колокольня  метила
место,  на  котором  укоренился  городишко Онкведо, некогда  славный  своими
источниками.  В трех  милях  к  северу,  на приречной  прочисти  у  подножия
муравчатого пригорка различались фронтоны нарядного дома (называемого розно:
"Куково",  "Дом Кука",  "Замок Кука" или "Сосны" -- его исконное имя). Вдоль
южного отрога Маунт-Эттрик, просквозив Онкведо, уходила к востоку автострада
штата.  Многочисленные  проселки  и  пешеходные  тропы  пересекали  лесистую
равнину,   изображавшую   треугольник,   ограниченный   довольно  извилистой
гипотенузой мощеного  проселка, уклонявшегося из Онкведо на северо-восток --
к  "Соснам",-- длинным катетом  упомянутой  автострады и  коротким --  реки,
стянутой стальным мостом вблизи Маунт-Эттрик и деревянным у "Куково".
     Теплым пасмурным днем лета 1954 года Мэри или  Альмира, или, уж коли на
то  пошло,  Вольфганг  фон  Гете, коего имя вырезал  вдоль балюстрады  некий
старомодный  шутник,  могли  бы  увидеть  автомобиль,  перед  самым   мостом
свернувший с автострады и теперь бестолково тыкавшийся туда-сюда в лабиринте
сомнительных дорог.  Он  продвигался опасливо и  нетвердо и  всякий раз  что
новая  мысль  посещала  его осаживал,  подымая  за  собою  пыль, словно пес,
кидающий  задними   лапами  землю.  Особе  менее   благодушной,  нежели  наш
воображаемый  зритель, могло бы, пожалуй, представиться,  что за рулем этого
бледно-голубого, яйцевидного, двудверного "Седана", в неопределенных летах и
посредственном  состоянии,  сидит слабоумный. На  самом  же  деле им  правил
профессор вайнделлского университета Тимофей Пнин.
     Брать уроки в Вайнделлской водительской школе Пнин затеял еще  в начале
года,  но "истинное  понимание", как он выражался, осенило его  лишь  месяца
через два, он тогда слег с разболевшейся спиной  и не имел иных занятий, как
изучение  (упоительное)  сорокастраничного   "Руководства  для   водителей",
изданного губернатором штата совместно с еще одним знатоком,  а также статьи
"Автомобиль" в Encyclopedia Americana, снабженной изображениями Трансмиссий,
Карбюраторов,   Тормозных   Колодок   и   участника   "Глидденского   турне"
(американской кругосветки 1905 года),  засевшего  в  проселочной грязи средь
наводящего  уныние пейзажа. Тогда и  только тогда, томясь на ложе страданий,
вертя  ступнями  и  переключая  воображаемые передачи,  он одолел,  наконец,
двойственность   своих  первоначальных   смутных  представлений.   Во  время
настоящих уроков с грубияном инструктором,  который мешал развитию его стиля
вождения,  лез  с  ненужными  указаниями,  что-то выкрикивая  на техническом
жаргоне,  норовил на  повороте  вырвать у  Пнина руль  и постоянно  досаждал
спокойному,  интеллигентному   ученику  вульгарной  хулой,   Пнин   оказался
совершенно неспособным  перцептуально соединить машину,  которую  он  вел  в
своем  сознании,  с  той,  какую  он  вел  по дороге. Теперь  они наконец-то
слились. Если он и провалил первый экзамен на водительские права, то главным
образом потому, что затеял с экзаменатором спор, неудачно выбрав  минуту для
попытки  доказать,  что  нет  для  разумного  существа  ничего  унизительней
требования, чтобы оно  развивало в себе постыдный условный рефлекс,  вставая
при красном свете,  когда  вокруг  не  видать  ни  единой  живой души  -- ни
проезжей,  ни пешей. В следующий  раз он  оказался осмотрительней и  экзамен
сдал. Неотразимая старшекурсница Мэрилин Хон, посещавшая его  русский класс,
продала ему  за сотню долларов свой смирный старый автомобиль: она  выходила
замуж  за  обладателя  машины куда более  роскошной. Поездка  из Вайнделла в
Онкведо  с попутной  ночевкой  в туристском  кемпинге получилась медленной и
трудной,  но  лишенной  происшествий.  Перед  самым  въездом  в  Онкведо  он
остановился  у заправочной  станции и  вылез  из  машины  глотнуть сельского
воздуха. Непроницаемо белое небо висело над клеверным полем, и вопль петуха,
зазубренный и забубенный, -- вокальная похвальба -- доносился со сложенной у
лачуги поленницы дров. Какая-то случайная нота в крике слегка охриплой птицы
и  теплый  ветер,  прильнувший  к  Пнину  в  поисках   внимания,  узнавания,
чего-нибудь, бегло напомнили ему тусклый давний дымчатый день, в который он,
первокурсник Петроградского университета, сошел на маленькой станции летнего
балтийского курорта, и звуки, и запахи, и печаль ••
     --  Малость  душновато,  --  сказал  волосаторукий  служитель,  начиная
протирать ветровое стекло.
