приглашением, что стажерам нельзя? А  он  вон  как  празднично  приоделся,
надел френч, начистил башмаки, постригся и причесался. Волосы  еще  мокрые
после причесывания.
   Двери были широко распахнуты, и с улицы,  даже  с  той  стороны  улицы,
видно, что каменная лестница тоже ярко освещена и устлана коврами.
   На ковре у входа  стоял  дежурный  по  городу,  старший  уполномоченный
Бармашев, в  синей  шерстяной  толстовке  и  в  серебряного  цвета  брюках
дудочкой, как было модно в ту пору.
   Егоров хотел незаметно пройти мимо  него.  Даже  подождал  у  дверей  в
надежде, что Бармашев уйдет:  долго  и  старательно  вытирал  подошвы.  Но
Бармашев увидел Егорова, заулыбался и сказал:
   - Приветствую. - И протянул ему руку. -  Фуражку  можешь  повесить  вон
туда, на вешалку. Проходи. Очень приятно.
   На  втором  этаже,  в  светлом  коридоре,   прогуливалось   уже   много
приглашенных мужчин и женщин.  Пахло  духами,  пудрой,  легким  табаком  и
чем-то неуловимо волнующим, чем пахнут  праздники  нашего  детства,  нашей
юности.
   Егоров поднялся на второй этаж и сразу остановился. Ему показалось, что
все теперь смотрят только на него. А этот, мол, еще откуда взялся?
   Знакомых не было видно. Да и откуда тут возьмутся знакомые?
   Мимо прошел чем-то озабоченный Бармашев. Видимо, и здесь он дежурный по
вечеру. Оглянувшись на Егорова, он вдруг потрогал  его  за  плечо.  И  это
легкое прикосновение было необыкновенно приятно Егорову.
   Потом всех пригласили в зал, в тот самый зал,  где  в  обычные  дни  за
тесно составленными столами сидят милицейские  служащие,  стучат  машинки,
прикладываются печати, толпятся посетители.
   Теперь столов тут не было. Были  рядами  выстроены  стулья  и  сооружен
помост с  трибуной  и  единственным  длинным  столом,  застланным  красной
материей.
   Егоров не пробивался в первый ряд, но  как-то  так  случилось,  что  он
оказался в первом ряду и впервые в жизни увидел самого товарища  Курычева.
Даже рябинки на его лице увидел.
   Товарищ Курычев, опираясь на трибуну, делал доклад.
   Егоров неотрывно смотрел на Курычева. И ему  казалось,  что  и  Курычев
смотрит с трибуны только на него.
   А может, оно так и было? Докладчики  ведь  часто  почти  бессознательно
выбирают в зале кого-нибудь  одного,  на  кого  бы  можно  было  опереться
глазами. Вот Курычев и выбрал Егорова, еще не зная, кто такой Егоров.
   А Егоров, разглядывая Курычева, только и думает о том,  что  перед  ним
стоит человек, от которого  будет  зависеть  вся  его  дальнейшая  судьба.
Примет Курычев Егорова на работу или не примет?
   Только о судьбе своей и думает Егоров. Но вот до сознания его  долетает
фамилия - Боровский. Этого Воровского недавно убили где-то  в  Лозанне,  в
отеле "Сесиль". Он  был  нашим  представителем.  Его  убили  враги  нашего
государства.
   Никаких подробностей убийства докладчик не приводит. Он называет дальше
новую фамилию - Керзон оф Кедльстон.
   Этого Егоров знает. Не лично знает, но слышал.
   Еще весной, когда Егоров жил в Дударях,  был  митинг  по  поводу  этого
лорда Керзона. Он предъявил нам ультиматум, грозил войной, если мы чего-то
не выполним, а мы этого как раз вовсе не хотим выполнять.  И  не  обязаны,
потому что мы против мировой буржуазии.  Мы  за  рабочий  класс.  За  весь
рабочий  класс,  какой  есть  на  всем  земном  шаре.  Поэтому  мы  сейчас
приветствуем рабочих немецкого города Гамбурга,  которые  вот  в  эти  дни
ведут ожесточенные уличные бои с полицией.
