жаль, поскольку Вайнделл считает, что было бы слишком
большим  финансовым  бременем  платить  вам за  два  или  три русских курса,
которые   перестали    привлекать   студентов.    Политические    тенденции,
возобладавшие в Америке,  не  поощряют,  как  мы знаем,  интереса  к  вещам,
связанным  с Россией.  С  другой стороны,  вам  будет  приятно  узнать,  что
английское   отделение  пригласило  одного   из  ваших   наиболее  блестящих
соотечественников, действительно  обворожительного  лектора,  я  его  слушал
однажды; по-моему, это ваш старый друг.
     Пнин прочистил горло и спросил:
     -- Это значит, что они меня увольняют?
     --  Ну, Тимофей, не относитесь к этому так трагично.  Я уверен, что ваш
старый друг •
     -- Кто этот старый друг? -- прищурившись, осведомился Пнин.
     Гаген назвал имя обворожительного лектора.
     Наклонившись  вперед,  опершись  о  колена локтями, сжимая  и  разжимая
ладони, Пнин произнес:
     -- Да, я знаю его лет тридцать, а то и дольше. Мы с ним друзья, но одно
я могу сказать совершенно  определенно. Я никогда  не  буду работать под его
началом.
     -- Не спешите, Тимофей, утро вечера мудренее. Может быть, удастся найти
какой-то выход. Как бы там ни было, у нас имеется прекрасная возможность как
следует все обсудить. Мы просто будем преподавать по-прежнему, вы и  я,  как
будто  ничего  не  случилось,  nicht  war?1  Мы должны  быть  мужественными,
Тимофей!
     -- Значит, они меня  выставили, -- сказал Пнин, сжимая  ладони и  кивая
головой.
     --  Да,  мы с вами в одной лодке,  в одной  и той же лодке, •  произнес
жизнерадостный Гаген и встал. Было уже очень поздно.
     --  Ну,  я иду, --  сказал Гаген,  который был хоть и меньшим чем Пнин,
приверженцем настоящего  времени, но также  отдавал ему должное. -- Это  был
чудесный вечер, и я ни за что не позволил бы себе испортить вам праздник, не
сообщи мне наш общий друг о ваших  оптимистических планах. Доброй ночи.  Да,
кстати... Жалование  за осенний  семестр вы, разумеется, получите целиком, а
там, глядишь, удастся  чем-то  разжиться  для вас  и  в весеннем семестре, в
особенности, если вы согласитесь снять с моих старых плеч кое-какую рутинную
конторскую работу да примете живое участие в Драматической Программе в Новом
Холле. Я думаю, вам даже стоит попробовать сыграть какую-нибудь роль --  под
руководством моей дочери, -- это отвлечет вас  от печальных мыслей. А теперь
-- сразу в постель и усыпите себя добрым детективом.
     На крыльце он подергал неотзывчивую руку Пнина с силой, достаточной для
двоих. Затем взмахнул тростью и бодро сошел по ступеням.
     Сетчатая дверь хлопнула за его спиной.
     --  Der  arme   Kerl2,  --  пробормотал  про  себя  добросердый  Гаген,
направляясь к дому. -- По крайней мере, я подсластил пилюлю.



