...Ковры помяли. Целку порвали.
     Осталось  только правило: в  танке главное  -- не бздеть. Так  проходит
любовь.

     Очень я хотел поглядеть на танк. И очень танк меня удивил.  Я думал, он
такой гладенький,  а  он,  блядь,  как  ежик.  Весь-весь  утыканный какой-то
хуйней,   оборудованием,   прожекторами,   антенной,   зенитным   пулеметом,
коробками, штуками железными.  Лохматенький, но все  равно до жопы приятный,
милый, застенчивый. Только не краснеет.
     А  легендарный  полковник Лутошенко краснел.  И даже бурел, когда орал.
Он, говорят, жил совсем без образования,  а на войне был сыном полка. Потому
и дослужился до полковника. Лутошенко -- это не просто Лутошенко, это притча
во языцех.
     --  Я  завидую  вам,  что у вас столько образования! -- орал  полковник
перед строем. -- А  вы не хотите  учиться на военной!..  Кафедре!  Вы все --
одна большая!.. Жопа! Почему вы  не смываете за собой в туалетах?!! Говно?!!
Вы деревня! Напились портвешка, нажрались кислой капусты с водой и дрищете в
туалетах!.. Свиньи! Где была совесть, у вас там хуй вырос!
     Или:
     --  ...напились портвешка! А моя жена не курит!.. Не пьет!.. И в рот не
берет!.. Это яд!
     -- Я вас всех!.. Из института уволю! И кто не служил -- пойдет в армию!
А кто служил... Пойдет дослуживать!
     Лутошенко всегда ставил только двойки.
     --...Так... Я успел  опросить  до звонка только 5 человек! Они получили
оценку "два". Но я знаю, что никто из  вас ничего не знает!  Поэтому я всему
взводу ставлю "два". По "двойке"... Нет, по две "двойки". Учиться, учиться и
еще раз учиться, как завещал вам великий Ленин.
     Так же он проверял и листочки с контрольными вопросами.
     -- Так. Первый вопрос -- "пять". Второй вопрос -- "пять". Третий вопрос
-- "пять". Четвертый вопрос -- "три". Итоговая оценка -- "два".
     Про Лутошенко ходили народные стихи:
     Говорят, что дядя Ваня
     В детстве сыном был полка.
     Если б знали кем он станет,
     Удавили б мудака!
     Все двойки,  полученные на "войне"  нужно было отрабатывать.  Родина не
могла  допустить, чтобы  офицер  чего-нибудь не  знал.  Например, химическую
реакцию восстановления в аккумуляторах 6СТЭН-140М. А вдруг это понадобится в
бою!   Родина  хотела  быть  уверенной   в   своих  сынах   и  крепить  свою
обороноспособность. Поэтому все  двойки надо было отрабатывать.  А что такое
отрабатывать, Родина? А это покрасить забор. Смастерить стенд, выкопать яму.
В общем, на кого-либо  из офицеров поработать. Упаси бог, не на них лично, а
на благо  военной  кафедры,  чтоб она  хорошо выглядела и можно было пустить
пыль в глаза проверяющим.
     Все  офицеры на  кафедре  делились условно  на две большие категории --
"фанаты"  и "похуисты". Суть этих явлений ясна из их названий. Фанаты хотели
научить нас чему-нибудь всерьез и потому ебали. А похуистам лишь бы вечность
проводить, они ебали нас шутки ради. Лутошенко же в равной мере  принадлежал
к обеим группам. Он был фанатичный похуист. И поэтому ебал всех вдвойне.
     Между  прочим,  когда я прочитал "Один день Ивана Денисовича",  у  меня
тоже  возникла сильнейшая ассоциация с армией. Правда, г-н Шендерович служил
1,5 года,  а  я 1,5  месяца, но ведь  вкус  говна  не  является функцией  от
количества съеденного.

     "...Дождь шел третий день. Он то  сыпался мелкой надоедливой сечкой, то
повисал  в  воздухе водяной  пылью, то вдруг  проливался  длинно  и холодно,
закрашивая день в серый цвет.
     К вечеру он прекратился, и еще целую ночь с ветвей  утомленных сосен на
промокший, отяжелевший брезент палаток падали редкие, крупные капли.
     Светало.   Нахохлившийся  дневальный  в  сырой  шинели  поглядывал   на
циферблат, и как только стрелки  растопырились на шести часах, холодное утро
раздвинул проклятый, окаянный крик:
     -- Рота! Па-адъем!
     Так начинается день..."