   - ...Мы посылаем им сейчас отсюда наш пролетарский пламенный привет,  -
говорит товарищ Курычев.
   И весь зал аплодирует.
   И Егоров аплодирует.
   Потом товарищ Курычев объясняет,  почему  мы  еще  допускаем  буржуазию
торговать  и  даже  позволяем  частникам  открывать  заводы.  И   приводит
подлинные слова Владимира Ильича Ленина: "...Мы сейчас отступаем,  как  бы
отступаем назад, но мы  это  делаем,  чтобы  сначала  отступить,  а  потом
разбежаться и сильнее прыгнуть вперед. Только под одним этим  условием  мы
отступили назад в проведении нашей новой экономической политики. Где и как
мы должны теперь перестроиться, приспособиться, переорганизоваться,  чтобы
после отступления начать упорнейшее наступление вперед, мы еще  не  знаем.
Чтобы провести все эти действия в нормальном порядке, нужно,  как  говорит
пословица, не десять, а сто раз примерить, прежде чем решить".
   - Вот это подлинные ленинские слова, - говорит Курычев.  -  Я  надеюсь,
вам понятна вся сложность и все неимоверные трудности, в которых мы живем.
- И опять смотрит на Егорова.
   И Егоров невольно кивает в подтверждение того, что ему все,  решительно
все понятно. А чего же тут не понять! Только Катя все обижается, что ей  с
ребятишками очень трудно. Но ведь всем трудно, всему народу.
   Однако  есть  надежда,  что  дела  исправятся,  как  дальше  доказывает
докладчик. И приводит цифры добычи угля в Донбассе.
   Докладчик считает уголь на пуды, на тысячи пудов. И так по  его  словам
получается, что угля у нас в будущем году будет больше. Ненамного  больше,
но все-таки больше. Как-никак уже добыто пятьдесят один миллион пудов.  И,
значит, мы постепенно  ликвидируем  послевоенную  разруху,  откроем  новые
заводы, сократим безработицу. А  кроме  того,  наше  правительство  купило
недавно в Америке триста тракторов.
   - Таким образом, - говорит докладчик, - наша с вами  судьба,  товарищи,
зависит сейчас не только от нас самих, но и от многих мировых факторов.
   "Факторы"  -  это  еще  непонятно  Егорову.  Но  ему  становится  вдруг
понятным, что и его судьба теперь зависит, пожалуй, не только от  товарища
Курычева. Она связана, его судьба, и с добычей угля в Донбассе, и с  боями
в Гамбурге, и еще со многим, что происходит вдалеке от него,  но  имеет  к
нему, однако, прямое отношение. Он усваивает это не столько умом,  сколько
сердцем. И его охватывает  необыкновенное,  еще  до  конца  не  осознанное
волнение.
   - Теперь возьмем такой факт, - вытирает  носовым  платком  лицо  и  шею
товарищ Курычев. - Генерал Пепеляев, как вы знаете,  недавно  разбит.  Его
банды рассеяны, но не ликвидированы полностью. Они еще  бродят  по  тайге,
совершают набеги на сельские местности и пользуются поддержкой кулачества.
Кое-кому они внушают надежду, что все еще переменится, что еще  повторится
интервенция. В деревне идет глухая классовая борьба. Она идет и в  городе.
Нэпманские элементы еще надеются, что  им  удастся  хотя  бы  тихой  сапой
одолеть Советскую власть. Они  занимаются  хищением,  применяют  обман,  и
подкуп, и другие подлости. Вы же знаете, что нам пришлось недавно  удалить
из   нашего   аппарата   несколько   старых   работников,   уличенных   во
взяточничестве и грязных связях с нэпманскими элементами. Мы сейчас делаем
ставку  на  молодые  кадры  работников.  Мы  должны  быть  уверены  в   их
неподкупности...