13

     Сбуфета  и из гостиной Пнин перенес в кухонную раковину грязную посуду и
столовое  серебро. Он  поместил оставшуюся  снедь в  холодильник,  под яркий
арктический свет. Ветчину  и язык съели начисто, также и маленькие  сосиски,
но  винегрет успеха не имел, сохранилось, кроме того, довольно икры и мясных
пирожков, чтобы завтра  можно было перекусить раз-другой. "Бум-бум-бум",  --
сказал буфет,  когда  он  проходил  мимо.  Обозрев гостиную, он  приступил к
уборке.  Последняя  капля  Пнин-пунша  сверкала  в  прекрасной  чаше.  Джоан
раздавила  в тарелке  вымазанный  губной  помадой сигаретный  окурок.  Бетти
следов не оставила и даже снесла все бокалы на кухню. Миссис Тейер забыла на
тарелке, рядом  с кусочком  нуги,  хорошенький  буклет разноцветных  спичек.
Мистер  Тейер  скрутил  с  полдюжины  бумажных  салфеток,  придав  им  самые
прихотливые очертания. Гаген загасил растрепанную сигару о несъеденную кисть
винограда.
     Перейдя в кухню, Пнин изготовился мыть посуду. Он снял шелковую куртку,
галстук  и   челюсти.  Для  защиты  рубашки  и  смокинговых  брюк  он  надел
субреточный пятнистый  передник.  Он  соскоблил с тарелок в  бумажный  мешок
лакомые кусочки, чтобы после отдать их белой чесоточной собачонке с розовыми
пятнами  на  спине,  которая  иногда заходила к  нему под  вечер,  -- ибо не
существует  причин,  по которым  несчастье  человека  должно лишать  радости
собаку.
     Он приготовил в мойке мыльную ванну для  тарелок, бокалов и серебра и с
бесконечной осторожностью  опустил  аквамариновую чашу  в  тепловатую  пену.
Оседая и набирая  воду, звучный флинтглас  запел приглушенно  и мягко.  Пнин
ополоснул под краном  янтарные бокалы и серебро и погрузил их туда же. Затем
извлек ножи,  вилки,  ложки, промыл  их и стал  вытирать.  Работал  он очень
медленно,  с  некоторой  размытостью  движений,  которая  в  человеке  менее
обстоятельном могла  бы  показаться рассеянностью. Собрав протертые ложки  в
букетик,  он  поместил  его  в вымытый,  но не вытертый кувшин, а затем стал
доставать их оттуда и протирать одну за одной. В поисках забытого серебра он
пошарил под пузырями, среди бокалов и под мелодичной  чашей, и  выудил щипцы
для  орехов.  Привередливый Пнин  обмыл  их и принялся вытирать,  как  вдруг
ногастая штука  каким-то образом  вывернулась из полотенца и  рухнула  вниз,
точно  человек,  свалившийся  с  крыши.  Пнин  почти  поймал  щипцы,  пальцы
коснулись их на  лету,  но лишь протолкнули в укрывшую сокровище  пену и  за
нырком оттуда донесся мучительный клекот бьющегося стекла.
     Пнин швырнул полотенце в угол и, отвернувшись, с минуту простоял, глядя
в темноту за порогом распахнутой задней двери.  Зеленое насекомое, крохотное
и беззвучное, кружило  на  кружевных крыльях в  сиянии  яркой  голой  лампы,
висевшей над лоснистой лысой головою Пнина.  Он выглядел очень  старым  -- с
приоткрытым  беззубым  ртом  и пеленою  слез, замутившей пустые,  немигающие
глаза. Наконец,  застонав  от  мучительного предчувствия,  он  повернулся  к
раковине  и, собравшись с силами,  глубоко  погрузил  в воду  руку.  Осколок
стекла укусил его в палец.  Он осторожно  вынул  разбитый  бокал. Прекрасная
чаша   была  невредима.  Взяв  свежее  кухонное  полотенце,  Пнин  продолжил
хозяйственные труды.
     Когда все  было вымыто и  вытерто,  и  чаша, отчужденная и безмятежная,
стояла на самой  надежной полке буфета, и  маленький яркий дом  был накрепко
заперт в огромной ночи, Пнин присел за кухонный стол и, достав  из его ящика
листок  желтоватой  макулатурной  бумаги,  расцепил  автоматическое  перо  и
принялся составлять черновик письма:
     "Дорогой Гаген, --  писал  он ясным и твердым  почерком, позвольте  мне
ремюзировать (зачеркнуто)  резюмировать разговор, состоявшийся нынче  ночью.
Должен признаться, он отчасти  меня поразил. Если я имел честь правильно вас
понять, вы сказали..."