     Это отрывки из моих  документальных лагерных воспоминаний под названием
"7  шагов в прошлое", которые я  раздарил в виде машинописных книжек друзьям
по нарам. А написал я  их, между прочим, на дипломной практике,  сразу после
прочтения "...Ивана  Денисовича". Сидел  себе на трубном заводе, делать было
нечего, я и писал...

     "Здесь,  как и повсюду в армии, царь и  бог -- показуха.  Кто-нибудь из
офицеров  ходит и  выгоняет всех  из палаток и с территории лагеря. Не любит
начальство, чтобы курсанты спали.  Даже если ты в  наряде  по кухне и  еще с
утра можешь  поспать, все равно выгонят. Начальство боится, что  ему нагорит
от его  начальства. И так далее. Цепная  реакция боязни.  Все боятся, только
курсант ничего не боится. Курсант лишь слегка опасается. Слегка, но многого.
     А чтобы не погореть на чем-нибудь, нужно выполнять лишь одно правило --
не высовывайся. Не попадайся на глаза начальству, если тебе нечего делать, а
не то заметут на работы. Не становись  с  краю шеренги или колонны.  А  если
отбирают  людей куда-нибудь  вкалывать,  ссутулься,  сделайся  ниже  ростом,
отклонись  вбок, чтобы прикрыться спиной стоящего слева, справа или спереди,
и  ни  в коем случае не смотри  на  начальство,  лучше  опусти  глаза, а  то
напорешься на встречный взгляд, и могут замести на работы.
     А  если не замели,  лучше спрятаться в палатку, полежать  там, поспать.
Можно также пойти на Волгу, расстелить шинель и поспать. Вариантов много.
     Как-то  после  обеда,  то  есть тогда,  когда формально,  по расписанию
занятия были,  а  фактически, как всегда ни черта не было, мы с Беном лежали
на  травке,  за первой линейкой, на полпути  к помойке и лениво смотрели как
Фатхулла   дрючит   свою   вторую   роту.   Вторая  рота   --   это  Физхим,
физико-химический  факультет. Одни евреи,  так  считается.  О Физхиме  ходит
слава факультета  чересчур заумного, а в практической  жизни беспомощного до
идиотизма. Именно  Физхим пишет кляузы на славных офицеров кафедры, именно с
ним  случаются  самые  невероятные  истории,  о  которых  потом  долго ходят
легенды...
     За все  эти вывихи студентов с Физхима  офицеры очень не любят. Весь их
опыт говорит, что с Физхимом хлопот не оберешься. Поэтому второй роте и дали
в кураторы зверя -- Фатхуллу".

     В  армии  хорошо всяким художникам  да  артистам.  Плакатики  рисовать,
агитбригады, хуе-мое.  Вот, например, хорошо было у нас Мише Грушевскому * с
Физхима. Он пародировал кафедральных офицеров и разъезжал с агитбригадой.
     "У солдата самая  веселая  жизнь, --  говорил  подполковник Ласевич, --
идет в столовую -- поет, из столовой идет -- поет." Жизнь, да, была веселая,
интересная.
     Очень интересное дело -- вождение танка.

     "Танк!
     Когда стоишь метрах в 20-и от  ползущего, рычащего танка, то чувствуешь
как дрожит под ногами земля. Дрожит в буквальном смысле, без преувеличения.
     40  тонн  рычащего  железа.  В башне стоит  такой грохот и дребезжание,
будто перетряхивают ведро с гайками,  ничего не слышно. Только видно как рот
раскрывает сидящий рядом с тобой...
     Дергаешь рычаги, перемалываешь траками желтый песок  со следами гусениц
и  видишь, что  впереди дорога вдруг куда-то  проваливается.  Когда едешь  с
открытым  люком,  еще ничего,  а когда с закрытым, то  весь мир сужается  до
тонкой полоски смотрового прибора. И в тот момент, когда танк переваливается
в яму, ты видишь только песок и грязную лужу на  дне. Поддаешь газу, и танк,
задрав ствол,  начинает  с ревом выползать наверх. Тогда  видно только синее
небо и верхушки сосен.  Выполз -- и снова желтый  песок и  зелено-коричневые
сосны, только теперь уже без макушек.
     И  все-таки на  месте механика-водителя  лучше,чем  в башне. Во-первых,
потому что  меньше  шуму,  во-вторых, занят  делом и  держишься  за  рычаги,
в-третьих,  сидишь  ниже  всех и  меньше кидает. А в башне кругом одни углы,
сиденьице  маленькое,  грохот, в приборы  эти ни  черта не видно, а главное,
нужен постоянный контроль, чтобы  на очередном  провале  не  пиздануться обо
что-нибудь головой.
     Масса проблем. То ли дело на стрельбище..."

