жники, скобяных дел мастера, и мало ли еще кто здесь обитает
неофициально.
   Кладбище теперь позади, но его хорошо видно с горки -  кресты,  склепы.
Выше всех склеп купцов Трубицыных.
   Жур стоит на горке, подносит к глазам  левую  руку,  смотрит  на  часы.
Потом долго и молча оглядывает кладбище.
   И стажеры  молчат.  Так,  наверно,  и  надо  вести  себя  перед  важной
операцией.
   Жур, может быть, еще раз обдумывает, как ее  лучше  проводить.  Но  Жур
вдруг говорит:
   - Ох, как я покойников сильно боялся! Долго боялся. Бабушка у меня была
такая болтливая!  Все  мне,  маленькому,  про  покойников  разные  страсти
рассказывала. Вот я и боялся. Даже ночью другой раз не мог уснуть. Все мне
что-то такое мерещилось...
   - А потом? - спрашивает Зайцев.
   - А потом, уж не знаю, как-то притерпелся, - пожимает могучими  плечами
Жур. И улыбается. - Все еще может быть. Может, и сейчас еще испугаюсь...
   Зайцев тоже улыбается.
   - Ну уж, сейчас?
   - А что вы думаете? -  серьезно  говорит  Жур.  -  Может  найти  всякое
затмение...
   А Егоров молчит. И в этот момент огромный, сильный Жур  становится  ему
как бы ближайшим родственником. Вот с кем  Егоров  хотел  бы  когда-нибудь
поговорить по душам!
   - Укрепляйте, ребята, нервную систему, - вдруг советует Жур. - Вас  еще
и на войну пригласят. И не один раз.  Много  еще  будет  всякого.  Молодой
человек, я считаю, должен укреплять свою нервную систему...
   А как ее укреплять, не сказал. Пошел дальше.
   И стажеры пошли за ним.



12

   Останавливаются они у двухэтажного,  избитого  дождями,  и  ветрами,  и
самим временем дома. Внизу лавка, наверху жилье.
   Жур поднимается по шаткой лестнице, по узким обледеневшим ступенькам  и
опять оглядывает местность.
   Тихо здесь, мертвенно-тихо, словно и сюда  распространилась  территория
кладбища. Впрочем, кладбище видно и отсюда. Только теперь  его  видно  уже
смутно.
   Вслед за Журом по лестнице поднимается, держась за поручни,  Зайцев.  И
уж потом, когда Жур стучит в дверь, на лестницу вступает Егоров.
   Дверь открывается, обдавая посетителей душным теплом.
   - Высоко живете, - говорит Жур  женщине,  стоящей  на  пороге  в  одной
рубашке и в цыганской шали, накинутой на голые плечи.
   - Выше-то лучше.  К  богу  ближе,  -  насмешливо  откликается  женщина,
нисколько, видимо, не удивляясь столь поздним посетителям.
   - Вам-то хорошо. Гостям худо. Хоть бы вы обкололи ступеньки ото льда, -
показывает  на  лестницу  Жур  и  продолжает   оглядывать   местность.   -
Подниматься трудно...
   - Зато спускаться легко, - уже  смеется  женщина,  и  на  смуглом  лице
вспыхивают белые зубы. - Если отсюда кого  пихнешь,  он  вниз  пойдет  без
задержки. Не затруднится...
   - И часто спихиваете?
   - Бывает... Ой, да вы меня простудите! Я с постели...
   Они входят,  как  в  предбанник,  в  крошечный  коридор.  Жур  включает
карманный фонарик.
   - Жарко топите.
   - Нельзя не топить - жильцы, - вздыхает  освещенный  фонариком  старик,
похожий на святого угодника Николая Мирликийского, спасителя на  водах.  -
Дунька, лампу...
   - Ожерельев? - вглядывается в старика  Жур.  -  Тебя  что-то  давно  не
видать было...
   - А вы будто не знаете, где я был. По вашей милости все  было  сделано.
