страны  Толстого,
Станиславского, Раскольникова и других великих и достойных людей".
     Пнин медленно шел под торжественными соснами. Небо угасало. Он не верил
во всевластного  Бога. Он верил, довольно смутно, в демократию духов.  Может
быть, души умерших собираются  в комитеты и, неустанно в них заседая, решают
участь живых.
     Начинали досаждать комары.  Время  чая. Время  шахмат с Шато.  Странный
спазм миновал,  он снова мог дышать.  На  дальнем гребне холма, на том самом
месте,  где несколько  часов  назад  стоял  мольберт Граминеева, две  темные
профильные  фигуры  рисовались  на  фоне угольно-красного неба.  Они  стояли
близко, лицом к лицу. С тропинки было не разобрать -- дочь ли это Порошина с
ее  ухажером, Нина ли Болотова и молодой Порошин или просто  эмблематическая
пара,  с  легким  изяществом помещенная на последней  странице уходящего  от
Пнина дня.



 * Глава шестая *


1

     Начался  осенний  семестр  1954 года. Снова на мраморной шее затрапезной
Венеры в  вестибюле  Дома Гуманитарных  Наук появился  изображающий  поцелуй
вермилионовый  след губной помады.  Снова "Вайнделлский Летописец"  принялся
обсуждать  Проблему   Парковки.   Вновь   принялись  ретивые   первокурсники
выписывать на  поля  библиотечных книг полезные примечания  вроде  "описание
природы"  или "ирония",  а  в прелестном  издании стихов  Малларме  какой-то
особенно вдумчивый толкователь уже  подчеркнул фиолетовыми чернилами трудное
слово  oiseaux и нацарапал поверху "птицы".  Снова  осенние  ветра  облепили
палой листвой  бок  решетчатой  галереи,  ведущей  от  Гуманитарных  Наук  к
Фриз-Холлу.  Снова  тихими  вечерами  запорхали над  лужайками  и  асфальтом
огромные янтарно-бурые  данаиды, лениво дрейфуя к югу, свесив под крапчатыми
телами не до конца поджатые сяжки.
     Колледж скрипел  себе  помаленьку. Усидчивые, обремененные  беременными
женами аспиранты  все писали диссертации  о Достоевском и Симоне де  Бовуар.
Литературные  кафедры  трудились, оставаясь под впечатлением,  что Стендаль,
Галсворти,  Драйзер и  Манн  -- большие писатели. Пластмассовые  слова вроде
"конфликта"  и  "образа"  пребывали  еще в  чести.  Как  обычно,  бесплодные
преподаватели  с успехом пытались "творить",  рецензируя  книги своих  более
плодовитых  коллег,  и  как  обычно, множество везучих сотрудников  колледжа
наслаждалось  или  приготавливалось  насладиться  разного  рода  субсидиями,
полученными  в  первую  половину года.  Так,  смехотворно  мизерная  дотация
предоставляла разносторонней  чете  Старров  с Отделения изящных искусств --
Кристофферу Старру с  его  младенческим личиком и его малютке-жене Луизе  --
уникальную  возможность записать  послевоенные  народные  песни в  Восточной
Германии,  куда   эти  удивительные  молодые  люди  неведомо  как   получили
разрешение проникнуть.  Тристрам  В.  Томас  ("Том"  для друзей),  профессор
антропологии, получил  от фонда Мандовилля десять тысяч долларов на изучение
привычного рациона кубинских рыбаков и пальмолазов. Другое благотворительное
заведение пришло  на помощь Бодо фон Фальтернфельсу, позволив ему завершить,
наконец,   составление  "библиографии  печатных   и  рукописных   материалов
последних лет, посвященных критическому осмыслению влияния учеников Ницше на
современную мысль".  И  последнее, но  отнюдь  не  самое малое:  некий особо
расщедрившийся фонд обеспечил знаменитому  вайнделльскому психиатру Рудольфу
Ауре, возможность применить к десяти тысячам школьников так называемый "Тест
пальца и чашки",  в  котором  дитя  окунало  указательный  палец  в чашки  с
цветными жидкостями,  после чего  измерялись  и  наносились на разного  рода
увлекательные диаграммы соотношения между длиной  пальца  и  его увлажненной
частью.
     Начался   осенний   семестр,   и   доктор   Гаген   оказался  в  весьма
затруднительном  положении.  Летом  один   из   старых  друзей  неофициально
осведомился у него, не поразмыслит ли Гаген о том,  чтобы со следующего года
взять  на себя с упоительной щедростью оплачиваемое профессорство в  Сиборде
--  университете, куда более  солидном,  нежели Вайнделл. Эта часть проблемы
решалась  относительно  просто.  Оставался, однако, еще  тот  леденящий душу
факт, что  Отделение,  которое  он  столь  любовно  взрастил,  и  с  которым
Французское отделение Блоренджа с его куда более богатыми фондами не могло и
сравниться  по уровню  воздействия на культуру,  --  это Отделение  придется
оставить  в  лапах предателя Фальтернфельса, которого  он, Гаген,  выкопал в
Австрии и  который обратился теперь  против  него же, исхитрясь  посредством
закулисных   интриг   просто-напросто   захватить   руководство  влиятельным
ежеквартальником  "Europa   Nova"1,   основанным   Гагеном   в   1945  году.
Предполагаемый  уход Гагена, о котором он ничего покамест своим  коллегам не
сообщал, имел бы  и  более  грустные  последствия:  приходилось  бросить  на
произвол судьбы внештатного профессора Пнина. Постоянного русского отделения
в Вайнделле  не было, и все академическое существование моего  бедного друга
зависело от использования его эклектическим Отделением германистики в своего
рода  "сравнительно-литературном" побеге одной  из  его  ветвей. Бодо --  из
чистой  злобы,  --  этот  побег, разумеется, отсечет,  и Пнин, не имевший  с
Вайнделлом постоянного контракта, вынужден будет подать в отставку, -- разве
что  его согласится принять  какое-то иное  литературно-языковое  отделение.
Необходимой для этого  гибкостью обладали лишь  два  из них --  английское и
французское. Однако Джек  Кокерелл,  заведующий  английским,  с неодобрением
относился  ко всему, что делал Гаген, считал  Пнина посмешищем и, собственно
говоря, неофициально, но обнадеживающе торговался с выдающимся англо-русским
писателем, способным  при необходимости взять  на себя преподавание всех тех
курсов,  которые  Пнину  приходилось читать, чтобы  выжить. Как к последнему
прибежищу, Гаген обратился к Блоренджу.