   Глаза у товарища Курычева вдруг стали колючими. И вот такими глазами он
смотрит на Егорова. И хотя Егоров ни в чем не виноват, он ежится под  этим
взглядом. И  в  то  же  время  улавливает  в  голосе  докладчика  какую-то
особенность, которая чуть расхолаживает его, Егорова.  Есть  в  докладчике
некоторая простоватость, что ли, не такой уж он,  наверно,  необыкновенный
человек, как показалось Егорову вначале.
   - ...Во всяком случае, мы всегда должны быть начеку, - говорит  товарищ
Курычев. - А у нас еще есть товарищи, которые начинают  почему-то  думать,
что мы уже всего достигли. А нам  еще  надо  перестроить  весь  мир.  Наша
жизнь, как указывает товарищ Ленин, по-настоящему  не  налажена.  В  нашей
жизни еще имеется много мусора, который надо  изымать,  чтобы  можно  было
быстрее строить новую жизнь. Нам надо всеми силами насаждать революционную
законность, беспощадно карать врагов нашего молодого государства, а  также
приводить в чувство тех,  кто  озорует,  не  желая  войти  в  политическое
сознание. Да чего далеко ходить! Вчерашний день  в  ресторане  "Калькутта"
опять бандиты зарезали пьяного. А он оказался кассиром, который спокойно и
бессовестно пропивал государственные деньги! Где же, я спрашиваю, были мы?
Где была наша революционная бдительность в обоих случаях, когда,  с  одной
стороны, этот преступный кассир брал из кассы деньги, а с другой  стороны,
рисковал своей жизнью в ресторане "Калькутта"?..



4

   После  доклада  был  перерыв.  Многие  вышли  в  коридор   поразмяться,
покурить.
   А Егоров продолжал сидеть в зале, боясь  потерять  это  удобное  место.
Ведь уже объявили: после перерыва будет художественная часть.
   Он сидел, положив локоть на спинку стула, и рассеянно оглядывал зал.
   Вдруг ему кто-то замахал рукой от дверей. Кто же это может быть? Ах, да
это же Зайцев!..
   Егоров не сразу узнал его.
   Зайцев подошел к нему. Он был в сером, излишне свободном костюме.
   "Наверно, в отцовском", - подумал Егоров.
   Рыжие волосы Зайцева, всегда укрытые кепкой, сейчас  пылали  при  ярком
электрическом свете. И вздернутый нос,  слегка  облупленный,  сиял,  будто
чем-то намазанный. А может,  и  правда  намазанный.  Егоров,  улыбнувшись,
подумал, что у Зайцева, наверно, постоянный жар и от этого облупился  нос.
Больше не от чего - лето давно прошло.
   Зайцев хлопнул Егорова по колену и сел рядом.
   - Слыхал, что Курычев-то говорит? - весело  спросил  Зайцев.  -  Нужны,
мол, молодые кадры,  насаждать  революционную  законность.  Даже  в  самом
срочном порядке. А Жур, между прочим, все еще лежит в больнице, и мы из-за
него должны баклуши бить. Нет, это  надо  поломать.  Надо  пойти  прямо  к
самому Курычеву и поставить вопрос вот так: или - или...
   Егоров боялся ставить вопрос  вот  так,  как  советовал  Зайцев.  Да  и
Зайцев, пожалуй, излишне горячился. Ни к кому он скорее всего  не  пойдет,
ничего не скажет. Но Егорову все-таки понравился этот решительный  тон,  и
он сказал:
   - Для такой работы, как эта, я считаю, надо иметь  особые  способности,
как вот у тебя. А я еще про себя не знаю...
