ур и стал осматривать комнату, подошел к окнам.
   Узенькая форточка была плотно притворена, но не защелкнута  на  крючок.
Жур ее толкнул кулаком, отворил. Потом опять прикрыл.
   Вышел в коридор, прошелся по нему взад-вперед.
   - Ходили к нему его компаньоны -  братья  Фриневы,  Борис  и  Григорий.
Очень жалели его, - рассказывала Журу болезненного  вида  женщина.  -  Все
сговаривали его прокатиться на извозчике. Для удовольствия. Чтобы, значит,
согнать тоску. Даже нанимали извозчика. Но он не схотел, бедняжка...
   - Какие братья? - спросил Жур.
   - Фриневы. Тоже аптекари, с Белоглазовской.
   - Давно они были?
   - Да уж давно. Дня, наверно, три назад.
   Жур опять вошел в комнату.
   Кац рассматривал лицо и шею мертвого аптекаря. Трогал зачем-то его уши.
   - Не нравятся мне эти линии, - показал Кац на шею  покойника.  И  опять
потрогал его уши.
   - Да, не очень  хорошо  он  выглядит,  -  согласился  Жур.  (Как  будто
аптекарь, удавившись, мог выглядеть хорошо!) - Егоров! У тебя как  почерк?
Разборчивый?
   - Ничего, - глухо ответил Егоров.
   - Ну, тогда садись пиши. Только старайся, почище пиши, неразборчивей...
   Жур подвинул ему стул и положил перед ним стопку бумаги.
   Егоров взял перо. Он боялся, что у него будут дрожать руки. Но руки  не
дрожали.
   - Пиши, - повторил Жур. - Сначала  заглавие:  "Протокол  осмотра  места
происшествия". Написал? Молодец! Теперь  год,  месяц,  число.  "Двенадцать
часов дня... Я, старший уполномоченный  уголовного  розыска  Жур  У.Г.,  -
значит, Ульян Григорьевич, - в  присутствии  судебного  медика  Каца  Ильи
Борисовича, практикантов Егорова..." Как тебя зовут?
   - Саша.
   - Нет, так не пойдет. Надо полностью.
   - Александр Андреевич.
   -  "...Александра  Андреевича  и  Зайцева..."   А   ты,   Зайцев,   как
называешься?
   - Сергей Сергеевич, - поспешно и с достоинством откликнулся Зайцев.
   - "...Сергея Сергеевича, а также понятых, - Жур посмотрел удостоверения
личности двух мужчин, - Алтухова Дементия Емельяновича и Кукушкина Свирида
Дмитриевича, составил настоящий  протокол  осмотра  места  происшествия  -
смерти гражданина Коломейца Якова Вениаминовича". Написал? Хорошо  пишешь.
Дальше. "Осмотром установлено. Двоеточие..."
   Егоров старательно, почти без ошибок, записал под  диктовку  Жура  все,
что установлено осмотром. И  как  расположена  в  общей  квартире  комната
аптекаря, и сколько в ней дверей, и окон, и форточек, и как они закрыты, и
куда выходят, и какого размера передняя в квартире.  И  как  была  вскрыта
комната ("путем отжима ригеля") в момент прибытия  представителей  органов
власти на место происшествия.
   "Значит, этот язычок у дверного замка называется "ригель". Интересно, -
подумал Егоров, продолжая писать. -  И  как  ловко  Зайцев  его  отодвинул
перочинным ножиком, этот ригель. Молодец Зайцев! А  на  покойника  мне  не
надо глядеть. Ни в коем случае. Да ну его".
   Жур диктовал четко, ясно, выговаривая каждую букву.
   И Егоров писал спокойно, радуясь, что рука не  дрожит.  Значит,  всякий
человек может  заставить  себя  делать  что  угодно,  если  этого  требуют
обстоятельства.