Но вот отпустили. Не находят за мной особой вины. Не находят.  Сколько  ни
искали...
   - Ох, так это вы, гражданин начальничек, а я думала - Яшка,  -  смотрит
при лампе на Жура молодая женщина, почти девочка,  которую  старик  назвал
Дунькой. - А говорили, что вас вроде того что убили. Значит, вранье...
   - Значит, вранье, - подтверждает Жур. - А ты, значит, по-прежнему здесь
живешь?
   - А где же? Раньше у дедушки Ожерельева жили и  теперь  живем.  И  так,
наверно, будет до скончания века. Не выбраться, видно, нам отсюдова...
   Дедушка Ожерельев сел к столу, постучал ногтем  по  табакерке,  открыл,
взял щепотку, набил обе ноздри, помотал головой.
   - Не могу. Нюхать нюхаю, а чихнуть  не  могу.  Слабость.  И  сна  нету.
Пропал сон. И все по вашей милости. Вся наша жизнь одно беспокойствие...
   Жалкий этот дедушка, чуть живой, а его еще по тюрьмам таскают,  как  он
сам сказал. За что? И все тут какие-то жалкие.
   Егоров смотрит на худенькую Дуньку, которая удивительно похожа  на  его
сестру Катю. Бывает же такое сходство. Рост одинаковый, волосы,  глаза.  И
щурится так же от лампы. И родинка над верхней губой.  С  той  же  стороны
родинка, с правой.
   Дунька говорит Журу:
   - Никакого изменения в нашей жизни, гражданин начальничек,  уж,  видно,
не предвидится...
   - А какого же ты изменения ждешь? - спрашивает Жур. - Сама и  виновата.
Надо устраиваться. Я тебе давал адрес...
   - Адрес - это одно, а дело - это другое, - будто сердится Дунька. -  Вы
думаете, это легко - солдатские шинели шить? Я себе все руки исколола...
   Егоров почти разочарован. Он был уверен,  что  именно  сейчас,  в  этом
доме,  начнется  какое-то  опасное  действие.  Он  немножко  боялся  этого
действия, но все-таки ждал его. Может, их начнут обстреливать, думал он. А
ничего не случилось. Такие же, как везде, разговоры. И жалобы такие же: на
плохую жизнь.
   Жур уселся почему-то у самой двери, где стоит ржавый умывальник. Может,
Жур ждет чего-то.
   - Значит, ты всех сюда перевез из старых своих домов? -  спрашивает  он
старика. - И из женского монастыря тут, я смотрю, девушки?
   - Да куда же я всех перевезу? - кряхтит старик.  -  Я  и  никого-то  не
перевозил. Они сами. Они работают от себя. Мне только за квартиру...
   - Это верно, - соглашается Жур. - Разве всех перевезешь! У  тебя  ведь,
кажется, три таких дома было...
   - Вы мне все прочитываете, - обижается старик. - Был один дом,  правда,
мой, а второй - женин, жены моей, покойницы. А теперь вот самого загнали в
этакую халупу и еще здесь по ночам беспокоят...
   "Действительно, - думает Егоров, -  для  чего  мы  сюда  пришли?  Людей
разбудили, сидим. А людям, наверно, завтра на работу".
   - А сынок твой где? - спрашивает старика Жур.
   - А откуда же я знаю? - разводит руками старик. - Вы бы не пришли, я  и
про вас бы не знал, где вы есть и в своем ли здоровье...
   - Значит, не знаешь, где сынок?
   - Не знаю. Я ж говорю, только  на  днях  вернулся.  А  Пашка,  говорят,
совсем уехал. В Читу, говорят...
   - Значит, ты еще не приступал к делам?
   -  А  какие  ж  у  меня  дела?  Мелкая  торговля,  и  то  лавка   стоит
запечатанная. Наложили зачем-то арест. А ведь  что  писали  в  газетах?  В
газетах писали: частный капитал должен торговать.  То  есть  у  кого  есть
деньжонки, пускай торгует...
