Да, вот этот я куплю, --с величавым удовлетворением сказал Пнин.
     Неся подмышкой покупку, обернутую в бурую  бумагу и заклеенную  скочем,
он вошел в книжную лавку и спросил "Мартина Идена".
     -- Иден-Иден-Иден, --  потирая  лоб, быстро  повторила высокая  смуглая
женщина.  --  Постойте,   --  вы  имеете  в  виду  не   книгу  о  британском
государственном деятеле? Или ее?
     -- Я имею в виду, -- ответил  Пнин, -- знаменитое произведение -- роман
знаменитого американского писателя Джека Лондона.
     -- Лондон-Лондон-Лондон, -- произнесла женщина, держась за виски.
     Ей на помощь явился  с трубкой в руке  мистер  Твид, ее муж, сочинитель
стихов местного значения. После некоторых поисков он вынес из пыльных глубин
своего не весьма процветающего магазина старое издание "Сына Волка".
     -- Боюсь, это все, --  сказал он, --  что у нас есть  из  книг  данного
автора.
     -- Странно! -- сказал Пнин. --  Превратности славы! В России, помнится,
все  -- дети, взрослые, доктора, адвокаты, -- все читали и перечитывали его.
Это не лучшая его книга, но о-кей, о-кей, беру.
     Воротившись  в дом, где он  снимал комнату в  этом году, профессор Пнин
выложил мяч  и книгу на стол расположенной в верхнем этаже гостевой. Склонив
набок голову, он оглядел дары. Бесформенно  обернутый мяч  выглядел не очень
привлекательно,  и  Пнин  его разоблачил.  Показался  красивый кожаный  бок.
Комната была опрятной,  уютной. Школьнику наверняка понравится эта картинка,
на которой снежок сбивает цилиндр с профессора. Постель только что застелила
женщина, приходившая прибирать в  доме; старый  Билл Шеппард, владелец дома,
поднялся  с  первого  этажа  и  с  важным видом  ввинтил  новую  лампочку  в
настольную лампу. Теплый и  влажный  ветер протискивался в  открытое окно, и
слышался шум  ручья, бурливо бегущего низом. Собирался  дождь. Пнин затворил
окно.
     У себя в комнате, помещавшейся на этом же этаже,  он обнаружил записку.
По  телефону передали  лаконичную телеграмму от Виктора,  сообщавшую, что он
задержится ровно на двадцать четыре часа.




7

     Виктора и еще пятерых мальчиков  лишили одного бесценного дня пасхальных
каникул  за  курение  сигар на чердаке. Виктор, имевший  слабый желудок и не
имевший недостатка по части обонятельных фобий (каждую из которых он любовно
скрывал от Виндов), на самом  деле в курении  не участвовал, если не считать
двух-трех  робких  попыхиваний;  несколько раз  он  покорно  сопровождал  на
запретный чердак двух своих лучших друзей, безудержных авантюристов, -- Тони
Брэйда  младшего  и Ланса Боке. Попасть  туда можно  было, пройдя кладовку и
поднявшись  затем по железной  лесенке, выходившей  на узкие мостки,  шедшие
прямо  под  кровлей.  Здесь  одновременно  видимым  и  осязаемым  становился
чарующий,   пугающе  хрупкий  скелет  здания  --  доски  и  балки,  путаница
разгородок, слоистые тени, хлипкая дранка, сквозь которую нога проваливалась
в трескучую штукатурку,  опадавшую  под  ней с невидимого  потолка. Лабиринт
заканчивался  маленькой платформой,  подвешенной  на  крюках в  амбразуре на
самом  верху  декоративного  фронтона,  среди  пестрой  неразберихи  затхлых
комиксов и  свежего сигарного  пепла. Пепел обнаружили; мальчики повинились.
Тони  Брэйду,  внуку прославленного ректора школы Св. Варфоломея, разрешили,
учтя семейные  обстоятельства, уехать: любящий кузен хотел повидаться  с ним
перед  тем,  как  отплыть в Европу. Тони  благоразумно попросил,  чтобы  его
задержали наравне с остальными.
     Как я  уже говорил, ректором во времена  Виктора был его преподобие м-р
Хоппер -- темноволосое, со свежим цветом лица, не лишенное приятности пустое
место, пылко обожаемое бостонскими  матронами. Пока Виктор  и его преступные
друзья  обедали  с  семейством  Хопперов,   в  их  адрес  время  от  времени
отпускались,  --  особенно   усердствовала   сладкогласая   миссис   Хоппер,
англичанка, тетушка которой вышла замуж за графа,  -- прозрачные намеки: его
преподобие, весьма  вероятно,  смягчится и возьмет  шестерых  мальчуганов, в
этот последний их вечер здесь, в город, в кино, вместо того, чтобы отправить
всех спать пораньше. И вот, после обеда, дружески подмигнув, она  предложила
им следовать за его преподобием, бодро шагавшим к выходу.
     Старомодные попечители школы, возможно, и склонны были предать забвению
парочку  порочек,   которым  Хоппер  за  время  его  короткой  и   ничем  не
примечательной  карьеры  подвергнул   нескольких  сугубых  лиходеев;  но  не
существует  на  свете  мальчишки,  который переварил  бы подленькую ухмылку,
искривившую  красные  губы  ректора,  когда  тот приостановился  на  пути  к
вестибюлю, дабы прихватить аккуратно сложенную квадратом одежду --  сутану и
стихарь; автофургон  ждал у  дверей  и,  "подклепав кандалы", как выразились
мальчики,  вероломный  служитель культа  отвез  их  за  двенадцать  миль  на
выездную  проповедь в  Радберн,  в промозглую  кирпичную  церковь, на  показ
тамошней худосочной пастве.