   - Ну что ты! - засмеялся Зайцев. И пожалел Егорова: - И у тебя  хорошие
способности  будут.  Если,  конечно,  приложишь  старание...   -   И,   не
посчитавшись с тем, что они соперники - ведь все еще не ясно, кто  из  них
остается на работе и кому придется уйти, - вынул  из  кармана  потрепанное
произведение господина Сигимицу, с которым  он  теперь,  должно  быть,  не
расставался. - Вот интересная книжонка, смотри. Если  хочешь,  ознакомься.
По-моему, мировая книжонка, хотя автор явно не наш человек...
   Егоров раскрыл книжку, прочитал название и сразу углубился в чтение. Но
тут началась художественная часть. Зайцев ушел в задние ряды.
   На подмостках появился Бармашев. Он  весело,  с  прибаутками,  объявлял
артистов.
   Первыми выступали какие-то молодые парни и девушки, одетые как испанцы,
- в черных плащах и в широкополых шляпах. Они лихо плясали, били в бубен и
пели частушки про лорда Керзона и про наши самолеты, которые  мы  выстроим
назло всем керзонам.
   Егорову это все так понравилось, что он сам стал тихонько  притоптывать
ногой в такт пению. И случайно  прихлопнул  носок  сапога  своего  соседа,
какого-то важного старичка в милицейской форме, сидевшего рядом с женой.
   - Извиняюсь, - сконфузился Егоров.
   - Ничего, - сказал  сосед.  И  кивнул  на  подмостки.  -  Действительно
здорово поют. И все в самую точку. В самую  точку.  До  чего  способные  и
политически подкованные люди...
   Машинистка милиции Клеопатра Семенова, как ее объявил  Бармашев,  спела
под аккомпанемент рояля романс "Отцвели уж давно хризантемы в саду". Потом
два милиционера в форменных брюках, но без гимнастерок  продемонстрировали
спортивные упражнения на  брусьях,  старший  делопроизводитель  сыграл  на
гитаре и спел под собственный аккомпанемент "Вот вспыхнуло утро, румянятся
воды,  над  озером  быстрая  чайка  летит...".  Уполномоченный   угрозыска
Воробейчик показал фокусы с картами.
   Наибольший успех, однако, имел Бармашев, читавший стихи Сергея Есенина.
   И  это  было  особенно  приятно  Егорову.  Он  вспомнил,  как  Бармашев
разучивал эти стихи в дежурке в его присутствии.
   Егоров больше уже не обижался на него за то,  что  дежурный  по  городу
относился к нему еще два дня назад как к неодушевленному предмету.
   Внизу, в первом этаже, были накрыты столы.
   Перед  каждым  приглашенным  поставили  стакан  с  чаем  и  тарелку   с
бутербродами, яблоками и конфетами.
   Яблоки и конфеты Егоров сразу же  спрятал  в  карман.  Потом,  подумав,
аккуратно завернул в чистый носовой платок бутерброды с сыром  и  брынзой.
Все это он унесет домой, племянникам и Кате.
   Только бутерброды с вареньем и омулевой икрой он решил  съесть  сам,  а
то, чего доброго, измажешь икрой и вареньем карманы.
   Зайцев сидел у другого конца стола и все время  наклонялся  к  какой-то
девушке с алой лентой в черных волосах.
   "Хорошенькая, - подумал, глядя на нее издали, Егоров. И еще подумал:  -
Как в песне: "Вьется алая лента игриво в волосах твоих черных, как ночь".
   Зайцев оставил свою девушку и ушел ненадолго.
   Потом он появился с бутылкой пива и закричал через  стол,  как  у  себя
дома:
   - Егоров, иди сюда!
   Егоров уже допил чай и подошел.
   - Пива хочешь? - спросил Зайцев. И  стал  наливать  в  стаканы  сначала
девушке, потом Егорову пиво.  И  себе  налил.  -  Давайте  чокнемся.  Нет,
неправильно. Вы сперва познакомьтесь.
