овил  сообщение  о полевом жаворонке, сударь,  о котором вы
сделали мне честь меня допросить. Возьмите это домой.  Здесь отпечатанный на
пишущей машинке  сжатый отчет  с библиографией.  Я  думаю,  мы можем  теперь
переместиться  в  другую  комнату,  где  нас, я  думаю,  ожидает  ужин а  la
fourchette.



8

     Гости с полными тарелками перетекли обратно в гостиную. Появился пунш.
     -- Господи,  Тимофей, откуда у вас  эта совершенно божественная чаша? •
воскликнула Джоан.
     -- Виктор подарил.
     -- Но где же он ее раздобыл?
     -- Полагаю, в антикварной лавке в Крэнтоне.
     -- Господи, она же должна стоить целое состояние.
     -- Один доллар? Десять? Или меньше?
     --  Десять  долларов -- чушь! Я бы сказала, две сотни. Да вы посмотрите
на  нее.  Взгляните  на  этот  витой  узор.  Знаете, вам  надо  показать  ее
Кокереллам. Они разбираются в  старом стекле.  На самом деле у них даже есть
кувшин из Лейк-Данмор, но он выглядит бедным родичем вашей чаши.
     Маргарет Тейер  в свой черед  восхитилась и сказала, что  ребенком  она
представляла  себе  стеклянные  башмачки  Золушки точь  в  точь  такими  же,
зеленовато-синими; в своем  ответе профессор  Пнин отметил, что, primo1,  он
был бы рад услышать хоть от кого-то,  что содержимое не  уступает сосуду, и,
secundo2, что  башмачки Сандрильоны  были не  из стекла, а из  меха  русской
белки  --  vair по-французски. Это,  сказал он, очевидный  случай  выживания
наиболее  приспособленного  из слов, --  verre3 больше говорит  воображению,
нежели vair, каковое  слово,  как он полагает, произошло  не  от  varius  --
разнообразный, пестрый, -- но от "веверица", то есть от славянского названия
определенной разновидности прекрасного, бледного,  как у зимней  белки меха,
голубоватого, или лучше сказать "сизого", голубиного  ("columbine") тона, --
"от  латинского  "columba",  голубь,   как  хорошо   известно  кое-кому   из
присутствующих, так что вы, миссис Файр, как видите, в общем-то правы".
     -- Содержимое превосходно, -- произнес Лоренс Клементс.
     -- Очень вкусный напиток, -- сказала Маргарет Тейер.
     ("А я всегда  полагал,  что  "columbine" -- это  какой-то  цветок",  --
сказал Томас Бетти, и та с готовностью согласилась.)
     Поговорили об  относительном возрасте кое-кого из детей.  Виктору скоро
будет пятнадцать.  Эйлин, внучке  старшей сестры  миссис  Тейер,  пять  лет.
Изабель  -- двадцать три, ей  очень  нравится работа секретарши в Нью-Йорке.
Дочери доктора Гагена двадцать четыре, она вот-вот воротится из Европы после
чудесно проведенного лета, -- она разъезжала по Баварии и Швейцарии с весьма
любезной старой дамой -- Дорианной Карен, известной в двадцатых кинозвездой.
     Зазвонил  телефон.  Кто-то  желал  поговорить  с  миссис   Шеппард.   С
точностью, совершенно ему в этих делах не свойственной, непредсказуемый Пнин
не только отбарабанил ее новый адрес и телефон,  но и добавил таковые  же ее
старшего сына.