8

     Теоретически  из Крэнтона проще всего добраться до Вайнделла, взяв такси
до Фреймингема, там сев в  скорый поезд на  Олбани,  а  в  Олбани  пересев в
местный и проехав немного к северо-западу; на деле же этот простейший способ
был  также  и  наименее  удобным.  То  ли  между  двумя  железными  дорогами
существовала   застарелая  феодальная   распря,   то   ли  они   сговорились
предоставить  честный  спортивный  шанс  иным средствам  передвижения,  факт
остается фактом: сколько бы вы ни тасовали  расписания, трехчасовое ожидание
в Олбани оставалось наикратчайшим из возможных.
     Имелся  еще  автобус, уходивший  из Олбани в 11 утра  и  приходивший  в
Вайнделл в  3  часа дня,  но, чтобы попасть на  него, пришлось бы выехать из
Фреймингема поездом  в 6.31,  а Виктор знал,  что так рано ему не подняться;
вместо этого он отправился  чуть более поздним и значительно более медленным
поездом,  позволявшим попасть  в  Олбани на последний автобус до  Вайнделла;
этот автобус и доставил его туда в половине девятого вечера.
     На всем  пути шел  дождь.  Дождь шел  и  на  подступах  к вайнделлскому
вокзалу. Из-за присущей его натуре мечтательной и мягкой рассеянности Виктор
во всякой очереди неизменно оказывался последним. Он давно уже свыкся с этим
изъяном, как свыкаешься  с хромотой или  слабым  зрением.  Слегка  ссутулясь
из-за  своего роста, он  без  нетерпения  следовал за гуськом вытекавшими из
автобуса  на сверкающий  асфальт  пассажирами:  две грузные  старые  дамы  в
полупрозрачных плащах, похожие на картофелины в целлофане, семи-восьмилетний
стриженный ежиком мальчик с хрупкой, украшенной ямочкой шеей, многоугольный,
стеснительный пожилой калека, который отверг  постороннюю помощь и выбирался
из  автобуса по  частям, троица румяных вайнделлских студенточек в  брючках,
доходивших до розовых коленок,  измаянная мать мальчугана и еще пассажиры, а
уж за ними -- Виктор с саквояжем в руке и двумя журналами подмышкой.
     Под аркой автобусной  станции совершенно лысый  мужчина, смугловатый, в
темных очках  и с черным портфелем,  склонился в  дружелюбных приветственных
расспросах к  мальчику с  тонкой  шеей,  тот, однако, упрямо качал головой и
указывал на мать,  ожидавшую  когда из  чрева "Грейхаунда"  появится  багаж.
Весело и застенчиво Виктор прервал это quid pro  quo1. Господин с коричневой
лысиной   снял  очки   и,  разогнувшись,  посмотрел   вверх-вверх-вверх   на
долгого-долгого-долгого Виктора,  на  его  голубые  глаза  и  рыжевато-русые
волосы. Развитые  скуловые  мускулы  Пнина  приподнялись, округлив загорелые
щеки: лоб, нос, даже крупные красивые уши -- все приняло участие в улыбке. В
общем и целом, встреча получилась весьма удовлетворительной.
     Пнин  предложил оставить багаж и  пройтись один квартал, если Виктор не
боится дождя (дождь лил, и асфальт, как каровое озеро, блестел в темноте под
большими, шумливыми  деревами). Поздний  обед, рассудил  Пнин,  -- это целый
праздник для мальчика.
     -- Ты хорошо доехал? Неприятных приключений не было?
     -- Никаких, сэр.
     -- Ты очень голоден?
     -- Нет, сэр. Не особенно.
     -- Меня зовут  Тимофей, --  сказал Пнин,  когда  они поудобнее  уселись
перед окном захудалого старого ресторанчика. -- Второй слог произносится как
"muff"1, а  ударение -- на  последнем слоге, "эй",  как в  слове "prey"2, но
немного протяжнее. "Тимофей Павлович Пнин", что означает "Тимоти, сын Пола".
В отчестве ударение на первом  слоге,  а все остальное глотается, -- Тимофей
Палыч. Я долго сам с  собой обсуждал этот  вопрос,  -- давай протрем ножи  и
вилки,  -- и решил, что ты  должен  называть меня просто  м-р  Тим, или  еще
короче --  Тим,  как делает кое-кто  из моих чрезвычайно симпатичных коллег.
Это  -- ты что  будешь  есть? Телячью отбивную? О-кей, я  тоже съем  телячью
отбивную, -- это, разумеется,  уступка Америке, моей новой родине,  чудесной