 * Глава седьмая *

1

     Первое  мое  воспоминание  о  Тимофее  Пнине  связано  с кусочком  угля,
залетевшим мне в левый глаз в весеннее воскресенье 1911 года.
     Стояло одно из тех резких, ветренных, сияющих петербургских  утр, когда
последние прозрачные куски  ладожского льда  уже унесены  Невою  в залив,  и
индиговые волны ее, вздымаясь, плещут в  береговой гранит, и  причаленные  к
стенке огромные буксиры и  барки мерно  трутся и скрипят, и  медь  и красное
дерево заякоренных  паровых яхт  сияют под  изменчивым  солнцем. Я испытывал
прекрасный  новый английский велосипед,  подаренный мне на двенадцатый  день
рождения,  и пока  я катил  к нашему  розоватого  камня  дому  на Морской по
гладкой, ровно паркет, деревянной панели, сознание того,  что я серьезнейшим
образом ослушался гувернера, терзало меня  меньше,  чем зернышко жгучей боли
на   крайнем   севере  моего   глазного   яблока.  Домашние  средства  вроде
прикладывания  ватки,  смоченной  в холодном  чае,  или  примененья  методы,
называемой "три  к  носу",  только  ухудшили  положение,  и когда я назавтра
проснулся,  то,  что  засело  под  верхним  веком,  ощущалось   как  твердый
многогранник, при каждом  слезливом моргании  погружавшийся  на  все большую
глубину. В полдень меня свезли к лучшему окулисту, доктору Павлу Пнину.
     Глупое  происшествие  из тех, что навсегда  застревают в  восприимчивом
детском  сознании,  размечает  пространство  времени,  проведенного  мною  и
гувернером  в заполненной  солнечной пылью и плюшем приемной д-ра Пнина, где
голубой  мазок окна миниатюрно  отражался  в  стеклянном  колпаке  золоченых
бронзовых  часов на камине, и пара мух описывала медленные  четырехугольники
вокруг безжизненной люстры. Дама в шляпе с плюмажем и ее муж в темных очках,
храня супружеское безмолвие, сидели на диване;  вошел кавалерийский офицер и
присел с  газетой к окну; затем муж удалился в кабинет д-ра Пнина; а затем я
заметил странное выражение на лице моего гувернера.
     Здоровым оком я проследил направление его взгляда.  Офицер  склонялся к
даме. По-французски он бегло  корил ее за что-то, сделанное или не сделанное
вчера.  Она  протянула  ему  для  поцелуя  руку  в  перчатке.  Он  приник  к
перчаточному глазку  -- и ушел, излеченный от своего недуга, в чем бы тот ни
заключался.
     Мягкостью  черт,  массивностью  тела,   тонкостью  ног  и   обезьяньими
очертаньями  уха  и  верхней губы д-р Павел Пнин очень  походил на  Тимофея,
каким  тот  стал  через три-четыре  десятка  лет. Впрочем,  у  отца  бахрома
соломенных волос оживляла восковую  плешь;  он,  подобно  покойному  доктору
Чехову, носил пенсне в черной оправе на черном же шнурке;  он говорил слегка
заикаясь,  голосом  вовсе  не  похожим  на   будущий  голос  сына.  И  какое
божественное  облегчение испытал я, когда  с помощью крохотного инструмента,
похожего на барабанную палочку эльфа, ласковый доктор удалил у меня из глаза
преступный  черный атом! Интересно, где она теперь,  эта соринка? Сводящий с
ума, наводящий уныние факт, -- где-то ведь она существует.
     Возможно оттого, что посещая одноклассников, я видел  и  другие  жилища
людей среднего достатка,  у  меня безотчетно сложился образ  квартиры Пнина,
вернее  всего,  отвечающий истине.  А  потому могу сообщить здесь,  что она,
возможно (а возможно и нет), состояла  из двух порядков комнат,  разделенных
длинным коридором;  по одной стороне --  приемная,  кабинет доктора, дальше,
предположительно,  столовая и гостиная; а по  другой -- две или три спальни,
классная, ванная, комната прислуги и кухня. Я уже уходил с  флаконом глазной
примочки, а мой гувернер, пользуясь случаем, выспрашивал у д-ра  Пнина может
ли перенапряжение глаз вызывать  расстройство  желудка,  когда отворилась  и
затворилась входная  дверь. Д-р  Пнин проворно  вышел  в  переднюю, о чем-то
спросил,  получил  тихий  ответ  и  вернулся  с сыном  Тимофеем, гимназистом
тринадцати лет, одетым в гимназическую форму: черная  рубаха,  черные штаны,
глянцевый черный ремень (я  учился  в более либеральной  школе, мы одевались
там кто во что горазд).
     Действительно ли я помню его ежик, припухлое бледное лицо, красные уши?
Да, явственно. Я помню даже, как он неприметно вывернул плечо из-под  гордой
отцовской руки, когда гордый отцовский голос сказал:  "Этот  мальчик  только
что  получил  пять с плюсом  на  экзамене  по  алгебре".  Из  дальнего конца
коридора несся  сильный  запах кулебяки  с капустой,  а  за  открытой дверью
классной виднелась карта  России на стене, книги на  полке,  чучело белки  и
игрушечный  моноплан  с полотняными крыльями  и резиновым моторчиком. У меня
был похожий,  купленный  в Биаррице, только в  два раза  крупней. Если долго
вертеть   пропеллер,   резинка   начинала   навиваться   по-иному,   занятно
скручиваясь, что предвещало близость ее конца.