9

     Кдесяти  часам  Пнин-пунш  и  Бетти-скотч  вынудили  кое-кого из  гостей
разговаривать громче, чем они  о  себе полагали. Алое зарево  разливалось  с
одной стороны по шее  миссис Тейер • под синей звездой ее левой серьги; сидя
навытяжку,  она  потчевала   хозяина  рассказом  о  распре  между  двумя  ее
сослуживцами.  Это  была простенькая  конторская  история, однако  тональные
переходы  от мисс Визг к  мистеру  Бассо и сознание  того, как  замечательно
протекает  вечер,  заставляли  Пнина  пригибаться  и  восторженно  гоготать,
прикрываясь  ладонью.  Рой  Тейер  слабо   помаргивал,  глядя  вдоль  серого
пористого носа в свой пунш и вежливо слушая Джоан Клементс, у которой, когда
она  бывала, как  нынче,  навеселе,  появлялась  соблазнительное обыкновение
перемаргивать,  а  то  и  совсем закрывать  синие в черных ресницах глаза  и
прерывать свои речи,  --  дабы выделить оговорку или собраться с мыслями, --
глубокими придыханиями ("хо-о-о"):  "Но не  кажется ли вам --  хо-о-о -- что
то,  что он пытается сделать -- хо-о-о -- практически во всех  своих романах
-- хо-о-о  -- это --  хо-о-о  -- выразить  фантасмагорическую  повторяемость
определенных положений?". Бетти  сохранила  свое управляемое маленькое "я" и
со  знанием дела  пеклась о  закусках. В том конце комнаты,  где  помещалась
ниша,  Клементс угрюмо  вращал неповоротливый  глобус,  а Гаген, старательно
избегая традиционных интонаций,  к которым он прибегнул бы  в более свойской
компании,  рассказывал ему и  ухмылявшемуся Томасу  свежий анекдот  о  мадам
Идельсон, слышанный миссис Гаген от миссис Блорендж. Подошел Пнин с тарелкой
нуги.
     --  Это  не вполне для  ваших непорочных  ушей,  Тимофей,  сказал Гаген
Пнину,  который  всегда  признавался, что  не  видит  соли  ни  в  одном  из
"скабрезных анекдотов", -- однако...
     Клементс перебрался поближе  к дамам. Гаген начал  рассказывать историю
заново, Томас  • заново  ухмыляться. Пнин  ладонью брезгливо  отмахнулся  от
рассказчика -- "да ну вас" -- и сказал:
     -- Я слышал  этот же  самый анекдот  лет тридцать пять назад в Одессе и
даже тогда не смог понять, что в нем смешного.