     Пнин  вытащил  из  бумажника  письмо,  развернул  прикрепленный к  нему
крохотный листок  с мимеографированным наброском карты и  спросил служителя,
далеко ли до церкви, у которой полагалось свернуть налево, чтобы  попасть  в
"Дом Кука".  Просто поразительно,  до чего  этот человек  походил на коллегу
Пнина из вайнделлского университета, на  доктора  Гагена,  --  одно  из  тех
зряшных сходств, бессмысленных, как дурной каламбур.
     --  Ну, туда есть дорога получше, -- сказал поддельный Гаген. -- Эту-то
грузовики совсем размололи, да и не понравится вам, как она петляет. Значит,
сейчас поезжайте  прямо. Проедете  город.  А  милях в пяти  от  Онкведо, как
проскочите  слева  тропинку  на  Маунт-Эттрик,  перед  самым мостом возьмете
первый поворот налево. Там хорошая дорога, гравий.
     Он живо обогнул  капот  и проехался  тряпкой по другому  краю ветрового
стекла.
     -- Повернете  на север да так и берите к  северу на каждом перекрестке,
там,  правда, просек многовато, в лесу, но вы  берите все  время к северу  и
доберетесь до "Кукова" ровно за двенадцать минут. Мимо не проедете.
     Теперь Пнин, уже около часа  плутавший в лабиринте лесных дорог, пришел
к  заключению, что "брать на север", да в  сущности и само слово "север", --
ничего  ему  не  говорят. Он  также  не  мог  уяснить,  что понудило  его --
разумного человека -- послушаться случайно  подвернувшегося  болтуна  вместо
того, чтобы твердо следовать педантично точным указаниям, которые  друг его,
Александр Петрович  Кукольников (известный здесь как Ал  Кук),  прислал  ему
вместе с приглашением провести лето  в его большом и гостеприимном поместье.
Наш неудачливый водитель заблудился  к  этому времени слишком  основательно,
чтобы суметь вернуться на автостраду, а поскольку он не обладал значительным
опытом  маневрирования  на узких, ухабистых дорогах  со  рвами и чуть  ли не
оврагами  по  обеим  сторонам,   колебания  Пнина  и  его  попытки  нащупать
правильный путь и приняли  те  причудливые  визуальные  формы,  за  которыми
зритель,  расположась на дозорной  вышке, мог  бы следить сострадающим оком;
впрочем, на этих заброшенных и безжизненных  высотах не было ни единой живой
души за исключением  муравья  (а у  того своих забот  хватало), сумевшего за
несколько  часов  дурацкого  усердия  каким-то  образом  достигнуть  верхней
площадки и балюстрады  (его "автострады") и понемногу впадавшего в  такое же
самое  состояние   озабоченности   и   тревоги,  что  и  нелепый  игрушечный
автомобиль, двигавшийся внизу. Ветер утих. Море древесных вершин под бледным
небом  никакой, казалось, жизни не вмещало. Однако хлопнул ружейный выстрел,
взвился в  небо сучок. Плотно  пригнанные верхушки ветвей в  той части иначе
бездвижного леса  заколебались  в спадающей череде  встряхиваний  и скачков,
свинговый  ритм прошел от дерева  к  дереву и все опять  успокоилось. Другая
минута  прошла,  и тогда  совершилось все сразу:  муравей  отыскал балясину,
ведущую на  крышу башни,  и полез по ней  с обновленным усердием,  вспыхнуло
солнце, и Пнин, уже  достигший пределов отчаяния, вдруг очутился на мощенной
дороге со  ржавым,  но  все  блестящим  указателем, направляющим путника  "К
Соснам".