2

     Через  пять лет,  проведя  начало лета в нашем поместье под Петербургом,
мама, младший брат  и я  приехали погостить  к  скучнейшей старой тетке в ее
удивительно  запущенную  усадьбу,  расположенную  невдалеке  от  знаменитого
балтийского   курорта.   Как-то   после   полудня,   когда    я,   испытывая
сосредоточенный  восторг,  расправлял  исподом  вверх  исключительно  редкую
аберрацию большой  перламутровки,  у которой  серебристые полосы, украшающие
изнанку задних крыльев, соединялись, придавая им ровный металлический отлив,
вошел слуга с сообщением, что старая госпожа призывает меня к  себе. Я нашел
ее  в гостиной  за  разговором  с  двумя  сконфуженными  молодыми  людьми  в
студенческих  тужурках. Один, покрытый светлым пушком,  был Тимофеем Пниным,
другой, с рыжеватой  челкой, -- Григорием Белочкиным. Они пришли испросить у
моей двоюродной  бабушки  разрешения  использовать  стоящую  на  границе  ее
владений  пустую   ригу  для  постановки  пьесы.  Ставился  русский  перевод
трехактной "Liebelei"  Артура Шницлера. Справиться с  этой затеей им помогал
Анчаров,  полупрофессиональный  провинциальный  актер,   репутация  которого
зиждилась по-преимуществу  на поблеклых газетных  вырезках. Не приму  ли и я
участия?  Однако  в  шестнадцать  лет  я  был  столь  же  заносчив,  сколь и
застенчив, --  и отверг роль безымянного Господина в акте первом. Переговоры
закончились общим замешательством,  отнюдь не разряженным тем, что Пнин  или
Белочкин опрокинул стакан грушевого  квасу, -- и я вернулся к моим бабочкам.
Две недели  спустя  меня каким-то  образом уговорили посетить представление.
Ригу  заполняли дачники  и раненные солдаты  из ближнего  лазарета. Я пришел
вместе  с  братом,  а с  нами рядом  сидел эконом  бабушкина  именья  Роберт
Карлович  Горн,  веселый  толстяк  из  Риги с  налитыми  кровью  фарфоровыми
глазами, от всей  души хлопавший  в самых  неподходящих местах. Помню  запах
украсившей ригу  хвои, и глаза деревенских детей, поблескивавшие сквозь щели
в стенах. Первые ряды  стояли так  близко к помосту, что когда обманутый муж
выхватил  пачку  любовных  писем,  написанных  его  жене Фрицем Лобгеймером,
студентом и  драгуном,  и швырнул их Фрицу  в лицо, было  с  полной ясностью
видно, что это -- старые почтовые открытки с отрезанными марочными уголками.
Я совершенно убежден, что  небольшую  роль  этого гневного  Господина сыграл
Тимофей Пнин (хотя, разумеется, в дальнейших актах он  мог появляться в иных
ролях); впрочем,  желтое пальто,  пушистые  усы  и темный  парик,  посередке
разделенный  пробором,  так  преображали его, что  микроскопический интерес,
возбуждавшийся во мне  его существованием, вряд  ли  может  служить  порукой
какой-либо сознательной уверенности с  моей стороны. Фриц, молодой любовник,
обреченный пасть на дуэли, не только завел за сценой  загадочную  интрижку с
Дамой в  Черном Бархате,  женой  Господина, он играл также сердцем Христины,
наивной венской девушки. Роль Фрица исполнял  плотный сорокалетний Анчаров в
жгуче-коричневом гриме, он  ударял себя в грудь с таким звуком,  будто ковер
выбивал,  а  его  импровизированные усовершенствования роли,  до  заучивания
которой он не снизошел, почти парализовали приятеля Фрица -- Теодора Кайзера
(Григорий  Белочкин). Особа, бывшая в  подлинной  жизни состоятельной старой
девой,  которую  обхаживал  Анчаров,  весьма  неумело  изображала   Христину
Вейринг,  дочь скрипача. Роль модисточки Мизи Шлягер,  возлюбленной Теодора,
очаровательно  исполнила  хорошенькая девушка  с  нежной  шеей и  бархатными
глазами,  сестра  Белочкина,  она  и  заслужила  в  тот  вечер  самые долгие
рукоплескания.