10

     На  еще  более  поздней  стадии  вечеринки  вновь   произошли  некоторые
перегруппировки.  В  углу  кушетки   скучающий  Лоренс  перелистывал  альбом
"Фламандские  шедевры",  подаренный Виктору матерью и  забытый им  у  Пнина.
Джоан сидела на скамейке у мужниных ног,  поставив  тарелку с  виноградом на
подол  широкой  юбки,  и  прикидывала,  когда  можно будет уйти,  не  обидев
Тимофея. Прочие слушали рассуждения Гагена о современном образовании:
     -- Можете надо мной  смеяться, -- говорил он,  бросая острый  взгляд на
Клементса, который покачал головой, отвергая вызов, и протянул альбом Джоан,
показав ей в нем нечто такое, от чего она захихикала.
     -- Можете надо мной  смеяться, но я утверждаю, что  единственный способ
выбраться  из  этой трясины,  --  самую  капельку, Тимофей, спасибо,  -- это
запереть студента в звуконепроницаемой камере и уничтожить лекционные залы.
     -- Да, конечно, -- шепотом сказала мужу Джоан, возвращая альбом.
     -- Я рад, что  вы  со мной  согласны, Джоан,  --  продолжал  Гаген.  --
Однако, когда я попытался развить эти мысли, меня назвали "enfant terrible"1
и, быть может, дослушав меня  до конца, вы не так легко со мной согласитесь.
В  распоряжении  изолированного студента  будут  фонографические  записи  по
всевозможным предметам...
     -- Но личность лектора, -- сказала Маргарет Тейер. -- Она же что-нибудь
да значит.
     -- Ничего!  -- выкрикнул  Гаген. -- В  том-то  и ужас!  Кому, например,
нужна его, --  он  указал  на сияющего  Пнина, --  кому нужна  его личность?
Никому! Они, не дрогнув, откажутся от блестящей личности Тимофея. Миру нужна
машина, а не Тимофей.
     -- Тимофея можно было бы показывать по телевизору, -- сказал Клементс.
     -- О, я бы смотрела с восторгом, -- сказала Джоан, улыбнувшись хозяину,
а  Бетти с силой закивала.  Пнин низко  им  поклонился  и  развел руками  --
"обезоружен".
     -- А что думаете вы о моем спорном проекте? -- спросил Гаген у Томаса.
     -- Я могу вам сказать, что думает  Том,-- произнес  Клементс, продолжая
разглядывать все ту же картинку в книге, раскрытой у него на коленях. -- Том
думает, что  наилучший способ  обучения  чему бы то  ни было  состоит в том,
чтобы устраивать обсуждения в классе,  то есть дозволять двадцати безмозглым
юнцам и  двум  нахальным невротикам  пятьдесят минут толковать  о том, о чем
понятия не имеют ни они, ни их преподаватель. Надо  же, --  продолжал он без
всякого логического перехода, -- три последних месяца ищу эту картину, а она
--  вот она.  Издателю моей  новой книги по философии жеста понадобился  мой
портрет, а мы с Джоан знаем, что видели  нечто поразительно похожее у старых
мастеров, но даже  период вспомнить не можем.  И  вот, пожалуйста. Только  и
осталось, что добавить спортивную рубашку, да убрать руку этого вояки.
     -- Я вынужден решительно протестовать, -- начал Томас.
     Клемент передал  раскрытый  альбом  Маргарет  Тейер,  и  та  раскатисто
засмеялась.
     --  Я  вынужден  протестовать,  Лоренс, -- сказал  Томас. --  Свободное
обсуждение  с  привлечением   широких  обобщений  --   это   гораздо   более
реалистичный подход к образованию, чем старомодное чтение формальных лекций.
     -- Разумеется, разумеется, -- сказал Клементс.
     Джоан  поднялась  и  накрыла  узкой ладонью  стакан,  который  собрался
наполнить Пнин. Миссис Тейер посмотрела на часики,  после -- на мужа. Мягкий
зевок  растянул  Лоренсов  рот.  Бетти спросила  у  Томаса, не  знает ли  он
человека по фамилии Фогельман, специалиста по летучим мышам, который живет в
Санта-Кларе  на  Кубе.  Гаген  попросил стакан воды или  пива. Кого  он  мне
напоминает?  -- внезапно подумал Пнин. -- Эрика Винда? Но почему? Внешне они
совершенно различны.



11

     Финальную сцену сыграли в прихожей. Гаген  никак не мог отыскать трость,
с которой пришел (она завалилась за баул в стенном шкафу).
     -- А я думаю, что оставила сумочку там, где сидела, --  говорила миссис
Тейер, легконько подталкивая задумчивого мужа к гостиной.
     Пнин  и  Клементс  напоследок разговорились,  стоя  по сторонам  двери,
словно  чета  раскормленных   кариатид.   Они  втянули   животы,   пропуская
безмолвного Тейера.  Посреди комнаты стояли  Томас и Бетти, --  он,  заложив
руки  за  спину  и  время от времени привставая  на  носки, она с подносом в
руках, -- и  беседовали о  Кубе, где, по сведениям Бетти, какое-то время жил
двоюродный брат  ее  нареченного. Тейер слонялся от  кресла к креслу и вдруг
обнаружил, что  держит в руке белую сумку, так, впрочем, и  не поняв, где он
ее подцепил,  --  голова  его была  занята составлением  строк,  которые  он
запишет сегодня ночью:

     "Мы  сидели  и  пили,  каждый с  отдельным  прошлым, скрытым  внутри, с
будильниками судьбы, поставленными на разобщенные сроки,  -- когда, наконец,
изогнулось запястье, и взоры супругов сошлись..."