2

     Ал  Кук был  сыном  Петра Кукольникова,  богатого московского  купца  из
старообрядцев, самоучки, мецената и филантропа, -- знаменитого Кукольникова,
которого дважды  сажали  при  последнем  царе в довольно уютную  крепость за
денежную поддержку  эсеровских  групп (по  преимуществу террористических), а
при  Ленине умертвили (после  почти недели  средневековых пыток  в советском
застенке)  как "агента империализма". Семья его в 1925 году добралась  через
Харбин   до  Америки,   и  молодой  Кук,   благодаря  спокойному   упорству,
практической  сметке  и   некоторым   научным  навыкам,  достиг  высокого  и
обеспеченного положения в огромном химическом  концерне.  Добродушный, очень
замкнутый, плотного  сложения  человек с большим  недвижным  лицом, стянутым
посередке  маленьким аккуратным  пенсне,  он  казался  тем,  кем  и  был  --
администратором,  масоном,  игроком  в   гольф,  человеком  преуспевающим  и
осторожным.  Он  говорил  на бесцветном, замечательно правильном  английском
языке  с  еле  заметным  славянским  акцентом и  был  чудесным  хозяином  --
молчаливой разновидности -- с мерцающими глазами и хайболом в каждой руке; и
только лишь  когда  кое-кто  из  русских друзей,  самых  давних  и  близких,
засиживался у него заполночь, Александр  Петрович  затевал вдруг разговоры о
Боге,  о   Лермонтове,   о   Свободе,   обнаруживая   наследственную   черту
опрометчивого идеализма, способную немало смутить подслушивающего марксиста.
     Он  женился  на  Сюзан  Маршалл --  милой, говорливой блондинке, дочери
Чарльза  Дж.  Маршалла,  изобретателя,  --  и поскольку  никто  не  сумел бы
вообразить Александра  и  Сюзан иначе, как в  окружении  большой  и здоровой
семьи, меня и иных привязанных к ним людей поразило известие, что вследствие
операции Сюзан навек осталась бездетной. Они  еще были молоды и любили  друг
дружку  со старомодными  простотою  и  цельностью, весьма утешительными  для
глаз,  и, не  имея возможности  населить  свое  поместье  детьми и  внуками,
собирали летом каждого четного года  престарелых русских (так сказать, отцов
и  дядей Кука); а по нечетным  приглашали "американцев"  -- то-есть  деловых
знакомых Александра или друзей и родичей Сюзан.
     Пнин ехал в "Сосны" впервые, но я бывал там и прежде. Русские эмигранты
--  либералы  и интеллигенты,  покинувшие  Россию  в  начале  20-х,  толпами
слонялись  по  дому. Их можно  было обнаружить во  всяком пятнышке крапчатой
тени, -- сидящими на деревенских скамьях, беседуя об эмигрантских писателях:
Алпатове, Бунине, Сирине; лежащими в качающихся гамаках с воскресным номером
русской газеты  поверх лица (традиционная защита от мух); пьющими на веранде
чай с вареньем; бродящими по лесу в раздумьях о съедобности местных поганок.
     Самуил  Львович Шполянский,  крупный,  величественно  спокойный  старый
господин, и маленький, возбудимый, заикающийся граф Федор Никитич Порошин --
оба   были  около  20   года  членами  одного  из  тех  героических  Краевых
правительств,  что  создавались  в  русской глуши  горстками демократов  для
отпора  диктатуре  большевиков, -- прогуливались в сосновых аллеях, обсуждая
тактику,  которую  надлежало принять  на  ближайшем  объединенном  заседании
Комитета   Свободной   России   (основанного  ими   в   Нью-Йорке)  с   иной
антикоммунистической   организацией,   помоложе.   Из   беседки   доносились
приглушенные  белой   акацией  обрывки  жаркого   спора  между   профессором
Болотовым,    преподававшим   историю   философии,   и   профессором   Шато,
преподававшим философию  истории: "Реальность  -- это долговременность!"  --
бухал один из голосов, Болотова;  --  "Никак  нет! -- восклицал  другой.  --
Мыльный пузырь так же реален, как зуб ископаемого!"