   Он  подробно  описал  под  диктовку  всю  мебель  в  комнате  аптекаря,
перечислил склянки с лекарствами на столе, подушки, большие  и  маленькие,
матрац, голубое тканьевое одеяло, которым покрыта постель, брюки, жилет  и
пиджак аптекаря, сложенные на спинке кожаного кресла.
   Затем так же спокойно он описал вделанный в  потолок  массивный  медный
крюк для люстры, на котором висел на шнуре,  -  и  толщину  и  цвет  шнура
описал,  -  труп  мужчины  средних   лет,   невысокого   роста,   плотного
телосложения, одетый в нательное теплое егерское белье сиреневого цвета.
   - Хорошо пишешь, - опять похвалил Жур Егорова. - Но погоди минутку. - И
снова стал осматривать  труп,  расстегивая  пуговицы  на  рубахе.  -  Пиши
дальше. "После освобождения шеи трупа  от  петли  и  констатации  судебным
медиком факта смерти произведен детальный осмотр  трупа.  Белье  на  трупе
оказалось целое, чистое, без каких-либо пятен.  На  лице,  голове  и  теле
трупа никаких ран, ссадин, царапин  и  иных  повреждений  нет.  Конечности
целы. На шее трупа, однако,  имеется  неясно  выраженная  странгуляционная
борозда,   оставленная   шнуром,   что    указывает    на    необходимость
судебно-медицинской экспертизы. Из ранних трупных явлений  налицо  сильное
окоченение челюстей и конечностей, а также трупные пятна, расположенные на
ногах в виде сливающихся овалов размером с куриное  яйцо  и  пятикопеечную
монету царской чеканки". По-моему, правильно? - обратился Жур к Кацу.
   Кац утвердительно мотнул головой. И Егоров мотнул. Мотнул, как  клюнул.
И свалился со стула. Обморок.
   Ах как растерялся, а затем обозлился  Жур!  Ведь  не  будешь  объяснять
любопытным, все еще заглядывающим в открытую дверь, что  это  не  работник
уголовного розыска упал в обморок, а стажер - мальчишка, щенок!
   - Нашатырный спирт, - сказал Кац и стал близорукими глазами осматривать
склянки на столе аптекаря.
   Егорову дали понюхать нашатырного спирта. Он очнулся.
   Жур и Кац усадили его на стул. И Жур еще для большей верности с  особой
энергией потер ему левой рукой виски и уши.
   - Зайцев, пиши, - приказал Жур.
   Зайцев уселся за стол. Потом вскочил, подошел  к  трупу,  потрогал  его
ноги и сказал:
   - А это вы немножечко ошиблись насчет пятен, товарищ  Жур.  Куда  же  с
пятикопеечную монету? Это как две копейки царской чеканки...
   - Пожалуй, - согласился Жур. - Ну, пиши: с двухкопеечную монету...
   Зайцев продолжал писать протокол.
   А Егоров, бледный, с  красными  ушами,  сидел  в  стороне  от  стола  и
автоматически, уже совсем бессознательно, постукивал ребром ладоней о край
стула, как рекомендует господин Сигимицу для укрепления кистей рук. Но  на
кой черт нужен теперь господин Сигимицу со всей его наукой  и  хитроумными
способами, если, кажется, все пропало, все?
   Когда явились из морга санитары в серых халатах, Зайцев  стал  суетливо
помогать им укладывать на носилки труп аптекаря.
   А Егоров даже не приподнялся со стула. Зачем  он  будет  еще  поднимать
этого мертвяка, если из-за  него  -  вот  именно  из-за  него  -  рухнула,
пожалуй, вся карьера Егорова? И что ему не жилось, аптекарю? Нет,  видите,
пожелал удавиться...
   Внизу, у подъезда дома, все еще ждал лохматый извозчик. И рядом  стояли
дроги из морга.