     Между тем Пнин спросил у Джоан Клементс и Маргарет  Тейер, не угодно ли
им взглянуть, как он  обставил верхние  комнаты? Мысль пришлась им по вкусу.
Он  повел их наверх. Его так называемый kabinet теперь выглядел очень уютно,
драный пол укрылся более или менее пакистанским  ковром, который он когда-то
купил  для  своей комнаты в  колледже  и  который недавно  вытянул, сохраняя
решительное  безмолвие, из-под ног изумленного  Фальтернфельса.  Шотландский
плед, кутаясь в который  Пнин  пересек в 40 году океан, и несколько  подушек
местной выделки прикрыли недвижимую кровать. Розоватые полки,  на которых он
обнаружил поколения детских книг, начиная  с "Чистильщика  Тома, или  Пути к
успеху"  Горацио  Алджера младшего (1869),  минуя "Рольфа  в лесах"  Эрнеста
Томпсона Сэтона (1911) и  кончая "Комптоновской  энциклопедией в картинках",
изданной в 1928 году в десяти томах с туманными маленькими фотографиями,  --
отягощались   теперь  тремястами   шестьюдесятью  пятью  единицами  хранения
библиотеки Вайнделлского колледжа.
     -- Как  подумаешь, что  все  это  я проштамповала, --  вздохнула миссис
Тейер, в шутливом ужасе закатывая глаза.
     -- Некоторые проштампованы миссис Миллер, --  сказал  Пнин, приверженец
исторической истины.
     В   спальне  посетителей  сильнее   всего  поразили:   складная  ширма,
защищавшая кровать о четырех столбах от  пронырливых  сквозняков, и  вид  из
выстроившихся рядком окошечек -- темная каменная стена, круто вздымающаяся в
пятидесяти  футах  от зрителя, с полоской бледного звездного неба над черной
порослью вершины. Через  лужайку за домом по отпечатку окна прошел в темноту
Лоренс.
     -- Наконец-то вам по-настоящему удобно, -- сказала Джоан.
     --  И знаете, что я вам скажу, --  ответил Пнин доверительно  приглушая
голос, задрожавший  от  торжества.  -- Завтра  утром я  под занавесом  тайны
встречусь с джентльменом, который хочет помочь мне купить этот дом!
     Они  спустились вниз. Рой протянул жене сумку Бетти.  Герман нашел свою
трость. Стали разыскивать сумочку Маргарет. Вновь появился Лоренс.
     -- Гуд-бай,  гуд-бай, профессор Вин! -- пропел Пнин, щеки его румянил и
круглил свет фонаря над крыльцом.
     (Все еще не покинув прихожей, Бетти и Маргарет Тейер дивились на трость
гордого доктора Гагена, недавно присланную  ему из Германии, -- на суковатую
дубинку  с ослиной  головой вместо ручки. Голова  могла шевелить одним ухом.
Трость  принадлежала баварскому  деду  доктора Гагена, деревенскому пастору.
Согласно записи,  оставленной  пастором, механизм  второго уха испортился  в
1914 году.  Гаген носил ее,  как он сказал,  для  защиты от одной овчарки  с
Гринлаун-лэйн.  Американские собаки не привычны  к пешеходам.  А  он  всегда
предпочитает  прогулку поездке. Починить  ухо невозможно. По крайней  мере в
Вайнделле.)
     -- Хотел бы  я знать, почему он меня так назвал,  -- сказал Т.В. Томас,