2

     Две  интересные  особенности  отличали  Леонарда  Блоренджа, заведующего
Отделением французского языка и литературы: он не любил литературу и не знал
французского языка. Последнее не мешало ему покрывать  гигантские расстояния
ради участия в совещаниях по проблемам  современного языкознания, на которых
он щеголял своим невежеством, словно  некой величавой причудой, и с  помощью
мощных  залпов здорового масонского юмора, отражал любую попытку втянуть его
в  обсуждение тонкостей "парле-ву".  Высоко  ценимый  добытчик  средств,  он
совсем  недавно  склонил   одного  богатого   старца,   которого  безуспешно
обхаживали    три    крупных    университета,    содействовать   посредством
фантастических размеров  пожертвования продвижению расточительных изысканий,
проводимых аспирантами доктора Славского,  родом  канадца,  и имевших  целью
возвести на  холме  рядом с  Вайнделлом "Французскую  Деревню" (две улочки и
площадь),  которую  предстояло  скопировать  с  древнего  городка  Ванделя в
Дордони. Несмотря на элемент грандиозности, всегда присущий административным
фейерверкам Блоренджа,  сам  он был  человеком аскетических вкусов.  В  свое
время  ему привелось учиться  в  одной  школе  с  Сэмом  Пуром,  президентом
Вайнделлского  университета, и в течение  многих лет, даже  после того,  как
последний лишился зрения,  эти  двое рыбачили вместе на  холодном, перерытом
ветрами  озере,  лежавшем  в конце  обросшей  кипреем  гравиевой  дороги,  в
семидесяти милях к северу от Вайнделла на засоренной кустарником (карликовый
дуб  и  питомниковые  сосны)  равнине,  являющей  на  языке  Природы синоним
трущобы. Его  жена, милая женщина  из  простых, говоря о нем у себя в клубе,
называла  его "профессор  Блорендж".  Он читал  курс  под названием "Великие
французы", --  заставив своею секретаршу скопировать этот  курс  из подшивки
"Гастингсова  Исторического  и  Философского  Журнала"  за  1862-1894  годы,
найденной Блоренджем на чердаке и в библиотеке колледжа не представленной.