   Егоров, спустившись вниз по этой узкой деревянной лестнице, хотел сразу
же направиться домой. Ведь все ясно: не служить  ему  больше  в  уголовном
розыске. Пусть ему сделают отметку на комсомольской  путевке,  что  он  не
справился, и отошлют ее обратно в губком. Не справился и не справился. Что
ж теперь делать? Пусть...
   Но все-таки, проходя мимо Жура, садившегося в пролетку, Егоров  спросил
только из вежливости:
   - Мне больше не надо приходить?
   - Это в честь чего не  приходить?  -  осердился  Жур.  -  Нет,  милости
просим. Давай садись в пролетку. Поехали...



8

   В дежурке в тот же день  узнали  о  происшествии  с  Егоровым.  Ведь  о
чем-нибудь хорошем чаще всего узнают позднее, а о плохом мгновенно.
   Воробейчик хохотал больше всех.
   - Значит, могло получиться сразу два мертвяка - аптекарь и стажер.  Вот
так работнички...
   - Почему работнички? - спросил Егоров. - Ведь я один  упал.  Зайцев  не
падал.
   - Значит, боишься? - допытывался Воробейчик. - Покойников боишься?
   - Боюсь, - сознался Егоров.
   И то, что он не оправдывался и не обижался, когда смеялись над  ним,  в
какой-то степени выручало его.
   Новые факты потом постепенно ослабят, может быть, впечатление от этого,
в сущности, исключительного случая. Однако забыть о нем совсем сотрудники,
наверно, не смогут. Так всегда и  будут  вспоминать:  "Егоров?  Какой  это
Егоров? Ах, этот, что упал в обморок, когда поднимали  мертвого  аптекаря!
Ну и слюнтяй..."
   Больше всего здесь не прощают  трусости,  душевной  слабости,  излишней
чувствительности. Ты пришел сюда работать - так работай. Ты же  знал,  что
тут не гимназисток воспитывают...
   Это знал и Егоров. И все-таки допустил непростительный промах.
   Воробейчик  не  даст  теперь  ему   проходу.   Нахальный,   надоедливый
Воробейчик. Черный, как грач.
   Егоров сперва думал, что его тут так прозвали - Воробейчик. За юркость.
Он и ходит подпрыгивая. А потом выяснилось, что это его настоящая  фамилия
- Виктор Антонович Воробейчик...
   И как раз сегодня он до самой ночи будет дежурным  по  городу.  Поэтому
сидеть в дежурке Егорову уже совсем тяжко, невыносимо тяжко.
   Лучше ему побродить по коридору, благо коридоры длинные и полутемные.
   Жур, должно быть, забыл о Егорове. Или  Журу  противно  вспоминать  про
него. Где-то в коридоре слышен голос Жура.
   Егоров невольно идет на этот голос.
   Узенькая дверь  чуть  приоткрыта.  За  дверью  разговаривают  несколько
человек. Пять или шесть, или всего трое.
   - Почему вдруг выгнать? - кого-то спрашивает Жур. - А если тебя выгнать
или меня?
   Егоров догадывается, что это говорят о нем. Кто-то требует,  чтобы  его
выгнали. Ну и пусть. Может, это сам  Курычев  требует.  Ему  уж,  наверно,
доложили. Уже нашлись старательные болтуны и доложили...
   Близко подходить к двери Егоров не решается. Но,  и  совсем  отойти  не
может. И не может расслышать всех голосов. Только  голос  Жура  он  слышит
довольно ясно:
   - Вообще мне противно это слово "выгнать". Это барское, дурацкое слово.
А что касается Усякина, то я считаю, что его увольнять пока не  надо.  Его
надо только решительно предупредить. Пусть он знает,  что  у  нас  тут  не
балаган и безобразий  мы  не  потерпим.  Пусть  Усякин  занимается  только
собаками и никуда не лезет.
   Усякин, Усякин. Ах, это тот Усякин, про которого  в  дежурке  написано:
"Усякин, я тебя не боюсь". Но Егорову сейчас даже не хочется догадываться,
кто такой Усякин.