профессор  антропологии,  Лоренсу  и   Джоан,  когда  они  подходили  сквозь
синеватую  тьму  к  четверке  автомобилей,  стоявших под  ильмами на  другой
стороне дороги.
     -- У нашего друга, --  ответил  Клементс, -- собственная  номенклатура.
Его  словесные  вычуры   сообщают  жизни   волнующую  новизну.  Огрехи   его
произношения  полны  мифотворчества. Обмолвки  -- пророчеств.  Мою  жену  он
называет Джоном.
     -- Все же меня это как-то смущает, -- сказал Том.
     -- Скорее всего, он  принял вас за кого-то другого, -- сказал Клементс.
--  И  насколько  я в состояньи судить, вы  вполне  можете  оказаться кем-то
другим.
     Они еще не перешли  улицу, как их нагнал доктор Гаген. Профессор Томас,
храня озадаченный вид, уехал.
     -- Ну что же, -- сказал Гаген.
     Чудесная осенняя ночь -- сталь на бархатной подушке.
     Джоан спросила:
     -- Вы правда не хотите, чтобы мы вас подвезли?
     --  Тут ходьбы десять минут. А в такую прекрасную ночь  прогулка -- это
обязанность.
     Они постояли с минуту, глядя на звезды.
     -- И все это -- миры, -- произнес Гаген.
     --  Или  же,  --  зевая,  сказал  Клементс,  --  жуткая  неразбериха. Я
подозреваю,  что на самом  деле --  это  флуоресцирующий труп,  а  мы у него
внутри.
     С освещенного крыльца донесся сочный смех Пнина, досказавшего Тейерам и
Бетти Блисс историю о том, как он однажды тоже нашел чужой ридикюль.
     -- Ну пошли, мой флуоресцирующий труп, пора двигаться, • сказала Джоан.
-- Приятно было увидеться с вами, Герман. Кланяйтесь от меня Ирмгард.  Какая
чудесная вечеринка. Я никогда не видела Тимофея таким счастливым.
     -- Да, спасибо, -- рассеянно ответил Гаген.
     -- Видели бы вы его лицо, -- сказала Джоан, -- когда он сказал нам, что
намерен завтра поговорить с агентом  по недвижимости о покупке этого чудного
дома.
     -- Что? Вы уверены, что он это сказал? -- резко спросил Гаген.
     -- Вполне уверена, -- сказала Джоан. -- И если кто-то нуждается в доме,
так это конечно Тимофей.
     --  Ну, доброй ночи,  --  сказал Гаген.  -- Рад  был повидаться. Доброй
ночи.
     Он подождал, пока они заберутся в машину, поколебался и зашагал обратно
к освещенному крыльцу, где Пнин, стоя  как  на сцене, во второй или в третий
раз обменивался рукопожатиями с Тейерами и с Бетти.
     ("Я никогда, -- сказала  Джоан, сдавая машину назад и  выкручивая руль,
-- то-есть никогда не позволила бы моей дочери отправиться за границу с этой
старой лесбиянкой." -- "Осторожней, --  сказал  Лоренс, -- он, быть может, и
пьян, но не так далеко от нас, чтобы тебя не услышать.")
     -- Ни  за что вам не прощу, -- говорила Бетти веселому  хозяину, -- что
вы не позволили мне вымыть посуду.
     -- Я ему помогу, --  сказал Гаген, поднимаясь по ступеням и стуча о них
тростью. -- А вам, детки, пора разбегаться.
     И после финального круга рукопожатий Тейеры с Бетти удалились.



