, все еще в полную силу звенели в
ангельском  небе, а  над  скудным  завтраком из лимонов и апельсинов Лоренс,
светловолосый,  лысеватый,  нездорово  полный,  поносил  главу  французского
отделения, одного из  тех, кого  Джоан пригласила к ним сегодня на встречу с
профессором Энтвислом из Голдвинского университета.
     --  Чего  это  ради,  --  пыхтел  он,  --  тебе  приспичило  приглашать
Блоренджа? Вот уж мумия, зануда, оштукатуренный столп просвещения!
     -- Мне нравится  Энн Блорендж,  -- сказала  Джоан, подчеркивая  кивками
свои слова  и свою привязанность. "Вульгарная старая злыдня!"  -- воскликнул
Лоренс. "Трогательная старая злыдня", -- тихо возразила Джоан,  и  именно  в
этот миг доктор Треблер звонить перестал, а телефон -- начал.
     Сказать  по  правде, искусство  введения  в  повествование  телефонного
разговора пока  еще  сильно  отстает  от умения писателей  передать  беседу,
ведомую из комнаты в  комнату  или из окошка  в окошко над грустной узенькой
улочкой древнего города,  где так драгоценна  вода и ослы так несчастны, где
торгуют коврами,  и всюду, куда ни глянь, минареты и  иностранцы, и  дыни, и
трепетное  утреннее  эхо. Когда Джоан проворной  машистой  поступью достигла
настырного  аппарата прежде,  чем тот  умолк, и  произнесла  "хэлло" (заводя
брови  и  поводя  глазами), ей ответила гулкая тишина; все,  что  она смогла
разобрать, --  это был звук  дыхания,  привольный  и ровный; немного  погодя
голос  воздыхателя  сказал с  забавным  иностранным  акцентом: "Один момент,
извините меня", -- сказал словно бы между делом, и опять заслышались вдохи и
выдохи  и, чуть ли  не хмыканье  с  гмыканьем, а может  быть и легкие стоны,
сопровождаемые похрустываньем -- как будто от торопливо листаемых страниц.
     -- Хэлло! -- сказала она.
     -- Вы, -- осторожно предположил голос, -- миссис Файр?
     --  Нет,  --  сказала  Джоан  и  повесила трубку. -- И кроме  того,  --
продолжала  она,  перемахнув  на  кухню  и обращаясь  к  мужу,  который  уже
подобрался  к  бекону, приготовленному  ею для себя, --  ты  же  не  станешь
отрицать, что Джек Кокерелл считает Блоренджа первоклассным администратором.
     -- Кто звонил?
     --  Кому-то понадобилась  миссис  Фьюер или Фейер.  Слушай,  если ты  и
дальше  будешь  пренебрегать всем,  что  Джордж...  (Доктор О. Дж.  Хэлм, их
домашний врач.)
     -- Джоан, --  сказал Лоренс,  который после куска опаловой ветчины стал
значительно благодушней,  --  Джоан,  дорогая моя,  ты  ведь  сказала  вчера
Маргарет Тейер, что хочешь сдать комнату, верно?
     -- О, Господи, -- сказала Джоан, и телефон послушно зазвонил заново.
     --  По всему судя, -- произнес тот  же голос,  с  удобством возобновляя
беседу, -- я  по ошибке использовал  имя информатора. Я соединился с  миссис
Клемент?
     -- Да, это миссис Клементс, -- сказала Джоан.
     --  Это говорит профессор ..., -- последовал  несуразный взрывчик. -- Я
веду  русские  классы.   Миссис  Файр,  которая  теперь  полдня  работает  в
библиотеке...
     -- Да, миссис Тейер, я знаю. Так вы хотите взглянуть на комнату?
     Он  хотел. Может ли он осмотреть ее  приблизительно в полчаса? Да,  она
будет дома. И Джоан хлопнула трубкой о рычаг.
     -- Кто  на  сей раз? --  спросил муж,  оглядываясь по  пути  наверх,  в
уединение кабинета, и не снимая с перил весноватой пухлой руки.
     -- Лопнувший пинг-понговый мячик. Русский.
     --  Профессор Пнин,  Господи-Боже!  -- воскликнул  Лоренс.  -- "Я с ним
знаком; то в самом деле перл..." Ну нет, я напрочь отказываюсь пускать этого
монстра в свой дом.
     И он свирепо полез наверх. Она спросила вослед:
     -- Лор, ты кончил вчера статью?
     -- Почти. -- Он свернул  по изгибу лестницы за угол, Джоан слышала, как
ладонь его, скирпя,  скользит по перилам и затем  ударяет по ним. -- Сегодня
закончу. Сначала придется подготовиться к экзамену по ЭС, черт бы их побрал.