Америке, которая порой поражает меня, но всегда внушает почтение. Поначалу я
сильно смущался...
     Поначалу  Пнин  сильно  смущался  легкостью,  с   которой   в   Америке
перескакивают  на  манеру  обращаться  друг  к   дружке  по  именам:   после
одной-единственной  вечеринки с айсбергом  в капле  виски  для начала  и  со
множеством  виски,  сдобренного   каплей  водопроводной   воды,  под  конец,
ожидается, что ты теперь вечно  будете  называть незнакомца с седыми висками
"Джимом", а он тебя "Тимом".  Если же ты забывался и наутро обращался к нему
"профессор Эверет" (его настоящее имя для вас),  это оказывалось (для  него)
жутким  оскорблением. Перебирая своих русских друзей  -- по  всей  Европе  и
Соединенным  Штатам,  --  Тимофей  Палыч  мог  легко  насчитать  по  малости
шестьдесят  близких  ему  людей, с  которыми  он был  накоротке знаком года,
скажем,  с 1920-го и которых  никогда не называл  иначе, как  Вадим Вадимыч,
Иван Христофорович или Самуил Израелевич, -- каждого по-своему,  разумеется,
--  и  они,  столь  же   тепло  к   нему   расположенные,  называли  его  по
имени-отчеству,  крепко пожимая при встрече  руку:  "А-а, Тимофей Палыч!  Ну
как? А вы, батенька, здорово постарели!".
     Пнин  говорил. Виктора  его  говор  не  удивлял,  --  он слышал  немало
русских, говоривших  по-английски, и  не смущался тем,  что  Пнин произносит
слово "family"3 так, словно первый его слог это "женщина" по-французски.
     -- Мне по-французски легче  говорить, чем по-английски, • сказал  Пнин,
-- а ты, vous comprenez le franзais? Bien? Assez bien? Un peu?4
     -- Trиs un peu5, -- сказал Виктор.
     --  Жаль,  но  ничего не поделаешь.  Теперь  я тебе расскажу про спорт.
Первое  в  русской литературе  описание бокса  мы  находим  в  стихотворении
Михаила Лермонтова, родившегося в 1814-м году  и  убитого в 1841-м, -- очень
легко запомнить. Напротив, первое описание тенниса можно обнаружить в романе
Толстого "Анна Каренина",  оно относится  к 1875  году. Однажды, в пору моей
юности, --  это было в России, в сельской местности, на широте Лабрадора, --
мне дали ракетку, чтобы я поиграл с семьей ("family") востоковеда Готовцева,
ты, может  быть,  слышал о нем.  Стоял, помнится,  чудный  летний  день,  мы
играли, играли,  играли, пока  не потеряли  все двенадцать мячей. Тебе тоже,
когда ты состаришься, интересно будет вспомнить о прошлом.
     -- Другой игрой, -- продолжал  Пнин,  обильно подслащивая свой кофе, --
был, натурально,  крокет. Я был чемпионом крокета. Впрочем, любимой народной
потехой были  так  называемые  "городки", что  означает "маленькие  города".
Помню площадку в  саду и чудесное ощущение  юности:  я был  крепок,  ходил в
вышитой русской рубахе, теперь никто не играет в такие здоровые игры.
     Он покончил с отбивной и продолжил изложение своего предмета.
     --  На  земле,  --  рассказывал Пнин,  --  рисовали большой  квадрат  и
устанавливали  в нем такие цилиндрические  деревянные плашки,  вроде колонн,
представляешь? --  а  потом с  некоторого  расстояния  метали  в них толстую
палку, с силой, как бумеранг, -- таким широким взмахом руки, -- извини меня,
-- к счастью это не соль, а сахар.
     -- Я и теперь еще слышу, -- говорил Пнин, поднимая дырчатую сахарницу и
покачивая головой в удивлении перед упорством памяти, -- и теперь еще  слышу
"трах!", когда кто-нибудь попадал по деревяшкам, и они  взлетали на  воздух.
Ты почему не доедаешь? Не нравится?
     -- Ужасно вкусно, -- сказал Виктор, -- но я не голоден.
     --  О,  ты  должен  есть  больше,  гораздо больше,  если  хочешь  стать
футболистом.
     --  Боюсь,  я  равнодушен  к футболу. Вернее, я  его терпеть  не  могу.
Сказать по правде, я и в других играх не очень силен.
     -- Ты не любишь  футбола? -- спросил Пнин и  на  его выразительном лице
появилось испуганное выражение. Он выпучил губы. Он раскрыл их, -- но ничего
не сказал.  Молча съел он ванильное сливочное мороженое, в котором ванили не