     Пнин  и Шато, оба родившиеся в  конце  девяностых годов  девятнадцатого
столетия, были, сравнительно с прочими, юноши. Другие мужчины  в большинстве
уже перевалили за шестьдесят  и устало тащились  дальше. Напротив, некоторым
дамам, графине  Порошиной,  например, и мадам Болотовой было  всего лишь под
пятьдесят и, благодаря гигиенической атмосфере  Нового Света, они  не только
сохранили,  но  и   усовершенствовали  свою  привлекательность.  Кое-кто  из
родителей  привозил  с  собою  детей  --  здоровых,  рослых, вялых,  трудных
американских  детей  студенческого  возраста,  не  чувствующих  Природы,  не
владеющих   русским  и  не  имеющих  ни   малейшего  интереса  к   тонкостям
родительского  происхождения  и  прошлого.  Казалось,  что  они  пребывали в
"Соснах" в  телесной или духовной плоскости,  нигде  не пересекавшей  ту,  в
которой обитали их родители:  временами переходя из своего мира в наш сквозь
некое межпространственное мерцание, отвечая резкостью на добродушную русскую
шутку или участливый совет, и вновь расточаясь в воздухе, всегда отчужденные
(так что родителям начинало казаться, будто они дали жизнь поколению эльфов)
и предпочитавшие любой купленный в Онкведо продукт  • любую консервную банку
•  восхитительной   русской   снеди,   которой  Куки   потчевали  гостей  на
продолжительных,  громогласных  обедах,  задаваемых  на  крытой  веранде.  С
великой  печалью говорил  Порошин  о  своих  детях (второкурсниках  Игоре  и
Ольге): "Мои близнецы повергают меня в отчаяние.  Когда я встречаюсь  с ними
-- за  обедом или завтраком --  и  пытаюсь им  рассказать  об интереснейших,
увлекательнеших вещах, скажем,  о выборном самоуправлении на русском Крайнем
Севере  в  семнадцатом  веке  или,  к  примеру,  что-то  из  истории  первых
медицинских  школ  в  России,  --  есть,  кстати,  превосходная   монография
Чистовича об этом,  изданная  в 1883 году, --  они  попросту  разбегаются по
своим комнатам и включают там радио". Эти молодые люди были в "Соснах" и тем
летом,  когда туда пригласили  Пнина.  Они,  впрочем, оставались невидимы  и
страшно скучали  бы  в этой глуши, не закатись сюда  на  уик-энд  из Бостона
поклонник  Ольги в импозантном автомобиле,  университетский молодой человек,
фамилии которого никто, похоже, толком не знал, и не найди Игорь подружки  в
Нине,  дочери  Болотовых, статной растрепе с  египетскими глазами и смуглыми
конечностями, обучавшейся в нью-йоркской балетной школе.
     Хозяйство  "Сосен" вела Прасковья, крепкая шестидесятилетняя женщина из
простых, такая живая, словно лет  ей  было  десятка на два  меньше. Радостно
было  смотреть, как  она стоит  на  заднем  крыльце  и обозревает цыплят, --
уперев  руки  в боки,  облегаемые вислыми  домодельными  шортами,  одетая  в
подобающую почтенной матроне кофту,  украшенную фальшивыми бриллиантами. Она
нянчила Александра и его брата еще в Харбине, когда те  были детьми,  а ныне
ей  помогал по  дому муж,  спокойный и  мрачный  старый  казак,  у  которого
главными в жизни страстями  были: переплетное дело (самостоятельно освоенный
и  почти  патологический  процесс,  коему  он  норовил  подвергнуть   всякий
подвернувшийся  под  руку  старый  каталог  или  сенсационный   журнальчик),
приготовление наливок и истребление мелкого лесного зверья.
     Из гостей этого лета  Пнин прекрасно знал профессора Шато, друга  своей
молодости, --  в начале двадцатых  оба учились  в Пражском университете;  он
хорошо знал и Болотовых, в последний раз виденных  им в 1949 году, когда  он
приветствовал их речью на торжественном обеде, устроенном в "Барбизон-Плаза"
Ассоциацией  русских  ученых-эмигрантов  по  случаю  приезда  Болотовых   из
Франции. Лично меня никогда особенно  не  привлекали ни сам Болотов, ни  его
философские   труды,  в   которых   темное  так  удивительно   сочетается  с
тривиальным; у него, может статься,  целая гора  достижений, но  состоит эта
гора  из  плоскостей;  мне,  впрочем, всегда была по душе Варвара, пышная  и
веселая жена потрепанного философа. До первого приезда в "Сосны" в 1951 году
ей ни  разу  не довелось  видеть  природу Новой  Англии. Тутошние  березы  и
черника так ее заморочили, что в ее разумении Онкведское озеро расположилось
на одной широте не с  Охридским, скажем, озером на  Балканах (самое для него
место), но с Онежским, что на севере России, --  там провела она первые свои
пятнадцать летних сезонов,  прежде  чем  бежать  от  большевиков в  Западную
Европу  вместе  с  теткой,  Лидией  Виноградовой,  известной  феминисткой  и
общественной  деятельницей. В  результате,  колибри  в  пробном  полете  или
катальпа  в  цвету  произвели  на   Варвару  впечатление  неестественного  и
экзотического  видения.  Огромные  дикобразы,  приходившие  грызть  лакомые,
душистые   бревна  старого  дома,   или  грациозные,   жутковатые  скунсики,
воровавшие на заднем дворе молоко у кошек, казались ей баснословнее картинок
старинного  бестиария.  Ее  чаровало и ставило  в тупик множество растений и
тварей,  которых  она  не умела назвать,  она принимала  желтую  пеночку  за
залетную  канарейку  и  прославилась  тем,  что,  задыхаясь  от  гордости  и
восторга, притащила  однажды,  чтобы украсить стол по  случаю  дня  рождения
Сюзан,  охапку прекрасных листьев ядоносного сумаха, прижимая их к  розовой,
веснущатой груди.