     Что  означало   "Эволюция  смысла"  --  главный  его  курс  (двенадцать
слушателей,  увы,  далеко  не  апостолов);  курс  открывался  и  должен  был
завершиться  фразой,  обреченной  в  будущем  на  повсеместное  цитирование:
"Эволюция смысла является в некотором смысле эволюцией бессмыслицы".




2

     Полчаса спустя,  Джоан,  взглянув поверх  помертвелых  кактусов  в  окно
стекленой  веранды,  увидала  мужчину  в  макинтоше и  без шляпы, с головой,
похожей  на  отполированный  медный  шар,  оптимистически  жмущего звонок  у
парадной  двери прекрасного кирпичного  дома соседей. Сзади него стоял --  в
позе, исполненной почти такого же простодушия -- старый скотч-терьер.  Вышла
со  шваброй  миссис Дингуолл, впустила  копотливого, важного пса  и  указала
Пнину на дощатую обитель Клементсов.
     Тимофей  Пнин  уселся  в  гостиной,  скрестил "по-американски"  ноги  и
ударился в разного рода ненужные подробности. Curriculum vitae1 -- сжатое до
размеров  ореха (правда,  кокосового).  Родился  в 1898 году  в  Петербурге.
Родители  умерли  от  тифа в 17-м. В 18  году перебрался в Киев. Провел пять
месяцев в  Белой Армии, сначала в качестве  "полевого телефониста",  затем в
Управлении  военной разведки. В 19-м бежал в Константинополь от вторгшихся в
Крым красных. Завершил университетское образование...
     -- Надо же,  и я там была девочкой,  в  том же  самом году,  -- сказала
обрадованная Джоан. -- Отец ездил в Турцию по поручению правительства и взял
нас с собой. Мы с вами могли встречаться! Я помню, как по-турецки  "вода". И
еще там был сад с розами...
     -- Вода по-турецки "су", -- сказал Пнин, языковед поневоле, и продолжил
рассказ  о своем увлекательном прошлом: Завершил университетское образование
в Праге. Был связан с различными научными учреждениями. Затем -- "Ну, совсем
коротко говоря, с 25-го жил в Париже,  покинул Францию в начале Гитлеровской
войны.  Теперь  здесь.  Американский  гражданин.  Преподаю  русский  и  тому
подобные  вещи  в  Вандаловском   университете.  У   Гагена,  главы  кафедры
германистики,   доступны   любые   справки.   Или   в   Общежитии   холостых
преподавателей."
     Ему там неудобно?
     -- Слишком много людей, -- сказал Пнин. -- Любопытных  людей. Тогда как
для меня сейчас необходимо абсолютное уединение. •  Он откашлялся в  кулак с
неожиданно  пещерным  звуком  (почему-то  напомнившим  Джоан встреченного ею
однажды  профессионального донского  казака) и  взял быка за рога: "Я должен
предупредить, -- мне вырвут все зубы. Это отвратительная операция."
     -- Ну что ж, пойдемте наверх, -- бодро сказала Джоан.
     Пнин  разглядывал  розовостенную,  в  белых  воланах  комнату  Изабель.
Внезапно  пошел  снег,  хоть  небо и  отливало чистой  платиной.  Медленное,
мерцающее нисхождение  отражалось в  безмолвном  зеркале.  Пнин обстоятельно
изучил "Девочку  с котенком" Хекера над кроватью и "Козленка, отбившегося от
стада" Ханта над книжной полкой. Затем он подержал руку в некотором удалении
от окна.
     -- Температура однородна?
     Джоан метнулась к радиатору.
     -- Жутко горячий, -- парировала она.
     -- Я спрашиваю, нет ли здесь воздушных потоков?
     --  О да,  воздуха  у вас будет  предостаточно. А вот  здесь ванная  --
маленькая, но только ваша.
     --  Без douche1?  --  спросил Пнин,  глянув вверх. --  Возможно, это  и
лучше.  Мой  друг,  профессор  Шато из  Колумбийского университета,  однажды
сломал  ногу  в  двух  местах.  Теперь  я должен  подумать.  Какую  цену  вы
собирались потребовать? Я это спрашиваю потому, что не дам больше доллара  в
день, -- не включая, конечно, пансиона.
     -- Годится, --с приятным быстрым смешком сказала Джоан.