3

     Пнин как раз снял маленький домик и пригласил Гагенов и Клементсов, -- и
Тейеров, и Бетти  Блисс -- на новоселье. Утром этого дня добрый доктор Гаген
явился с визитом отчаяния  в кабинет Блоренджа и посвятил его,  и только его
одного, в ситуацию в целом.  Когда он сказал Блоренджу, что Фальтернфельс --
отъявленный  антипнинист, --  Блорендж  сухо  ответствовал, что  и он  тоже;
фактически, однажды встретив Пнина в обществе, он "определенно почувствовал"
(удивительно,  правду  сказать,  до  чего эти практические  господа  склонны
чувствовать вместо  того, чтобы думать), что Пнина  не следовало бы и близко
подпускать к американскому  университету. Верный Гаген  отметил, что Пнин на
протяжении нескольких семестров прекрасно справлялся с Романтиками, и что он
--  под присмотром французской кафедры -- наверняка одолел бы и Шатобриана с
Виктором Гюго.
     --  Этой  публикой  занимается  доктор Славский, -- сказал Блорендж, --
вообще,  я  иногда  думаю,  что  мы  переборщили  по  части литературы.  Вот
посмотрите, на этой неделе мисс Мопсуэстиа начинает  экзистенциалистов, этот
ваш Бодо дает Ромена Роллана,  а я читаю о генерале Буланже и о  де Беранже.
Нет, этого добра у нас определенно хватает.
     Гаген выложил последнюю карту,  предположив, что Пнин мог бы вести курс
французского языка: как у многих русских, у нашего друга имелась  в  детстве
француженка-гувернантка,  а  после  революции  он  прожил  в  Париже  больше
пятнадцати лет.
     --  Вы хотите  сказать, --  сурово  спросил  Блорендж, -- что  он умеет
говорить по-французски?
     Гаген, хорошо осведомленный об особых требованиях Блоренджа, замялся.
     -- Ну, Герман, бросьте! Да или нет?
     -- Я уверен, что он сможет приспособиться.
     -- Так говорит он по-ихнему или нет?
     -- Ну, в общем, да.
     -- В таком случае, -- сказал Блорендж, -- мы не сможем использовать его
в начальном курсе. Это было бы нечестно по отношению к нашему мистеру Смиту,
-- он ведет его в этом семестре, и естественно,  обходится тем,  что на один
урок опережает студентов. Теперь, значит,  так,  --  мистеру Хашимото  нужен
помощник в его переполненной промежуточной группе. А читает этот ваш деятель
по-французски не хуже, чем разговаривает?
     -- Я повторяю, он сможет приспособиться, -- увиливая от прямого ответа,
сказал Гаген.
     --  Знаю  я  эти "приспособиться", -- хмуро сказал Блорендж.  • В 50-м,
когда Хаш  уехал,  я нанял лыжного инструктора  из  Швейцарии, а он возьми и
протащи  сюда  копии  какой-то  старой  французской антологии. Мы  целый год
потратили, чтобы  вернуть класс к начальному уровню. Так вот, если этот ваш,
как его там, по-французски не читает...
     -- Боюсь, что читает, -- со вздохом сказал Гаген.
     --  Ну,  так  у  нас  ему вообще нечего делать.  Вы же знаете, мы верим
только в записи речи и в прочую механику. И никаких книг!
     -- Но есть еще курс повышенной сложности, -- пробормотал Гаген.
     -- Им занимаемся мы с Каролиной Славской, -- ответил Блорендж.