   Девушка протянула Егорову левую руку - в правой пиво - и сказала:
   - Рая.
   - Егоров, - сказал Егоров. И покраснел. И  от  смущения  нахмурился.  И
так, нахмурившись, спросил Зайцева: - А пиво это откуда?
   - Тут же еще есть один буфет - за деньги, - кивнул на дверь  Зайцев.  И
засмеялся, облизывая губы. - Ты как будто первый раз сюда пришел.
   - А я и правда первый раз, - сознался Егоров. Но если б он  даже  знал,
что здесь продают пиво, он все равно не купил бы. На что он купит?
   А Зайцев купил не только бутылку пива,  но  и  две  толстые  конфеты  в
красивых бумажках - девушке и Егорову. От конфеты Егоров отказался.
   - Это откуда девушка? - негромко поинтересовался он, отозвав Зайцева  в
сторону. - Тоже здешняя? Сотрудница?
   - Нет, зачем! - улыбнулся Зайцев. - Это просто моя девушка. Знакомая.
   - А как она сюда попала?
   - Обыкновенно. Я ее провел. Взял у Бармашева билет и провел...
   Егорову даже стало как-то обидно. Он стеснялся сюда идти,  боялся,  что
его не пустят. А Зайцев не только сам прошел, но и девушку свою провел. Не
побоялся.
   И еще удивился Егоров, что у Зайцева уже есть своя девушка, хотя Зайцев
старше Егорова всего месяца на три.
   А у Егорова не было девушки, про которую бы можно было сказать, что  он
за  ней  ухаживает.  Он,  пожалуй  бы,  даже  не  решился  пойти  вот  так
куда-нибудь на вечер с девушкой. Ему бы совестно было, неловко.
   Года два назад, когда еще был жив отец и Егоров  учился  в  школе,  ему
сильно нравилась одна девочка - Аня Иващенко. Он, наверно; влюбился в нее.
Конечно, влюбился. И написал ей стихи.
   Он тогда еще писал стихи и мечтал стать поэтом. Но не  стал.  И  теперь
уже не станет. Сам знает, что не  станет.  А  тогда  писал.  Тайно  писал.
Никому не показывал. Нет, показывал. Но только одному  человеку  -  Ваньке
Маничеву. Они сидели за одной партой.
   Ванька Маничев был старше его года на два, учился плохо, но считал себя
очень умным и говорил:
   - Ты, даю тебе слово, Егоров, будешь, как... как, я не знаю кто...  как
Пушкин. Или в крайнем случае как Лермонтов.
   Да, правда, только Маничеву Егоров показывал свои стихи, больше никому.
И Ане Иващенко не показывал.  Да  она  и  не  обращала  на  него  никакого
внимания, хотя, наверно, заметно было, что он в нее влюблен.
   Он подружился тогда  с  ее  братом,  мальчишкой,  пронырливым,  жадным,
выпрашивавшим в  школе  дополнительные  завтраки.  Егорову  была  особенно
противна его жадность. Но Егоров все-таки подружился с  ним,  подарил  ему
двух лучших голубей. Все для того, чтобы  бывать  у  них  в  доме  и  хоть
мельком видеть Аню, слышать ее голос.
   Егоров даже заикался, когда разговаривал с ней.  А  она  все  равно  не
обращала на него никакого внимания. А почему?
   Егоров как бы нечаянно посмотрелся  в  большое  зеркало.  И  в  зеркале
увидел не только себя, но и Зайцева и его девушку.
   Нельзя, пожалуй, сказать, что Егоров хуже  Зайцева  на  вид.  Егоров  и
ростом выше, и плечистее, и нос у него не  облупленный,  и  темные  волосы
хорошо причесаны.
   "Шатен" называется мужчина, у которого такие волосы. Егоров шатен, а не
рыжий, как Зайцев.
   Но все-таки  Зайцев,  а  не  Егоров  пришел  сюда  с  этой  хорошенькой
девушкой. И легче все в жизни достается Зайцеву.