     А  между прочим, на  стрельбище  я в первый раз стреляя из ПМ в грудную
мишень выбил 24 очка,  в то  время как остальные настреляли 0. Вот уж не зря
говорят: если талант, так уж во всем.
     Я особо подробно про лагеря-то, которые мы еще называли  Жопой, не хочу
расписывать, это уже отражено в мировой литературе, в частности, в тех же "7
шагах в прошлое".



ГЛАВА 23.
     Запор.
     Запор не  тот, что в  жопе, как вы уже  поняли, а тот, что  после Жопы.
Запор -- это город на Украине. Еще мы называли его Запарижье.
     ...Иногда идешь, а твой рот чего-нибудь поет. Несусветное. Мозг играет,
изощряется. Подберет, манда, какой-нибудь мотив и давай его гонять на разные
слова. Вот например:
     Твое влагалище, большое как градирня,
     Напоминает мне осенние трусы.
     А я люблю тебя, игрушка заводная,
     А я люблю тебя, медведик мой простой.
     Ну  что это  такое?!  Хуйня чистой  воды, за которую  всякому  человеку
должно  быть  стыдно.  А  вот  поди  ж ты,  имеет  право  на  существование:
искусство. И ничего не поделаешь. Плетью обуха...
     Мы приехали в Запор ранним  утром,  в  7 часов утра после  "войны". Уже
будучи лейтенантами. И поперлись устраиваться в общагу.
     Это была  середина  августа. Ну, лето! Юг.  Тепло. Днепр. Пляж. А нужно
было, напротив,  устраиваться на работу простыми  рабочими.  А не  хотелось.
Хотелось спуститься из  общаги  по южной аллее с пирамидальными  тополями  к
набережной Днепра, к громадному пляжу. И упасть там в горячий песок.
     Но   злая   неволя    тоталитаризма    заставляла   нас   работать   на
металлургическом комбинате. Ебала  в жопу. Нужно было к  отчету  по практике
подколоть заводскую справку о получении рабочей  специальности. И  у  всех у
нас в  этих  справках  с чисто заводской непосредственностью  было  написано
"Здал техминимум на резчика горящего металла".
     Если  б  не  работа,  это  была  бы лучшая  практика:  солнце,  дешевые
изобильные  продукты,  разные  колбасы,  пирожки,  десятки  соков, фруктовые
кефиры, печенья,  фрукты, пряники, овощи, арбузы,  дыни,  пирожные, конфеты,
пирожки, булочки-хуюлочки,  маслице-хуяслице.  А  в  Центральном гастрономе,
несмотря на антиалкогольную компанию, светлым приветом застоя стояли батареи
разноцветных разнокалиберных бутылок. Глаза  разбегались, и  их потом трудно
было собрать в одну кучку. Проклятый застой!  Окосеть можно! Спаивали  народ
мартинями всякими.
     Мы жили вшестером в одной очень  большой комнате: Я, Бен, Яша, Баранов,
Вова Королев и Рубин.
     Как  и  в  Черепе  скидывались  помаленьку,  Рубин  ходил  в  ближайщий
гастроном,   покупал   сахар,   сухарей-хуйрярей  и  какой-нибудь   колбасы.
Развращенный изобилием пищи, я как-то на пробу купил кругляк узкой  кровяной
колбасы  черного  цвета. Она  почему-то  омерзительно  воняла. Специфически,
наверное. Как заморский плод дуриан. Колбаса лежала на  столе  и имела такой
непрезентабельный вид,  что, когда  Королев вошел в  комнату и увидел ее, то
подумал,  что  совершен хулиганский  акт: на стол насрали. Такой  вид  имела
запорожская кровяная колбаса. Мы ее потом съели.
     А  как  приятны и  душевны  были  наши вечерние  чаепития! Хорошо было,
собравшись  вечерком,   попить  чаю.  Отдохновенно,  на  закате  дня,  перед
погружением в объятия Морфея испить стаканчик-другой ароматного  грузинского
напитка номер 36. Под интеллигентную беседу о целках.
     Раскусывая ароматный  сухарик,  Вова поделился, как  он в общаге сломал
одну толстую целку. Был такой случай. Маленький росточком Вова задался целью
поебаться. Привел толстую девку, на которую никто не зарился, и которой тоже
давно  уже  пора  было  расставаться  с  девственностью,  потому что  дальше
оставаться  целкой было уже просто неприлично.  Вова замесил  круто, по всем
правилам  -- вино, карты,  музон. Но на звуки  музона после 23-00  нагрянули
оперы.  И  обнаружили весь спектр запретных  удовольствий в Вовиной комнате:
музыка  после 23-00,  азартные  игры,  спиртные напитки и баба после 23-00 в
чужой  комнате. Вове обломилось моральной пизды в виде  хозработ. Но Вова не
сдался.
     На второй раз все получилось. Вова наконец в беляевской  общаге потерял
невинность, попутно обесчестив честную до того девушку.
     --  Кстати, после этого она начала всем давать напропалую, --  закончил
свой  рассказ Вова Королев, хрустя ароматным сухариком и  скромно позвякивая
ложечкой в стакане.
     -- Да, Вова первым  взял  эту крепость... Теперь там  сделали музей, --
как всегда остроумно заметил я.
     Между  прочим,  последнюю,  про  музей,  фразу  мы   с  Яшкой  выпалили
одновременно. Он точно поймал мою мысль. Калиостро -- не хуй собачий.
     Нам  слишком хорошо  жилось, это не  могло долго  продолжаться. Мы даже
съездили на  "Ракете" в Днепропетровск. Мы всячески оттягивали устройство на
работу.  Прослышав  об  этом,  нас  вызвал руководитель  практики композитор
Берковский и сильно поругал, сказав, что мы его подводим:
     -- Вам лишь бы насрать руководителю!..
     Пришлось устраиваться. Нам  с Яшей  и Вовой Королевым не повезло больше
всех. Мы попали в ад...
     Сошествие в ад.
     Промедление  смерти  подобно, говорят некоторые. Это точно. Мы попали в
самую жопу. В теплое местечко. Я, Микоян и Королев Вова.
     Мы  стояли  в  обороне  на  последней  точке.  Мы  работали  на  уборке
раскаленного металла с линии стана 550.
     Раскаленный меньяр (короткий  квадратный профиль) шел через форштосс по
рольгангу,  автоматически  сталкивался  на боковой  отвод, откуда шлепперами
сбрасывался на  бугеля. Бугеля -- это  вилкообразные подставки, куда  падает
прокат.