   - Но никто не говорил, что надо торговать обязательно краденым.
   - А я не спрашиваю, из каких мест доставляют товар. Откуда  мне  знать,
краденый он или дареный.
   На эти слова старика Жур не  отвечает.  Должно  быть,  не  находит  что
ответить. Молчит.
   Где-то далеко глухо  хлопают  выстрелы.  За  перегородками,  за  черным
занавесом  тихо  и  тревожно  переговариваются  разбуженные  люди.  Кто-то
поспешно одевается, стучит башмаками.
   Все это слышат Егоров и Зайцев. И Жур, конечно,  тоже  слышит.  Но  он,
должно быть, не придает этому никакого значения. Он по-прежнему  сидит  на
табуретке подле умывальника, курит. Вдруг он спрашивает старика:
   - Ну, а сейчас-то чем еще думаете торговать, кроме оружия?
   - Какого оружия? - возмущается старик. -  Собираете  вы  бабью  сплетню
какую-то. Делать вам нечего. И раньше были  сыщики.  Но  такого  не  было,
чтобы по ночам будить...
   - Раньше, это правда, такого не было, - соглашается Жур. - Раньше ты бы
сунул сыщику  от  щедрот  своих  красненькую,  допустим,  и  воруй  и  спи
спокойно...
   Егорову хочется разглядеть лицо старика, но  старик  отворачивается  от
света лампы. Однако понятно, что он усмехается, сердито усмехается.
   - Раньше, гражданин начальник, ты, пожалуй, и сам бы посовестился  меня
будить. Без всякой красненькой. Раньше, пожалуй, тебя бы не  назначили  на
такую должность. Ты ведь, я знаю, молотобойцем у Приведенцева работал. Я и
твоего папашу-хохла знал. Он бондарничал у Вороткова в мастерской. Вот это
была ваша настоящая должность. А теперь, выходит, вы хозяева...
   - Выходит, что мы, - опять соглашается Жур.
   Старик наконец чихает и смеется, вытирая полой рубахи нос.
   -  Выходит,  что   правда.   Ведь   как   вся   жизнь,   целиком   вся,
перевернулась... А может, она опять обратно перевернется? А что, если  она
перевернется обратно? А?
   - Ты, наверно, на это и надеешься, - говорит Жур. И включает  карманный
фонарик, зажимает его в коленях, смотрит на ручные часы. - И Буросяхин  на
это надеется. И еще кое-кто. Иначе бы ты на старости лет не  рисковал,  не
берег для них оружие...
   - Тю, канитель какая! - еще больше сердится старик и плюет. - Опять  он
про оружие!.. Да ты его сначала найди.  Найдешь  -  тогда  разговаривай  и
хвались...
   - Найдем, - обещает Жур.  -  А  как  же  не  найти!  Нас  на  это  дело
специально поставили. Из молотобойцев, как ты говоришь, в сыщики перевели.
Кому-то и этим делом надо заниматься...
   На кирпичной плитке близко от лампы стоит незакрытая кастрюля с пшенной
кашей.
   Егоров смотрит на кашу. Она необыкновенно белая.
   "Наверно, на молоке, - думает Егоров. И еще думает: -  Уж  поскорее  бы
все это кончалось!"
   А Жур продолжает разговаривать со стариком.
   И Зайцев заметно томится. Когда где-то далеко хлопают выстрелы, он, как
охотничья собака, делает стойку, козырьком  прикладывает  ладонь  ко  лбу,
смотрит в окно. Ходит от окна к окну, заглядывает за перегородки.
   В дверь негромко стучат.
   Опять та женщина  в  цыганской  шали  на  голых  плечах  выходит  из-за
перегородки открыть дверь, как будто не  могут  открыть  старик  или  Жур,
сидящие у двери.
   Входит   раскрасневшийся   вспотевший   Водянков.    Он    здоровается,
хозяйственно сморкается, щурит от света глаза.
   - Беседываете?
   - Да вот разговорились, - улыбается Жур, кивая на старика. -  Давно  не
виделись. То он в тюрьме сидит, то я лежу в больнице...