     Во второй половине того  же дня один  из студентов Пнина, Чарльз Макбет
("Сумасшедший, сколько можно судить по его опусам", -- обыкновенно говаривал
Пнин), с готовностью перевез багаж Пнина в патологически лиловом автомобиле,
у  которого слева  не хватало крыла, и  после раннего обеда в "Яйцо и Мы" --
недавно учрежденном и не весьма процветающем ресторане, куда Пнин  захаживал
из  чистого сострадания к неудачникам, -- наш  друг  приступил к  выполнению
приятной задачи  -- к пнинизации своей новой квартиры. Отрочество Изабель то
ли  ушло  отсюда вместе  с ней,  то ли  было  изгнано матерью, но следам  ее
детства почему-то дозволили остаться,  и прежде  чем найти  наиболее удобные
местоположения  для  замысловатой  лампы  солнечного  света,  для  громадной
пишущей  машинки  с  русским  алфавитом,  помещавшейся  в  заклеенном скочем
разбитом гробу,  для пяти пар миловидных,  удивительно маленьких башмаков  с
десятью укоренившимися  в них  колодками,  для  хитроумного  приспособления,
моловшего и варившего  кофе, -- не  совсем такого же хорошего,  как  то, что
взорвалось в прошлом году, -- для  четы будильников, каждую ночь принимавших
участие все  в том же забеге, и для семидесяти четырех библиотечных книг  --
по преимуществу  старых  русских журналов,  солидно переплетенных  в БВК, --
Пнин деликатно изгнал в  стоящее  на  лестничной площадке кресло с полдюжины
одиноких томов, таких как "Птицы в вашем доме", "Счастливые дни в Голландии"
и "Мой  первый словарь"  ("Более  600  иллюстраций,  изображающих  животных,
человеческое тело, фермы,  пожары,  --  подобранных на  научной основе"),  а
также одинокую деревянную бусину с дырочкой посередке.
     Джоан,  которая  слишком  часто,  быть   может,   прибегала   к   слову
"трогательный", объявила, что пригласит этого трогательного ученого выпить с
гостями, муж же ее сказал в ответ, что он тоже трогательный ученый -- и если
она действительно исполнит эту угрозу, то он  лучше  пойдет в кино. Впрочем,
когда Джоан  поднялась к Пнину,  он отклонил  ее  предложение,  бесхитростно
сообщив, что решил больше  спиртного не  употреблять. Три супружеские пары и
Энтвисл появились около девяти, а к десяти вечер был в разгаре, и тут Джоан,
разговаривая  с хорошенькой  Гвен  Кокерелл, заметила облаченного в  зеленый
свитер Пнина: он стоял в проеме двери, ведущей к подножию лестницы, и держал
на  отлете -- так, чтобы его было видно, --  стаканчик. Джоан  устремилась к
нему и едва  не столкнулась с мужем, рысью припустившим через комнату, чтобы
остановить,  удушить,  уничтожить  Джека Кокерелла,  заведующего  английским
отделением, который, стоя  спиной  к  Пнину, забавлял  миссис Гаген и миссис
Блорендж своим знаменитым номером,  -- он был одним  из величайших, если  не
самым великим в кампусе имитатором Пнина. Тем  временем его  модель говорила
Джоан:  "В  туалете нет  чистого стакана  и, кроме  того, существуют  другие
неприятности.  От пола  дует  и от стен дует..." Но  доктор Гаген,  приятный
прямоугольный старик, тоже  заметил  Пнина и радостно его приветствовал, и в
следующую  минуту Пнина,  заменив  ему  стакан  хайболом,  уже  представляли
профессору Энтвислу.
     --  Здравствуйте как поживаете  хорошо  спасибо, -- прогремел  Энтвисл,
прекрасно подделывая русскую  речь,  --  он  и  впрямь  сильно  смахивал  на
благодушного царского полковника в штатском.  •  Как-то ночью,  в Париже, --
продолжал он,  поблескивая глазами, -- в кабаре "Уголок",  это представление
убедило компанию  русских  кутил, что я их соплеменник  и только притворяюсь
американцем.
     --  Годика  через два-три,  --  сказал  Пнин,  пропустив один автобус и
влезая  в следующий, --  меня тоже  будут принимать  за американца, -- и все
расхохотались, кроме профессора Блоренджа.
     -- Мы вам добудем электрическую печку, -- тихо сказала Джоан, предлагая
Пнину оливки.
     -- А что она печет? -- подозрительно спросил Пнин.
     -- Там видно будет. Есть еще жалобы?
     -- Да -- звуковые помехи, -- сказал Пнин. -- Я  слышу каждый, буквально
каждый звук снизу. Но сейчас, я полагаю, не место обсуждать этот вопрос.