   "Я сам теперь Усякин", - угнетенно думает Егоров и проходит мимо двери.
   Но дверь вдруг открывается.
   Из комнаты выходят Жур и трое незнакомых. Нет, один  знакомый.  Ой,  да
это сам товарищ Курычев, начальник угрозыска!
   Егоров хочет с ним поздороваться. Но Курычев, даже не взглянув на него,
уходит в глубину коридора - в свой кабинет, где  ковры.  Интересно,  знает
он, как оскандалился Егоров, или не знает? Хотя теперь это уже все равно.
   - Ну, как ты, Егоров, себя чувствуешь? - кладет Жур левую руку  Егорову
на плечо.
   - Ничего, - говорит Егоров.
   - Ты вот что, - задумывается Жур, - пойди в криминалистический кабинет.
Ты был у нас в криминалистическом кабинете?
   - Нет еще.
   - Вот пойди. И Зайцева позови. Пойдите  вместе.  А  потом  можете  идти
домой. Завтра приходи ровно в девять. И в дежурке не сиди. Там тебе нечего
делать. Приходи прямо ко мне, вот сюда. Ну, будь здоров. Гляди веселее...
   Не очень-то, однако, весело глядеть  чувствительному  человеку  на  эту
страшную выставку в криминалистическом кабинете.  Даже  стошнить  может  с
непривычки.
   Егоров подумал, как бы ему тут опять не упасть, в  этом  кабинете.  Вот
был бы позор. И он все время облизывал губы.  И  все  время  ему  хотелось
сплюнуть куда-нибудь, но сплюнуть, к сожалению, некуда. И неловко.
   Все стены увешаны веревками, мешками,  колотушками.  И  указано  точно,
кого, когда и кто убивал этими предметами.
   А в витринах разложены пистолеты, винтовочные обрезы, ножи и кинжалы со
следами порыжевшей крови.
   И это еще ничего. Но зачем  сфотографированы  в  разных  позах  убитые,
повешенные, утопленные люди? И  непонятно,  для  чего  развешаны  портреты
убийц: старуха какая-то, как баба-яга, убила восемнадцать человек  разными
способами и в разное время, бородатый ломовой извозчик,  погубивший  своих
детей, торговка, делавшая пирожки из человечьего мяса... Много их, всяких,
тут. В стеклянных банках заспиртованы чьи-то внутренности.
   Егоров просто не может смотреть на все это. Но Зайцев кричит с  другого
конца зала:
   - Егоров! Иди сюда! Вот смотри-ка, еще что... - И показывает на большую
стеклянную банку, в которой мерцает - издали  видно  -  что-то  розовое  с
синим, отвратительное что-то.
   - Тут всего за один день не разглядишь, - говорит Зайцев, когда  Егоров
приближается к нему. - Я во второй раз смотрю и то удивляюсь. Нам  надо  с
тобой сюда еще раза два-три прийти, чтобы все как  следует  рассмотреть...
во всех подробностях...
   - Придем, - покорно кивает Егоров. - А сейчас мне некогда. Надо идти.
   - Подожди, - удерживает его Зайцев.
   Все-таки очень деликатный человек Зайцев. За все время он ни разу  даже
намеком  не  напомнил  о  том,  что  сегодня  случилось  с   Егоровым   на
Поливановской, в комнате аптекаря. Разговаривает обо  всем,  а  о  том  ни
слова.
   На улице Зайцев вдруг останавливается.
   - Погоди. Нам надо зайти в комсомольскую ячейку. Я все-таки хочу, чтобы
тебя взяли на учет.
   - Не возьмут.
   - А я тебе говорю, возьмут. Я уже разговаривал с Шурочкой...
   - Кто это Шурочка?
   - Там, наверху, в управлении милиции.
   И  они  поднимаются  на  второй  этаж,  входят  в  тот  зал,  где   был
торжественный вечер.