   - А  у  нас  получилось  все  как  надо,  -  рассказывает  Водянков.  -
Буросяхина только что отвезли, со всей компанией...
   - Буросяхина? - спрашивает старик.
   - Его, дедушка, его,  собственной  персоной,  -  разглаживает  пальцами
пышные усы Водянков. - Правда, оказал сопротивление, а как же... Но, слава
богу, отвезли. Отмучился, болезный. Отшумел...
   "Где-то было что-то интересное, - огорченно думает Егоров. - А  мы  тут
просидели". И смотрит в широкую щель, как за перегородкой  перед  зеркалом
худощавый мужчина в пенсне дрожащими руками застегивает на затылке готовый
галстук-"бабочку".
   - Ну куда же вы теперь пойдете? Еще ночь. Они ведь к дедушке,  они  нас
не затрагивают, - успокаивает мужчину женщина в цыганской шали. - Да и вас
разденут по дороге. Тут опасно. А у вас вон какое богатое пальто...
   - Знал бы, не поехал, - никак не может  застегнуть  крючок  на  затылке
мужчина. - Ведь как я не хотел сюда ехать! Это меня этот  скотина  Аркадий
Алексеевич уговорил. Стоеросовая дубина. Уверял - приличное помещение...
   - А чего особенного? - будто обижается женщина. - У нас и не такие люди
завсегда бывали. И все спокойно...
   Егорова отвлекают от этой картины выстрелы, вдруг захлопавшие, кажется,
у самого дома. Егоров смотрит на дверь. А Зайцев бежит к двери.
   - Зайцев, не  торопись,  не  на  пожар,  -  негромко  говорит  Жур,  не
подымаясь с места.
   Жура, должно быть, не удивляют и  эти  выстрелы.  А  стреляют,  похоже,
прямо в дверь.
   "Как в ловушке мы", - думает Егоров.  Но  странное  дело  -  страха  не
испытывает.
   Дверь открывается.
   В коридорчик не входит, а  вваливается  парень  в  кожаной  тужурке,  с
лицом, измазанным чем-то черным.
   Это, наверно, шофер автобуса.
   - В самое ухо, - вздыхает он.
   И когда подходит к лампе, видно, что это не черным, а  красным  измазан
он - кровью. Кровь льется ему за ворот.
   - Ах, дурак! - наконец сердится Жур.
   - Почему же я дурак? - обижается шофер.
   - Да не ты... Зайцев, перевяжи его... Умеешь? Это  вот  дедушкин  сынок
дурак, - кивает на старика Жур. - Это его работа. Ни в какую  Читу  он  не
уехал. Он старается сейчас отогнать от дома. Надеется  еще  перепрятать  с
папашей оружие. Значит, сведения правильные...
   - Это что, вы насчет стрельбы думаете? - спрашивает старик. -  Это,  вы
думаете, мой сынок Пашка стреляет? Нет, это не Пашка. Благородное даю  вам
слово, не Пашка...
   - Именно благородное слово, -  усмехается  Жур.  -  У  тебя  все  слова
благородные.
   Зайцев не умеет делать перевязку. И Егоров не умеет. Но он помог шоферу
снять тужурку.
   Перевязку делает Водянков, зубами разорвав индивидуальный пакет.
   А Жур отдергивает черный занавес.
   - Здравствуйте, - говорит  он  мужчине  в  пенсне,  уже  застегивающему
жилетку. - Прошу предъявить ваши документы.
   - Я не обязан вам предъявлять, - с  достоинством  отвечает  мужчина,  и
пенсне вздрагивает на его жилистом тонком носу. - Я,  во-первых,  случайно
сюда... случайно попал. Меня ввели в заблуждение. Я ни за что бы  сюда  не
поехал. А во-вторых...
   - Егоров, обыщи его.
   Жур брезгливо поморщился и прошел дальше, за перегородку.