3

     Болотовы  и  мадам  Шполянская, маленькая,  худощавая женщина в  брюках,
оказались  первыми,  кто  увидел  Пнина,  когда  он   опасливо  вывернул  на
обсаженную  диким  люпином  песчаную  аллею, и  сидя очень прямо,  окоченело
вцепившись  в  руль,  будто  фермер,  привычный  более  к  трактору,  чем  к
автомобилю, вкатился на скорости в десять миль и на первой передаче в рощицу
старых,  взъерошенных,  имеющих  на  удивление  доподлинный  вид  сосен, что
отделяла мощенную дорогу от "Замка Кука".
     Варвара живо  вскочила  с лавки  в  беседке,  где она и Роза Шполянская
только  что  накрыли  Болотова,  читавшего  затрепанную  книгу  и  курившего
запретную сигарету.  Она приветствовала  Пнина,  хлопая  в ладоши, а муж  ее
продемонстрировал  все  радушие,  на  какое  был  способен, медленно помахав
книгой, в которую сунул взамен закладки большой палец. Пнин заглушил мотор и
сидел, во весь  рот улыбаясь друзьям. Ворот  его зеленой  спортивной рубашки
был расстегнут, штормовка с приспущенной молнией  казалась  чрезмерно  узкой
для  внушительной  груди, бронзоватая  лысая  голова  с наморщенным  лбом  и
рельефной червеобразной веной  на виске низко склонялась,  пока он копался в
дверце и выныривал из машины.
     --  Автомобиль,  костюм,  -- ну прямо американец, прямо Эйзенхауэр!  --
сказала Варвара и представила Пнина Розе Абрамовне Шполянской.
     -- Сорок  лет  назад у  нас с вами были общие друзья, --  заметила  эта
дама, с любопытством разглядывая Пнина.
     --  Ох,  давайте  не упоминать  таких  астрономических  цифр,  • сказал
Болотов, подходя  и  заменяя травинкой служивший закладкой большой палец. --
Знаете,  -- продолжал он,  тряся руку  Пнина, --  в седьмой раз  перечитываю
"Анну Каренину", а удовольствие  получаю такое же, какое испытывал не сорок,
а  шестьдесят лет назад -- семилетним  мальчишкой.  И всякий раз  открываешь
что-то новое, вот сейчас, например, я заметил, что Лев Николаич не  знает, в
какой  день начался его роман: вроде бы и в пятницу,  поскольку в  этот день
часовщик  приходит к Облонским  заводить в доме часы, но также и в  четверг,
который упоминается в разговоре на катке между Левиным и матерью Китти.
     -- Да господи, что за разница, -- вскричала Варвара.  --  Кому, скажите
на милость, нужен точный день?
     --  Я  могу  вам  назвать точный  день,  --  сказал  Пнин,  перемигивая
изломанный  солнечный  свет  и  вдыхая  памятный  запах  северных сосен.  --
Действие  романа завязывается  в  начале  1872  года, и  именно  в  пятницу,
двадцать третьего  февраля  по новому стилю.  Облонский  читает  в  утренней
газете, что  Бейст,  как слышно, проехал  в  Висбаден. Это, разумеется, граф
Фредерик Фердинанд  фон  Бейст,  только  что  получивший  пост  австрийского
посланника при Сент-Джеймском  дворе. После представления верительных грамот
Бейст уехал на континент и провел там со своей семьей несколько затянувшиеся
рождественские  каникулы -- два месяца, а теперь  возвращался в Лондон, где,
согласно   его   собственным  двухтомным   мемуарам,  шли  приготовления