3

     Маловероятно, разумеется, чтобы в последовавшие за этим годы революции и
гражданской войны я имел случай вспомнить д-ра Пнина  с его сыном.  Если я и
восстанавливаю ранние впечатления в каких-то подробностях, то лишь для того,
чтобы  показать, какие мысли  мелькнули в  моем уме,  когда в  самом  начале
двадцатых,   апрельским   вечером,  в   парижском  кафе,   я  пожимал   руку
русобородого,  ясноглазого  Тимофея  Пнина, молодого,  но  сведущего  автора
нескольких превосходных статей по русской культуре. У эмигрантских писателей
и художников  имелось  обыкновение собираться в "Трех фонтанах" после  читок
или  лекций,  столь  популярных тогда среди  русских  изгнанников; вот после
одного  из  таких событий  я,  еще  охриплый от чтения, попытался не  только
напомнить Пнину о прежних наших встречах, но также потешить его и окружающих
чрезвычайной ясностью и силой моей памяти. Однако он отрицал все. Он сказал,
что смутно помнит мою двоюродную бабушку, но что меня он  отродясь не видел.
Сказал,  что по алгебре у  него  вечно были плохие отметки,  и уж  во всяком
случае, отец никогда не показывал его пациентам; что в "Забаве" ("Liebelei")
он играл  одну  только роль -- отца Христины. Он  повторил, что  мы  никогда
прежде  не  встречались.  Наши  недолгие  пререкания  были  ничем  иным, как
взаимным  добродушным  подтруниванием,  все  вокруг  смеялись;   впрочем  я,
заметив, как неохотно он признается  в своем прошлом, перешел к  иным, менее
личным предметам.
     Постепенно  моей основной  слушательницей  стала  замечательно красивая
девушка в черном шелковом свитере  и с  золотой лентой в каштановых волосах.
Она  стояла передо  мной, уперев правый локоть в  ладонь  левой руки,  держа
сигарету, словно  цыганка,  между  большим и  указательным пальцами  правой;
сигарета  дымила,  и  девушка  щурила яркие  голубые  глаза.  Это  была Лиза
Боголепова,  студентка-медичка,  писавшая к  тому  же  стихи. Она  спросила,
нельзя ли ей прислать стихи мне на суд. Несколько позже я увидел ее  сидящей
рядом с  отвратительно  волосатым молодым  композитором по имени Иван Нагой;
они пили "на  брудершафт",  а за несколько  стульев от  них доктор  Баракан,
талантливый  невропатолог  и  последний любовник Лизы, следил за ней с тихим
отчаянием в темных миндалевидных глазах.
     Через  несколько  дней она прислала  стихи;  вот  достойный образчик ее
творений,  подобные ему  сочинялись  "под  Ахматову"  и иными  эмигрантскими
рифмессами  --  куцые  жеманные  вирши,  передвигающиеся  на  цыпочках  трех
более-менее  анапестовых  стоп и грузно  оседающие  с  последним  задумчивым
вздохом:

     Самоцветов кроме очей
     Нет у меня никаких,
     Но есть роза еще нежней
     Розовых губ моих.
     И юноша тихий сказал:
     "Ваше сердце всего нежней..."
     И я опустила глаза...

     Неполные  рифмы  вроде   "сказал  --  глаза"   считались   тогда  очень
изысканными. Отметим кроме того эротический подтекст и намеки cour d'amour1.
Я  ответил Лизе, написав, что стихи ее плохи и что сочинительство  ей  лучше
оставить. Спустя еще какое-то время  я встретил ее  в другом cafй, сидящей в
цвету и пламени за длинным столом вместе с дюжиной молодых русских поэтов. С
упорством  загадочным и насмешливым она не сводила с меня своего сапфирового
взора. Мы разговорились. Я попросил дозволения еще раз взглянуть на ее стихи
в каком-нибудь месте потише. Я  его получил. Я сказал ей, что стихи поразили
меня, оказавшись даже хуже, чем  при  первом  прочтении.  Она жила  в  самой
дешевой  из  комнат декадентской  гостинички,  без ванны и с четой щебечущих
молодых англичан по соседству.
     Бедная Лиза! Конечно, и ей выпадали артистические минуты, когда майской
ночью  она  останавливалась на убогой улочке,  чтобы  восхититься -- о  нет,
вострепетать --  пред  красочными  останками старой афиши  на черной  мокрой
стене под светом уличной лампы или  под  льнущей к фонарю сквозистой зеленью
лип,  но все же она принадлежала к женщинам, сочетающим здоровую внешность с
истерической неряшливостью, лирические  порывы -- с очень практичным и очень
плоским умом,  дурной нрав  с сентиментальностью  и  вялую  податливость  со
недюжинной способностью толкать людей  на сумасбродные выходки.  Побуждаемая
некоторыми чувствами и определенным ходом событий, рассказ о коих навряд  ли
заинтересует  читателя,  Лиза  проглотила пригоршню  снотворных пилюль.  Уже
проваливаясь  в беспамятство,  она опрокинула открытую бутылку  темнокрасных
чернил,  которыми записывала  стихи, и эту яркую струйку, выползавшую из-под
двери, заметили Крис и Лу -- как раз вовремя, чтобы ее спасти.