   А Егоров смутился больше этого случайного  посетителя.  Как  это  вдруг
обыскивать такого почтенного гражданина? Но делать нечего.
   - Ну-ка, гражданин, поднимите, пожалуйста, руки.
   На Егорова пахнуло запахом духов, хорошего табака и самогонки.
   Человек в пенсне оказался нэпманом, совладельцем фирмы  "Петр  Штейн  и
компания. Мануфактура и конфекцион".
   Егоров вспомнил тот красивый магазин на Чистяревской, куда они заходили
с Катей покупать  сорочку.  И  не  купили.  Егоров  больше  не  чувствовал
почтения к  этому  человеку.  Он  сперва  подумал,  что  это  какой-нибудь
профессор или доктор. А это нэпман, хозяйчик, частник...
   - Держите, гражданин, ваши документы. А это у вас что?
   - Это зажигалка в форме браунинга. Можете ее взять себе...
   Егоров легонько нажал курок, пистолет фыркнул, зажегся  огонек.  Егоров
удивился: правда, зажигалка.
   - Возьмите ее, - опять предложил нэпман.
   - На что она мне? - сказал Егоров и отдал  зажигалку  нэпману,  хотя  в
самом деле занятная была зажигалка. Никогда такой не видел.
   - Молодой человек, я надеюсь все-таки, что эта наша  встреча  останется
между нами, - улыбнулся тонкими губами нэпман.  -  Я  тем  более  семейный
человек. Мне будет  неприятно.  -  И  все  еще  дрожащими  руками  раскрыл
бумажник. - Вот, пожалуйста, вам. Никто не видит. Это за ваше молчание. По
случаю нашего такого малоприятного знакомства. В таком месте...
   - Ну что вы, ей-богу, одурели, что ли? - отвел его руку Егоров.  -  Для
чего это?
   Жур приказал отпустить нэпмана.
   - А он мне деньги давал, чтобы я помалкивал, - засмеялся Егоров,  когда
нэпман ушел.
   - И ты взял? - спросил Жур.
   - Ну, для чего?
   - Значит, ты взятки не берешь?
   Тут только до Егорова дошло, что этот нэпман ведь правда предлагал  ему
взятку. Егоров покраснел; Он готов был сломать нэпману пенсне,  переломать
все кости. За кого этот нэпман принимает его, комсомольца Егорова?  И  как
он сразу не догадался, что это ведь и есть взятка? Он  думал,  что  взятки
дают как-то по-другому...
   Егоров выбежал на лестницу. Но по лестнице поднимались Воробейчик и еще
какой-то парень в дорогой пыжиковой  шапке  и  в  борчатке  с  мерлушковым
воротником, с таким же мерлушковым, как на шапочке и на  воротнике  у  Ани
Иващенко, которую Егоров  встретил  вечером,  несколько  часов  назад.  Но
теперь ему казалось, что это было очень давно.
   Воробейчик подталкивал парня, а парень оглядывался и огрызался.
   За ними шли еще два человека, незнакомых Егорову.
   - Вот он, гроза морей, - втолкнул в коридор парня Воробейчик.
   - Прямо из Читы прибыл? - спросил парня Жур. - Папаша говорит, что ты в
Читу отбыл...
   - Я его с крыши ссадил, - кивал на хозяйского  сына  Воробейчик.  -  Он
залез вон на ту крышу и постреливал вот из этой штуки, - Воробейчик достал
из-за пазухи тяжелый пистолет "кольт". - А я его тихонько из-за трубы, как
кошка мышь. И еще счастливый его бог. Я бы сделал из него покойника,  если
б он оказал сопротивление...
   - Эх! - снял пыжиковую шапку хозяйский сын и шлепнул ею об  пол.  Потом
стал расстегивать борчатку с оторванной полой.
   Полу он оторвал, когда Воробейчик сталкивал его с крыши.
   Под борчаткой  у  него  были  синяя  косоворотка,  опоясанная  шелковым
шнурком с кистями, синие же брюки галифе и белые, измазанные в саже бурки,
обшитые полосками коричневой кожи.