   Никакой  торжественности  тут  теперь,  понятно,   нет.   Опять   тесно
составлены столы, над столами склонились милицейские служащие.
   Зайцев быстро находит коротко остриженную девушку,  издали  похожую  на
парня. Ее даже неловко называть Шурочкой - такая она большая,  могучая.  И
голос у нее хриплый. Но Зайцев все-таки называет ее Шурочкой.
   - Вот, Шурочка, наш парень из уголовного розыска, Егоров.  Я  тебе  про
него говорил...
   Дело, томившее Егорова все время, пока он здесь живет, решилось  в  две
минуты.
   Шурочка сказала, что она сама запросит учетную карточку из  Дударей,  а
пока поставит его на учет условно.
   - Спасибо, - сказал Егоров уже на улице. - Большое,  я  даже  не  знаю,
какое тебе большое спасибо, Зайцев. Я это  никогда  не  забуду.  Ты  меня,
ей-богу, сильно выручил...
   - Опять "ей-богу"? - засмеялся Зайцев.
   - Ну ладно, я потом отвыкну, - пообещал Егоров.
   Они проходили в сумерках мимо красного здания  городского  театра,  где
подле освещенного  подъезда  среди  голых,  давно  уже  сбросивших  листву
деревьев толпилось множество людей.
   И над толпой возвышались три конных милиционера.
   А на фасаде театра в окружении электрических лампочек  висела  огромная
афиша:
   "Был  ли  Христос?  В  диспуте  примут   участие   нарком   просвещения
А.В.Луначарский и митрополит Александр Введенский".
   Весь город, казалось, рвался в театр. И, конечно, не потому,  что  всем
хотелось немедленно выяснить, был ли на самом деле Иисус Христос.
   Всем хотелось посмотреть  на  знаменитого  наркома  просвещения,  вдруг
пожелавшего приехать в этот далекий  сибирский  город.  И  на  митрополита
Введенского - главу так называемой живой церкви  -  многим  тоже  хотелось
посмотреть.
   - Хочешь, зайдем? - показал на театр Зайцев.
   - Ну, разве пробьешься? - усомнился Егоров.
   - А хочешь?
   - Я бы пошел с удовольствием, если б пустили, - сказал Егоров.
   - Тогда сразу пойдем, - позвал Зайцев и, наклонив голову, устремился  в
толпу.
   Егоров еле поспевал за ним.
   Зайцев расталкивал людей и говорил только одно слово "минутку".
   У самых дверей они вынуждены были остановиться.
   Их остановили билетеры, стоявшие с двух сторон.
   - Ваши билетики?
   - Из угро, - как-то глухо и грозно  произнес  Зайцев.  И  оглянулся  на
Егорова. - Этот со мной.
   - Пожалуйста, - сказал один билетер и опасливо посторонился.
   Все великолепие этого старинного театра с его люстрами, синим  бархатом
и позолотой в одно мгновение как бы обрушилось на Егорова и придавило его.
   Оказывается, он никогда еще не был в театре и не знал,  что  здесь  так
красиво.
   - Гляди, Луначарский, - показал Зайцев, когда они уселись на  бархатный
барьер ложи.
   - Который?
   - Да ты что, Луначарского не видел?
   - Где же я его увижу?
   - А на портретах?
   - Ах, на портретах...
   - Вы что тут, долго будете безобразить? Слезайте  сейчас  же.  А  то  я
милицию вызову.
   Зайцев посмотрел сверху вниз на чистенького старичка билетера.
   - Вызовите. Я как раз хотел вас об этом попросить.
   А Егоров спрыгнул с барьера и потянул за собой Зайцева.
   - Не валяй дурака, Сережа, а то подумают, мы - хулиганы.
   - Не подумают, - скосил глаза на  билетера  Зайцев,  но  все-таки  тоже
спрыгнул.
   - Который, ты говоришь, Луначарский?  -  опять  спросил  Егоров,  жадно
вглядываясь  в  людей,  разместившихся  за  высоким   и   длинным   столом
президиума, застланным красным бархатом.