12

     -Прежде всего, -- сказал Гаген, входя с Пниным в гостиную, -- я, пожалуй,
выпью с вами последний бокал вина.
     --  Отменно!  Отменно!  --  вскричал  Пнин.  --  Давайте  прикончим мой
cruchon1.
     Они расположились поудобнее, и д-р Гаген заговорил:
     --  Вы  --  замечательный хозяин, Тимофей.  А  эта  минута  --  одна из
приятнейших. Мой дедушка говорил,  что стакан  доброго  вина надо  смаковать
так, словно он -- последний перед казнью. Интересно, что вы кладете  в  этот
пунш.  Интересно  также, действительно ли вы намереваетесь,  как  утверждает
наша очаровательная Джоан, купить этот дом?
     -- Не  то, чтобы  намереваюсь, -- так, потихоньку присматриваюсь к этой
возможности, -- с булькающим смешком ответил Пнин.
     -- Я сомневаюсь в разумности  этого  шага, --  продолжал Гаген, нянча в
ладонях стакан.
     -- Естественно, я надеюсь в конце  концов получить постоянный контракт,
--  с некоторым лукавством  сказал Пнин. -- Я уже девять лет, как внештатный
профессор, или  как это здесь  называют  "помощник  профессора". Годы бегут.
Скоро я буду заслуженный помощник в отставке. Гаген, почему вы молчите?
     -- Вы ставите меня в очень неловкое положение, Тимофей. Я надеялся, что
вы не поднимете этого вопроса.
     -- Я не  поднимаю  вопроса, я  лишь  говорю, что  надеюсь,  ну,  не  на
следующий год, так хотя бы к сотой  годовщине отмены рабства Вайнделл мог бы
принять меня в штат.
     --  Видите  ли, мой  дорогой  друг, я  должен сообщить вам  прискорбную
тайну. Это пока неофициально, так что вы должны обещать мне никому  об  этом
не говорить.
     -- Клянусь, -- подняв руку, сказал Пнин.
     -- Вы  не  можете  не знать, -- продолжал  Гаген, --  с какой  любовной
заботой я  создавал наше замечательное  отделение. Я  тоже уже  не молод. Вы
говорите, Тимофей,  что провели здесь девять лет. Я же  двадцать  девять лет
всего  себя  отдавал  этому университету! Все  мои скромные способности. Мой
друг, профессор Крафт,  недавно так  написал  мне:  "Вы, Герман Гаген,  один
сделали  для Германии в  Америке  больше, чем  все наши  миссии сделали  для
Америки  в   Германии".  И  что  же  происходит  теперь?  Я  вскормил  этого
Фальтернфельса,  этого  дракона, у  себя  на груди, и  теперь он  пролез  на
ключевые посты. От подробностей этой интриги я вас избавлю.
     -- Да, -- сказал Пнин со вздохом, --  интриги -- это ужасно, ужасно. Но
с другой стороны, честный  труд всегда себя оправдывает. Мы  с вами начнем в
следующем  году несколько чудных курсов, я уж давно их обдумываю. О Тирании,
о  Сапоге,  о Николае  Первом.  Обо всех предтечах  современных жестокостей.
Гаген, когда  мы говорим о несправедливости, мы забываем об армянской резне,
о пытках, выдуманных в Тибете, о колонистах в  Африке... История человека --
это история боли!
     Гаген наклонился к другу и похлопал его по бугристому колену.
     --   Вы   чудесный   романтик,   Тимофей,   и   при  более   счастливых
обстоятельствах... Однако я  должен  сказать вам,  что  в ближайшем весеннем
семестре  мы  собираемся  учинить  нечто  и  впрямь  небывалое.  Мы  учредим
Драматическую Программу  --  с представлением сцен из различных  авторов, от
Коцебу  до Гауптмана. Я рассматриваю это как своего  рода  апофеоз... Но  не
будем отвлекаться. Я  тоже романтик,  Тимофей, и потому не  могу  работать с
людьми вроде Бодо, как того желают наши попечители. Крафт в Сиборде уходит в
отставку, и мне предложили заменить его, начиная со следующей осени.
     -- Поздравляю, -- тепло сказал Пнин.
     -- Спасибо, мой друг.  Это действительно хорошее и приметное положение.
Там  я смогу  применить накопленный  здесь  бесценный опыт  в  более широких
научных и административных масштабах. Конечно, поскольку я знаю, что Бодо не
оставит  вас на германском отделении,  я первым делом предложил  им взять со
мной  и вас, но мне  было сказано, что славистов в Сиборде и так достаточно.
Тогда  я переговорил  с  Блоренджем, однако  и  французское  отделение  тоже
заполнено. И это очень