РАБОЧЕЕ МЕСТО.









     Вот он падает, падает, а потом его надо краном убирать и взвешивать. Но
хуй не в этом. Искусство это не "что", искусство  это "как". Хуйня крылась в
технологии  подъема.   Ведь  просто  так  эту   массу  раскаленных  докрасна
металлических  прутов или бревен не  поднять.  Надо  перевязывать  как  кучу
хвороста.  Поэтому  с  двух  сторон  на  раскаленную  пачку  прутов  вручную
набрасывались  кольца из толстой проволоки и  за  них  вручную же  цеплялись
крюки крана.
     Кольца вязались  из отожженной проволоки. От бунта этой проволоки нужно
было отсчитать  6  витков,  положить  проволоку  на  наковальню  и  отрубить
колуном.   Потом   связать   кольцо  в  4  витка  --  работа  очень  высокой
интенсивности,  поскольку  в  процессе   производства  строповочного  кольца
участвовали не только руки и не только ноги (ими придерживались нижние витки
проволоки),  но  и  живот,  который  служил  для  формовки  кольца.  Животом
связанному кольцу придавалась овальная форма. Методом налегания.













ОРУДИЯ ТРУДА.




     Два кольца  накидывались по  бокам  на связку  металла. Вот  это и было
самым ужасным: 4-5 тонн раскаленного  докрасна или  добела  металла излучали
нестерпимый  жар. К этому раскаленному мареву нужно было подойти  вплотную и
надеть кольца на торцы связки и зацепить за них опустившиеся крановые крюки.
     Знаете, впервые я почувствовал смутное беспокойство еще когда нам троим
на складе  вместо  обычной спецодежды выдали  штаны и  куртку из толстенного
войлока.  И еще  рукавицы  из шинельного сукна  обитые  кожей и  пропитанные
негорючим  составом. Но они все равно  горели, дымясь белым дымом. Случайное
неосторожное  касание металла  во  время  строповки  --  и  черная  рукавица
вспыхивала, а на коже оставался  ожоговый, трудно выводимый  черный след  --
въевшиеся в руку остатки сгоревшего огнегасящего состава.
     Поначалу  у  нас  не было  даже  пластиковых  щитков  на лице,  которые
пристегивались  к  каске.  Их  выдали  только  через несколько смен, поэтому
сперва, надевая  кольца  и цепляя  крюк, я  отворачивал  рыло,  щурил глаза,
работал  практически вслепую  и  чувствовал как на лбу  в буквальном  смысле
закипает пот.  И рожа была вся красная, обожженная. Зенки лезли из орбит. Ну
а после того как выдали щитки, стало полегче, жгло только шею.
     Технология  стана 550,  равно как и других заводских станов,не менялась
десятилетиями.  Еще отец  Яшки,  проходивший  в  свою  бытность  практику  в
Запорожье, вязал эти кольца. А теперь  мы. А говорят,  в одну  речку  нельзя
войти дважды. До хуя можно войти. Особенно у нас.
     На  холодильнике   проходящий  металл,  пока  он  не   остыл,   клеймил
специальный мужик. Подбегал, прикладывал к  торцу клеймо  и хуячил молотком.
Раньше здесь  был специальный пневматический клеймитель, но  он  сломался, и
остался один мужик. Интересы у нас  с мужиком были разные.  Когда шел мелкий
сорт -- "макароны" -- нам была лафа: во-первых, тонкий металл успевал остыть
почти до малинового цвета, а во-вторых,  пока  насыплются полные бугеля этой