   -  Вон  тот  полный,  налево   смотри,   в   пенсне,   редкие   волосы.
Причесывается, что ли? Нет, просто ухо потрогал...
   - А я на этого подумал, на худощавого...
   - Ты что? - удивленно  посмотрел  Зайцев  на  Егорова.  -  Разве  плохо
видишь?
   - Нет, ничего.
   - Этот же, худощавый, - поп. Его сразу заметно, что он поп. Это и  есть
митрополит Введенский.
   Однако ошибиться было легко.
   Из-за трибуны видно только голову  и  плечи  выступавшего  митрополита.
Волосы у него не длинные, как бы полагалось духовному лицу.  И  он  в  эту
минуту перелистывал  на  трибуне  бумаги.  Вычитывал  цитаты,  как  всякий
докладчик. Только цитаты  он  приводил  из  Библии  на  церковнославянском
языке, непонятном многим.
   Егорову же был понятен этот язык. Он  и  грамоте  стал  учиться  сперва
по-славянски. Раньше, чем он пошел в школу,  его  учил  отец  по  какой-то
старинной книге.
   Отец Егорова  больше  всего  любил  чтение  именно  старинных,  главным
образом божественных книг.  Верхолаз-кровельщик,  он  часто  чинил  купола
храмов, разъезжал с этой целью по всей Сибири  и  считал  себя  близким  к
церковным делам. Только, кажется, перед самой смертью, уже на  гражданской
войне, он разочаровался в религии. А бабушка Егорова постоянно, до сих пор
читает Библию. И кажется, еще совсем недавно она возила внука на пароме  в
Староберезовский монастырь, на поклонение мощам святого Софрония.
   Егоров до сих пор помнил все молитвы. Но сейчас весь этот божественный,
религиозный мир был от него где-то далеко-далеко, как в тумане. И ему было
вовсе не интересно слушать митрополита.
   Он рассеянно оглядывался по сторонам, рассматривал расписанный потолок,
балконы, галерку.
   - Не люблю я их, - негромко и досадливо сказал он, опять покосившись на
митрополита Введенского.
   - Кого? - удивился Зайцев. - Кого не любишь?
   - Ну, одним словом, попов и вот всю религию. У меня из-за них в Дударях
чуть большое дело не вышло. Чуть-чуть  меня  из  комсомола  из-за  них  не
наладили...
   - А что такое? - обеспокоился Зайцев. - Ты в церковь ходил? Молился?
   - В том-то и дело, что я уже не молился. И не ходил. А все-таки пришили
дело. Меня, одним словом, один  парень  спас.  Вениамин  Малышев.  Мировой
парень! Так я ему до сих пор  письмо  и  не  написал.  А  он  меня,  можно
сказать, спас. А то бы я сейчас скитался.
   - Да в чем дело-то было?
   - После я тебе расскажу. Но это было большое дело, - вздохнул Егоров.
   - После так после, - оборвал его Зайцев. -  А  сейчас  слушай.  Говорит
Луначарский. Вон он, видишь, встал... - Зайцев схватил Егорова за руку.  -
Теперь внимательно слушай - Луначарский...
   Полный, плотный человек с крупной седоватой головой поднялся за столом.
Пенсне его заблестело.
   - Ну, хорошо, - сказал  он,  -  допустим  на  минутку,  что  митрополит
Введенский ведет  свое  происхождение  непосредственно  от  бога  Саваофа.
Допустим, что он создан по образу и подобию божию. А я и те, кто  со  мной
согласен, происходим, как  утверждает  наука,  от  обезьяны.  И  вот  если
вспомнить, как выглядит обезьяна, и  взглянуть  хотя  бы  на  меня,  можно
сказать, какой прогресс. А теперь вспомните могущественного бога  Саваофа,
каким его  изображают  на  иконах,  и  посмотрите  на  нашего  собесе