3

     Гости расходились. Пнин с чистым  стаканом в  руке вскарабкался  наверх.
Энтвисл и хозяин дома последними вышли на крыльцо. Мокрый снег медленно плыл
в черной ночи.
     --  Какая  жалость, -- сказал  профессор Энтвисл, -- что  мы  никак  не
соблазним вас перебраться в Голдвин. Там  у нас и Шварц, и старый Крейтс, --
они из числа величайших ваших почитателей. И  озеро у нас настоящее.  И чего
только нет. Имеется даже свой профессор Пнин.
     -- Я знаю, знаю, -- сказал Клементс, -- но все эти предложения, которые
я получаю, слишком уж  запоздали. Я собираюсь скоро уйти на покой, а до того
предпочел  бы  остаться  хотя и  в  затхлой,  но  привычной  дыре. А как вам
понравился, -- он понизил голос, -- мосье Блорендж?
     -- Неплохой малый,  по-моему.  Правда, должен признаться,  временами он
напоминал   мне   того,   вероятно,  легендарного  заведующего   французским
отделением, который считал Шатобриана знаменитым шеф-поваром.
     -- Поосторожней, -- сказал Клементс. -- Этот анекдот впервые рассказали
о Блорендже. И в нем что ни слово, то правда.



4

     Назавтра  героический Пнин  отправился  в  город,  помахивая тростью  на
европейский  манер  (вверх-вниз, вверх-вниз)  и присматриваясь  к  различным
предметам, -- он силился, в философском усердии, представить, какими  увидит
их   после  ожидающего  его  испытания,   --  дабы  потом,   припомнив  свои
представления, воспринять их сквозь  призму ожидания. Двумя часами  позже он
тащился назад, припадая на  трость  и ни на что не глядя.  Теплый поток боли
понемногу   смывал  лед   и  одеревенение  анестезии   в  оттаивающем,   еще
полумертвом, гнусно искалеченном  рту.  Несколько дней  затем он пребывал  в
трауре по  интимной  части  своего естества. Он с изумлением обнаружил,  как
сильно  был  привязан  к своим  зубам. Его язык, толстый  и гладкий  тюлень,
привыкший  так  весело плюхаться и  скользить  между знакомых скал, проверяя
очертания своего  потрепанного, но по-прежнему надежно укрепленного царства,
бухаться  из пещеры  в  бухту,  взбираться на  тот выступ, копаться  в  этой
выемке,  отыскивать  пучок сладкой  морской травы  всегда в одной и  той  же
расселине, ныне не находил ни единой вехи, существовала лишь  большая темная
рана, terra incognita1 десен, исследовать которую мешали страх и отвращение.
И когда ему, наконец,  установили протезы, получилось  что-то  вроде  черепа
невезучего  ископаемого,  оснащенного  осклабленными  челюстями   совершенно
чужого ему существа.
     Лекций  у  него  в это время по плану не  было, и  экзаменов он тоже не
посещал, их принимал за него Миллер. Прошло десять дней,  и неожиданно новая
игрушка начала  доставлять ему радость. Это было откровение,  восход солнца,
крепкий прикус деловитой,  алебастрово-белой,  человечной Америки. Ночами он
держал свое сокровище в особом стакане с особой жидкостью, там оно улыбалось
само  себе,  розовое  и  жемчужное,  совершенное,  словно  некий  прелестный
представитель  глубоководной  флоры.  Большая  работа,   посвященная  старой
России, дивная греза, смесь фольклора, поэзии,  социальной истории  и petite
histoire2, которую он так любовно обдумывал последние десять, примерно, лет,
теперь, когда  головные  боли  ушли, а новый  амфитеатр  из  полупрозрачного
пластика как бы таил в  себе  возможности  и сцены  и исполнения, наконец-то
казалась  осуществимой. При начале  весеннего семестра его  класс не  мог не
заметить  перемен:  Пнин  сидел,  кокетливо  постукивая  резиновым  кончиком
карандаша  по своим ровным, слишком ровным резцам  и клыкам, пока кто-нибудь
из  студентов переводил  предложение из  "Начального курса  русского  языка"
старого  и румяного профессора Оливера Брэдстрита Манна  (на самом деле,  от
начала  и до  конца  написанного двумя тщедушными поденщиками  --  Джоном  и
Ольгой Кроткими, ныне уже покойными), что-нибудь  вроде "The boy  is playing
with  his nurse  and his uncle"3.  А однажды  вечером он  подстерег  Лоренса
Клементса,  торопившегося тайком  проскочить к  себе в  кабинет  и,  издавая
бессвязные  триумфальные  клики,  принялся  демонстрировать  красоту  своего
приобретения, легкость,  с которой  оно вынимается  и  вставляется, а  также
убеждать  удивленного,  но отнюдь  не  враждебного  Лоренса  завтра же утром
первым делом пойти и вырвать все зубы.