4

     Для Пнина,  ничего  не  ведавшего о  печалях своего  покровителя,  новый
осенний семестр начался  очень удачно: у него  никогда  еще не было ни столь
малого  числа  студентов на  попечении, ни столь большого количества времени
для  собственных  изысканий. Изыскания эти давно уже  вошли  в  ту  чудесную
стадию, когда  они достигают поставленной  прежде  цели  и уходят дальше,  и
формируется  новый  организм,  так  сказать,  паразитирующий на  созревающем
плоде. Пнин отвращал  умственный взор от  конца работы,  который  был  виден
настолько  ясно,  что  различалась даже  звездчатая  шутиха,  воспламененное
"sic!"1.  Этого  берега  следовало  избегать,  как  места,  гибельного   для
восторгов бесконечного  приближения. Справочные карточки  постепенно плотной
массой утяжеляли обувную коробку. Сопоставление двух  преданий;  драгоценные
частности нравов  или нарядов; ссылка, проверенная и оказавшаяся извращенной
неведеньем, небрежностью или обманом; дрожь  в хребте от счастливой догадки;
все эти  бесчисленные триумфы бескорыстной учености растлили  Пнина, обратив
его  в  упоенного, опоенного  сносками  маниака, что возмущает покой книжных
клещей, мирно живущих  в унылом  томе  в фут толщиной, единственно для того,
чтобы  сыскать в нем ссылку  на  том,  еще пуще  унылый.  А  на ином,  более
человеческом уровне, помещался кирпичный домик, снятый им на Тодд-роуд, угол
Клифф-авеню.
     Прежде этот дом населяло семейство  покойного Мартина Шеппарда, дядюшки
предыдущего  домохозяина  Пнина  на   Крик-стрит,  в  течение   многих   лет
управлявшего  землями  Тодда,  которые  город  Вайнделл  ныне  скупил,  дабы
оборудовать в стоящей на них разбросанной усадьбе современную лечебницу. Ели
и  плющ укутали запертые ворота усадьбы, верхушку которых Пнин  мог видеть в
конце  Клифф-авеню из  северного окна  своего нового дома. Авеню  составляла
поперечину буквы "Т", в левой развилке которой и обитал Пнин. Насупротив его
фронтона  прямо  через  Тодд-роуд  (образовавшей  ножку  "Т")  старые  ильмы
отгораживали песчаную закраину ее  латанного  асфальта от кукурузного  поля,
лежащего к  востоку, а вдоль западной обочины, за  изгородью,  подразделение
молодых елей, одинаковых  выскочек, маршировало к кампусу, немного не доходя
до следующего дома -- отстоящего  почти  на  полмили  к  югу от  дома  Пнина
увеличенного  сигарного   ящика,  в  котором   жил   тренер  университетской
футбольной команды.
     Ощущение жизни  в  отдельном  доме и притом совершенно  самостоятельной
было  для  Пнина  чем-то  необычайно  упоительным  и  поразительно утоляющим
старую, усталую потребность его сокровенного "я", забитую и оглушенную почти
тридцатью  пятью  годами бездомья.  Одной из  самых сладостных  особенностей
жилища  была  тишина  --  ангельская,  деревенская,  совершенно безмятежная,
являющая, стало быть, благодатный  контраст непрестанной  какофонии, с шести
сторон окружавшей его в наемных  комнатах прежних пристанищ. И как просторен
казался  маленький  дом! С благодарным  изумлением  Пнин думал, что  не будь
революции, бегства  из  России,  экспатриации  во  Франции, натурализации  в
Америке, все -- и это в  лучшем случае, в  лучшем, Тимофей! -- все  могло бы
сложиться почти что  так же: профессорство в Харькове или в Казани, такой же
домик  в предместье,  старые книги внутри,  запоздалые  цветы  снаружи. Дом,
чтобы быть совсем уже точным,  был двухэтажный, из вишнево-красного кирпича,
с белыми ставнями и драночной кровлей.  Зеленый  лужок,  посреди которого он
стоял, образовал перед ним палисадник аршин в пятьдесят шириной, а  за домом
граничил с отвесным мшистым утесом, увенчанным изжелта-бурой порослью. Вдоль
южной стороны дома  рудиментарная подъездная дорожка вела к беленому гаражу,
где  разместился  принадлежащий  Пнину  автомобиль  "для  бедных".  Странная
сетчатая  корзинка,  чем-то  смахивающая  на  увеличенную бильярдную лузу --
только без дна, -- висела  неизвестно зачем  над дверью  гаража, на  белизну
которой она отбрасывала тень,  столь же ясно очерченную, как ее  собственное
плетение, но покрупнее и в голубых тонах. Травянистую площадку между садиком
и утесом навещали  фазаны. Сирень  -- краса русских садов,  --  чье весеннее
великолепие,  в меду и  гудении, с нетерпеньем предвкушал мой  бедный  друг,
безжизненно  теснилась  вдоль одной  из  стен дома.  И  высокое  листопадное
дерево, которое Пнин  (береза-липа-ива-тополь-дуб-осина) не умел обозначить,
роняло большие, сердцевидные ржавые листья и тени бабьего лета на деревянные
ступени открытого крыльца.
     Расхлябанного вида  нефтяная  подвальная  печь старалась что  было сил,
слабо выдыхая тепло через отдушины в полах.  Кухня глядела нарядно и весело,
и Пнин чудесно проводил время, возясь со всякого рода кухонной  утварью -- с
кастрюлями и противнями, с тостерами и сковородками, доставшимися ему вместе
с  домом.  Мебель в  гостиной  стояла скудная,  выцветшая,  зато там имелась
довольно милая  ниша  с  огромным  старым  глобусом,  на котором Россия была
голубой, а  Польшу  частью  обесцветили,  а частью  соскребли.  В  крохотной
столовой, где Пнин намеревался устроить для гостей  ужин "а-ля фуршет", пара
хрустальных шандалов с подвесками разбрасывала  по утрам  радужные переливы,
очаровательно тлевшие  на буфете, напоминая моему  сентиментальному другу  о
витражных переплетах, что  окрашивали солнечный свет в оранжевые,  зеленые и
фиолетовые тона  на русских  дачных  верандах. Посудный  шкап, принимавшийся
погромыхивать всякий  раз,  что Пнин проходил мимо, тоже был  знаком  ему по
тусклым задним комнатам  прошлого. Второй  этаж состоял из  двух  спален,  в
обеих  обитало  когда-то  множество малых  детей  и  от  случая к случаю  --
взрослых. Полы оказались изодраны  оловянными игрушками. Со стены комнаты, в
которой Пнин решил почивать,  он  снял красный картонный вымпел с загадочным
словом  "Кардиналы",  намалеванным