было, да и делали его не из сливок.
     -- А теперь мы заберем твой багаж и такси, -- сказал Пнин.
     Как только они достигли Шеппард-хауза, Пнин затащил Виктора  в гостиную
и  торопливо  познакомил  его с хозяином,  старым Биллом Шеппардом,  прежним
управляющим  хозяйством колледжа (совершенно глухим, с  кнопкой  в ухе), и с
его братом,  Бобом Шеппардом,  приехавшим недавно из  Буффало,  чтобы жить с
Биллом после того, как  жена Билла скончалась. На минуту  оставив  Виктора с
ними,  Пнин торопливо затопотал наверх. Дом был легко  уязвимым строением, и
обстановка внизу отозвалась  разнообразными вибрациями на топот вверху  и на
внезапный скрежет оконной рамы в комнате для гостей.
     --  Или  вот  эта  картина, --  говорил  глухой  мистер  Шеппард,  тыча
нравоучительным пальцем в висящую на стене большую мутную  акварель, --  тут
изображена ферма, на которой  мы с братом обычно проводили лето годов, этак,
пятьдесят  назад.  Ее  написала мамина школьная подруга, Грэйс  Уэллс, у  ее
сына, Чарли Уэллса, отель в Вайнделлвилле, по-моему,  доктор Нин его знает •
очень,  очень хороший  человек.  Покойница-жена тоже рисовала. Я вам  сейчас
покажу кое-какие ее работы. Ну, вот  хоть это дерево, видите, за амбаром, --
его и не углядишь...
     Страшные треск  и грохот донеслись  с  лестницы. Пнин,  по  пути  вниз,
оступился.
     --  Весной  1905 года,  --  говорил  мистер  Шеппард,  угрожая  картине
пальцем, -- под этим самым тополем...
     Он увидел, как брат вместе с Виктором бросились из  комнаты  к подножию
лестницы.  Бедный Пнин проехался спиной по последним ступенькам. С минуту он
пролежал навзничь, туда-сюда поводя глазами. Ему  помогли  подняться.  Кости
остались целы.
     Улыбнувшись, Пнин сказал:
     -- Совсем как в превосходном рассказе Толстого, -- ты должен как-нибудь
прочитать  его, Виктор, -- про Ивана  Ильича Головина,  который тоже  упал и
приобрел впоследствии почку рака. Теперь Виктор пойдет со мной наверх.
     С саквояжем в  руке Виктор  последовал за  Пниным.  На  площадке висела
репродукция "La Berceuse"1 Ван-Гога, и Виктор походя приветствовал ее кивком
иронического узнавания. Комнату  для гостей  заполнил  шум дождя, лившего по
душистым  ветвям в черноте,  обрамленной  раскрытым окном.  На столе  лежала
завернутая  книга и  десятидолларовая  бумажка. Виктор просиял  и поклонился
хмуроватому, но доброму хозяину. "Разверни-ка", -- сказал Пнин.
     С учтивой готовностью Виктор подчинился.  Он присел на край кровати, --
русые волосы лоснистыми  прядями упали  на правый  висок,  полосатый галстук
повис,  выбившись  из-под серой  куртки,  раздвинулись  нескладные затянутые
серой фланелью  колени, -- и  живо открыл  книгу. Он собирался ее похвалить,
во-первых, потому  что  это  подарок  и,  во-вторых,  он  думал,  что  книга
переведена  с  родного  языка  Пнина.  Он  помнил,  что  в  Психометрическом
институте  работал доктор Яков Лондон,  уроженец  России. На  беду,  Виктору
подвернулся абзац о Заринске, дочери вождя юконских индейцев, и он с  легким
сердцем  принял  ее  за  русскую  барышню.  "В  больших  черных  глазах  ее,
устремленных на сородичей, были и страх и вызов. Все ее существо напряглось,
как натянутая тетива, она даже дышать забывала..."1
     -- Я думаю, мне это  понравится, -- сказал вежливый Виктор. --  Прошлым
летом  я   читал  "Преступление  и..."  --  Молодой  зевок  растянул  стойко
улыбавшийся рот. С приязнью, с одобрением, с болью сердечной смотрел Пнин на
Лизу,  раззевавшуюся  после  долгого,  счастливого вечера  у  Арбениных  или
Полянских, -- в Париже, пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет назад.
     -- Довольно  чтения  на сегодня, -- сказал  Пнин. -- Я  знаю, это очень
увлекательная  книга,  но ты сможешь читать и  читать ее завтра.  Желаю тебе
спокойной ночи. Ванная напротив, через площадку.
     И пожав Виктору руку, он ушел в свою комнату.