     -- Вы станете исправившимся человеком, совсем как я, -- восклицал Пнин.
     К чести Лоренса и Джоан  нужно сказать, что они довольно быстро оценили
уникальные достоинства Пнина, хоть он  и  походил  более на домового, чем на
жильца.  Он  учинил нечто непоправимое со своим новым нагревателем и  мрачно
заявил,  что  это  пустяки,  все  равно скоро весна. Он  обладал  неприятным
обыкновением усердно чистить щеткой  одежду, стоя на  лестничной площадке, •
щетка  клацала по пуговицам,  -- и  так по пяти минут  каждый Божий день. Он
страстно влюбился в  стиральную машину Джоан. И несмотря на запрещение к ней
подходить,  его  снова  и  снова ловили  на  нарушенье  запрета.  Позабыв  о
приличиях и осторожности,  он скармливал  ей все,  что  попадалось под руку:
свой  носовой   платок,   кухонные   полотенца,  груды  трусов   и  рубашек,
контрабандой притаскиваемых им из своей комнаты, -- все это единственно ради
счастья  следить  сквозь  иллюминатор  за тем, что  походило на  бесконечную
чехарду заболевших вертячкой дельфинов. Как-то в воскресенье, обнаружив, что
он дома один,  он не  устоял  и из чисто  научной  любознательности  скормил
могучей машине  чету  заляпанных глиной  и  зеленью  парусиновых  туфель  на
резиновой подошве; туфли  утупали  с  пугающим  аритмическим  звуком,  точно
армия,  переходящая  мост, и  вернулись  назад без подошв, и Джоан вышла  из
расположенной за  буфетной маленькой  гостиной и печально сказала: "Тимофей,
опять?".  Но она прощала его и любила сидеть с  ним за кухонным  столом, оба
грызли  орехи  или пили  чай.  Дездемона,  старая  цветная служанка, которая
приходила по пятницам  убирать в доме, и с которой, было  время, сам Господь
ежедневно обменивался сплетнями ("Дездемона, -- говорил мне Господь, -- этот
мужчина,  Джордж, он нехороший"), углядела как-то  Пнина,  когда он в  одних
только шортах, солнечных очках и сверкающем  на широкой  груди  православном
кресте нежился в  неземном сиреневом свете солнечной лампы, и уверяла  с тех
пор,  что он  --  святой.  Лоренс,  поднявшись  однажды  к себе  в  кабинет,
потаенное  и  священное  логово,  хитро  устроенное  на чердаке, разъярился,
обнаружив мягкий свет включенных ламп и толстошеего Пнина, укоренившегося на
тощих ножках в углу  и безмятежно перелистывающего  книгу: "Извините меня, я
лишь попастись", -- сообщил, глянув через приподнятое плечо, кроткий пролаза
(чей английский язык обогащался  с удивительной быстротой); но как бы там ни
было,  а  вечером  того  же дня  случайная  ссылка на малоизвестного автора,
мимолетная аллюзия, молчаливо опознанная  на заднем плане мысли,  -- дерзкий
парус, мелькнувший на горизонте, -- неосознанно привели двух мужчин к тихому
духовному согласию; в  сущности,  оба  они  чувствовали  себя  по-настоящему
непринужденно лишь в теплом мире подлинной учености. Люди -- как числа, есть
среди  них простые,  есть иррациональные, -- и Клементс, и Пнин принадлежали
ко второму  разряду.  С  тех пор они  частенько  "умствовали",  встречаясь и
застревая на пороге, на  площадке  лестницы, на двух разновысоких ступеньках
(обмениваясь высотами  и  поворачиваясь  друг  к  другу) или прохаживаясь  в
противоположных направлениях  по комнате,  которая в эти минуты существовала
для них, по выраженью Пнина, лишь  в  качестве "меблированного пространства"
("espace  meublй"1).  Скоро   выяснилось,  что  Тимофей   является  истинной
энциклопедией русских кивков  и ужимок, что  он свел  их  в таблицу  и может
кое-что   добавить   к   Лоренсовой   картотеке,   посвященной   философской
интерпретации  жестов  --  иллюстративных  и  неиллюстративных,  связанных с
национальными особенностями и  с  особенностями окружающей среды. Очень было
приятно  смотреть,  как  двое  мужчин обсуждают  какое-нибудь  предание  или
ве