   Наверху, на втором этаже, опять загремел духовой оркестр.
   Начались танцы. Все пошли наверх. И Зайцев пошел со своей  девушкой.  И
Егоров.
   Весь вечер Зайцев танцевал с кем хотел. И девушка его  танцевала  то  с
Зайцевым, то еще с кем-нибудь.
   А Егоров хорошо устроился на стуле в коридоре  и  вчитывался  в  книжку
господина Сигимицу. Любопытная книжка. И хорошо ее тут читать под  музыку.
И музыку слушаешь и читаешь.
   Егоров уже немало книг прочел в своей жизни. Особенно много он читал  в
Дударях. Делать там нечего было по вечерам. Он брал книги в  библиотеке  и
читал.
   Он даже старался прочитать "Капитал" Карла Маркса. Но ничего не  понял.
И чуть не заболел от досады. Ему было обидно, что все  читают  и  понимают
или говорят, что читают и понимают, а он вот один не понимает. Ну никак не
понимает! Что он, глупее всех, что ли?
   Его успокоила  одна  учительница,  сказала,  что  у  него  недостаточно
образования для такого чтения, и посоветовала читать пока другие книги.
   Он прочитал о звездах,  о  происхождении  жизни  на  Земле,  о  дальних
странах - таких,  как  Индия.  Потом  читал  романы  Гончарова,  Диккенса,
Тургенева, читал и делал выписки, как его научили.
   Из этой книжки господина Сигимицу он тоже сделает  выписки.  Тем  более
что это теперь ему надо для работы, если его, конечно, возьмут на работу.
   Он спрятал книжку в карман  и  решил  идти  домой.  Но  из  зала  вышел
разгоряченный танцами Зайцев.
   - А ты чего не танцуешь? Хочешь, потанцуй с моей девушкой. Запомни:  ее
зовут Рая.
   Егорову отчего-то было неловко сказать, что он не танцует, не умеет. Он
сказал:
   - Не стоит сейчас. После. Я домой пойду.
   - А что ты такой невеселый? Вроде печальный.
   - Я думаю, - сказал Егоров.
   Зайцев засмеялся.
   - Все думают, но у тебя вид какой-то постный. Ты что, все  тревожишься,
что тебя на работу, думаешь, не возьмут?
   -  Да  это  пустяки,  -  слукавил  Егоров.  -  В  крайнем  случае  я  в
какое-нибудь другое место устроюсь.
   - А я нет, - сделал сердитые глаза Зайцев. - Я все равно тут  останусь.
Мне просто нравится эта работа. Я хотел или в матросы пойти, или сюда. Мой
отец работает в артели "Металлист"...
   - Это его костюмчик? - кивнул Егоров.
   - Его, - опять засмеялся Зайцев. - Так вот, я говорю, мой отец работает
мастером в артели "Металлист". Он все уговаривал меня, чтобы я тоже к  ним
в артель пошел. А что мне за интерес делать замки!
   У Егорова мелькнула мысль: "А что, если через Зайцева устроиться в  эту
артель? Вот было бы дело! Во-первых, специальность..."
   Но Егоров тут же отогнал эту мысль. Из самолюбия отогнал.  Если  Зайцев
считает, что его,  Зайцева,  обязательно  примут  на  работу  в  уголовный
розыск, почему он, Егоров, должен считать себя хуже Зайцева?
   Конечно, Зайцев более шустрый.  Шустрых  все  любят.  Однако  пока  еще
ничего не известно.



5

   Вернувшись  домой,  Егоров  всю  ночь  при  керосиновой  лампе   изучал
произведение господина Сигимицу. Вот именно изучал. Читал, и  перечитывал,
и делал выписки.
   И под утро пришел к убеждению, что он, Егоров, способен с помощью  этой
книги усовершенствовать свою мускулатуру ничуть не хуже любого