   Егоров с интересом смотрел на него.
   Это был первый крупный бандит, которого вот так близко увидел Егоров, -
настоящий бандит. Он только что прострелил ухо шоферу и мог убить  шофера.
Мог убить кого угодно. И, наверно, убивал.
   Однако ничего особенного все-таки Егоров в нем  не  заметил.  Хозяйский
сын был похож на обыкновенных нэпманских сыновей, что торгуют в лавках  на
Борзовском базаре. И у него такие же, как у  них,  нахальные,  насмешливые
глаза. Он и сейчас не испуган, не растерян. Он только огорчен.
   Вынув из кармана брюк расческу, он, глядя в зеркало,  стал  расчесывать
мокрые волосы, кольцами слипшиеся на лбу.
   - Для чего же ты учинил стрельбу? - спросил его отец, как  спросил  бы,
наверно, всякий отец набедокурившего сына.
   - Вы, папаша, не суйтесь, - ответил сын,  собирая  с  расчески  опавшие
волосы. Потом подул на расческу и спрятал ее в карман.
   - Ну ладно, купцы, показывайте ваш товар, -  улыбнулся  Жур.  -  Ломик,
надеюсь, у вас найдется?
   - Девок тут развел! - закричал на отца сын. - Они все сыскные. Для чего
они были тут нужны?
   - Ломик, - повторил Жур. И спросил: - Сами будете поднимать пол или нам
придется?
   - Я у вас на службе не служу, - огрызнулся сын. - И служить не буду...
   - Это определенно, - подтвердил Жур. - Служить ты у нас не будешь, нет.
   Зайцев уже где-то в коридоре добыл топор и долото.
   - Это что тут, в углу? - показывает Жур. - Надо разобрать.
   Зайцев разгребает какие-то тряпки, мочало - сперва ногой, потом руками.
Егоров начинает ему  помогать.  Они  вытаскивают  из  кучи  тряпья  ватное
одеяло, тянут матрац, набитый мочалом.
   И вдруг в самом углу испуганно заплакал ребенок. Голый, худенький, лет,
наверно, трех, со всклокоченными волосами.
   - Ну, ты сопляк! - сердито отодвигает его Зайцев. Он сердится сейчас на
все, на всех. Он уверен, чти таким сердитым и должен быть всегда  работник
такого учреждения.
   Ребенок встает на тоненькие ножки, жмурится от света, но не  уходит  из
угла.
   - Мальчик, - удивляется Егоров.
   - Уберите ребенка, - обращается к женщинам Жур. - Чей это ребенок?
   На свет лампы выползает страшная, как баба-яга,  старуха.  Точно  такую
Егоров видел в криминалистическом кабинете на снимке.  А  эта  только  что
спала на печке.
   - Кто его знает, чей он? Верка его мать.  Она  уехала  во  Владивосток.
Оставляла мне ему на харчи, но чего она там оставила...
   - А как Веркина фамилия?
   - Кто ее знает как! Верка и Верка. Княжна ей была кличка...
   Егоров поднял ребенка с полу, и ребенок цепко ухватился за его шею.
   - Глядите, признал отца, - засмеялась женщина в цыганской шали.
   Егоров покраснел.
   - Кешка, - сказала Дуня мальчику, -  это  твой  отец  нашелся.  Поцелуй
папочку.
   Мальчик еще крепче обнял Егорова и действительно поцеловал.
   - Ничей? -  спросил  Егоров  старуху.  -  Совсем,  совсем  ничей?  -  и
повернулся к Журу.
   - Работай, - нахмурился Жур. - Тут не детский дом. Положи ребенка...
   Егоров посадил мальчика на сундук около кирпичной плитки и прикрыл  его
плечики байковым одеялом.
   Зайцев уже оторвал топором плинтус и  стал  вырубать  первую  от  стены
доску.
   -  Подожди-ка,  не  так,  -  взял  долото  Егоров.  -  Она  так   может
расколоться...
   - Ну