9

     Все еще шел дождь. В доме Шеппарда погасли огни. Ручей, обычно трепетной
струйкой сочившийся по оврагу за садом, этой ночью обратился в шумный поток,
который кувыркался, истово пресмыкаясь перед силой тяжести, и нес по буковым
и еловым проходам прошлогодние листья, какие-то безлистые ветки и новенький,
ненужный ему футбольный мяч, недавно скатившийся вдоль пологой лужайки после
того, как Пнин казнил его на старинный  манер -- выбрасываньем из окна. Пнин
заснул, наконец, несмотря на ощущение  неудобства в спине, и в одном из  тех
сновидений, что по-прежнему преследуют русских  изгнанников, хоть со времени
их  бегства  от  большевиков  прошла  уже  треть  столетия,  увидел  себя  в
несуразном  плаще,  несущимся  прочь  из  химерического  дворца по  огромным
чернильным  лужам,  под  затянутой облаками луной,  а после  шагающим  вдоль
пустынной  полоски  берега  со  своим  покойным  другом  Ильей  Исидоровичем
Полянским,  ожидая  стука  моторной  лодки,  в которой  явится  за  ними  из
безнадежного  моря их  загадочный  спаситель.  Братья  Шеппарды  не  спали в
смежных  кроватях, на матрацах "Прекрасный Отдых", -- младший  слушал дождь,
идущий во тьме,  и раздумывал, не продать ли им все же этот дом с его гулкой
кровлей  и волглым  садом; старший лежал, думая о тишине, о влажном  зеленом
кладбище, о старой ферме, о тополе, в который много лет назад ударила молния
и убила Джона  Хеда, смутного  дальнего  родича. Виктор  на сей  раз  заснул
мгновенно, едва засунув  голову под подушку, -- недавно изобретенный способ,
о котором д-р Эрик Винд (сидящий сейчас на скамье у фонтана в Кито, Эквадор)
никогда  не  узнает.  Около  половины  второго  Шеппарды  захрапели,  глухой
погромыхивал  после каждого  вздоха  и  вообще звучал куда  солиднее  брата,
высвистывавшего  сдержанно  и  печально.  На песчаном  берегу,  по  которому
продолжал расхаживать Пнин (его встревоженный друг пошел домой,  за картой),
появились и пошли на него чередой отпечатки чьих-то ступней, и он проснулся,
хватая ртом воздух. Ныла спина. Пятый час уже. Дождь перестал.
     Пнин   вздохнул  русским  вздохом  ("ох-хо-хо")  и  поискал   положение
поудобней. Старый Билл Шеппард протащился вниз, в уборную, сокрушая за собою
дом, потом поплелся назад.
     Вот  и  опять  все  уснули. Жаль,  что  никто  не  видал представления,
разыгранного на пустынной улице, -- там рассветный ветер  наморщил  большую,
светозарную  лужу,   превратив  отраженные   в   ней  телефонные  провода  в
неразборчивые строки черных зигзагов.


 * Глава пятая *


1

     Сверхней  площадки  старой,  редко  навещаемой  наблюдательной вышки  --
"дозорной башни", как она  называлась прежде, -- стоящей на восьмисотфутовом
лесистом  холме,  именуемом  Маунт-Эттрик,  в одном  из прекраснейших  среди
прекрасных  штатов Новой Англии, предприимчивый летний  турист  (Миранда или
Мэри, Том  или Джим, -- их карандашные имена  почти сплошь покрывали перила)
мог любоваться морем зелени, состоящим из  кленов, буков, пахучего тополя  и
сосны. Милях  примерно  в пяти  к западу  стройная  белая