мелкоты,  можно посидеть  на  лавочке.  А  мужик заебывался клеймить  каждую
макаронину.  Долбил как дятел.  Зато когда катали крупный сорт, нам приходил
пиздаускас. Клеймовщик  вразвалку  приближался к металлу, вальяжно хуякал по
нескольким бревнам и садился. А  мы въебывали как пчелки папы Карло: с одной
стороны, несколько таких бревен полностью заполняли бугеля  и  мы то и  дело
бегали делать подъемы, вязали кольца, звонили в  колокол по крану.  С другой
стороны  -- толстый  металл не успевал остыть на  холодильнике  и  оставался
бело-желтым. Мы горели. Горели на работе. А иногда бревно ложилось на бугеля
косо и  приходилось  в  два  лома  выворачивать  его  в нужном  направлении.
Просовываешь лом под  белый раскат  в плывущем мареве раскаленного воздуха и
виснешь на нем  в противовес животом,  а напарник в это время делает тоже  с
другой стороны.
     Картина  дополнялась  общей  грохочущей  чернотой  гигантского  цеха  с
редкими белыми  лампами высоко-высоко да сантиметровым  слоем окалинной пыли
на всем вокруг.
     Поначалу  я работал в  куртке-шинели,  потом выбросил  ее. В  ней  было
неудобно вязать кольца, а надевать ее перед каждым подъемом я заебывался. Мы
старались быстро  накинуть  кольца, зацепить крюки и  отвалить  от  жаровни.
Какое-то  непродолжительное  время  пока  накидываешь  и  цепляешь,  военная
рубашка, в которой я там  уродовался, держала жар, потом, если замешкаешься,
так раскалялась, что  обжигала кожу. После  месяца работы рубашка из зеленой
превратилась в  черную и  почти  все пуговицы на ней  отгорели. Когда  перед
самой первой сменой Баранов впервые увидел меня в ней, он похвалил:
     -- Пиздатая рубашка.
     -- Пиздатая, в смысле засрать не жалко? -- уточнил я.
     -- Да, -- засмеялся Баранов.
     Я ее засрал и оставил  на  заводе. Хуй с ней, говна не жалко. Отстирать
все равно невозможно.
     Между прочим, жар от металла вредный. Клеймовщика из нашей бригады даже
в армию не взяли: из-за жара у него по телу пошли какие-то красные  пятна. А
у меня не пошли.
     Кроме  того,  бригада  страдала  от  угрей  на  глазах. Раскалившись  у
металла, наши бригадные люди лезли под гигантские  вентиляторы, стоявшие  на
треногах возле  каждого рабочего места. Сильный поток воздуха людей продувал
и  получались угри на веках. Я под вентилятор не  лазил, пошли они на хуй со
своими угрями.
     Самым  большим удовольствием в работе было ее отсутствие, приятно  было
также  наблюдать по часам, что смена  кончается. После смены можно  отодрать
мочалкой черную копоть с лица, рук, тела и поехать домой.
     Получали рабочие за такую работу 300 рублей и горячий стаж. А на стенах
цехов завода  вместо  пятилетних призывов  и  обещаний решения  ХХХХХХVIIIII
съезда выполнить, висели плакаты :  "Пройти трудовой путь без травм  -- дело
чести каждого заводчанина!"
     У нас  травмы в  один день  получили  двое -- Марков  и Рубин. Во время
строповки им крановыми крюками  раздавило пальцы. Оба  потом ходили в гипсе.
Рубин заорал, когда  ему пальцы-то прижало, крановщица как-то  в