е, в легком жакете, отороченном мерлушкой,
и в мерлушковой шапочке - покупала яблоки. Какая-то чужая, не  такая,  как
раньше, но еще более красивая.
   Егоров не хотел, чтобы Аня увидела его в таком виде. И в то же время он
рад был бы услышать ее голос, потрогать ее  руки.  Нет,  не  потрогать,  а
только посмотреть на них, увидеть, как она улыбается, поднимая  изломанные
брови, а на щеках возникает нежный-нежный румянец, от которого  становится
всем светло.
   Он мечтал  когда-то  не  о  женитьбе,  нет,  но  каком-то  удивительном
приключении, вдруг сталкивающем его с  Аней.  И  ему  нравилась  старинная
песня:

   Обобью свои сани коврами,
   В гривы алые ленты вплету.
   Прогремлю, прозвеню бубенцами
   И тебя подхвачу на лету.

   Нет, он только с виду такой тихий, Егоров. А это  именно  он  собирался
прогреметь-прозвенеть  бубенцами.  И  именно  Аню  Иващенко  он  собирался
подхватить на лету.
   Вскоре Аня вышла из вестибюля  на  улицу,  поискала  глазами  Маничева,
нашла, улыбнулась и,  вынув  из  кулька,  протянула  ему  большое  красное
яблоко.
   Егорова она не узнала.
   - Аня, это Егоров, - сказал Маничев и протянул Егорову яблоко.
   - Не хочу, - замотал головой Егоров.
   - Все ужасно изменились, - посмотрела на Егорова Аня. - А  ты,  Егоров,
как прежде, дикий. Кушай яблоко. У меня еще есть...
   Она не поздоровалась с ним, не удивилась, что встретила  его,  спросила
только:
   - Ты тоже на этот сеанс - в семь тридцать?
   - Нет, - опять мотнул головой Егоров.  -  Я  просто  мимо  шел.  Просто
мимо...
   Потом он спросил, где ее брат и что она сама  делает.  Брат  ее  вьется
вокруг театра. Она так и сказала: "вьется". Не  артист,  но  что-то  вроде
администратора или помощника. Уехал в Барнаул. А она на курсах иностранных
языков. Уже второй год учится.
   - Это сейчас мировое  дело  -  иностранные  языки,  -  надкусил  яблоко
Маничев. - На любую концессию можно устроиться  переводчицей.  Они  платят
валютой.  Говорят,  им  уже  отдают  в  концессию  даже  пароходство.   Не
справляются с делами большевики...
   Маничев точно хлестнул Егорова по лицу этими словами. Но Егоров  ничего
не ответил. Да, наверно, и не сумел бы ответить.
   В вестибюле загремел колокольчик. Это приглашали в кинотеатр  тех,  кто
взял билеты на семь тридцать.
   Маничев потрогал Егорова за рукав.
   - Ну, будь здоров.
   - Буду, - пообещал Егоров. И, кивнув Ане, пошел дальше.
   А Аня взяла Маничева под руку и даже не оглянулась  на  Егорова.  Да  и
почему она должна была оглядываться?
   Из всех витрин - из магазинов, аптек и парикмахерских - лился на  улицу
яркий свет.
   И над самой улицей, над серединой ее, качались электрические  лампочки.
А под лампочками мерцали лужи.
   На каждом  углу  сидели  подле  маленьких  черных  ящиков  мальчишки  -
чистильщики обуви.
   Мало кто хотел сейчас  чистить  обувь,  в  такую  слякоть.  Но  каждого
прохожего  пытались  остановить   своим   криком   мальчишки:   "Почистим,
гражданин? Почистим до блеску, до самого треску!"
   И только Егоров не интересовал мальчишек.  Не  такие  у  него  башмаки,
чтобы их еще чистить за деньги. Да и денег  нет  у  Егорова.  И  не  скоро
будут.
   Не скоро он купит себе такие штиблеты с узким носком, фасон "шимми" или
"джимми", как у Ваньки Маничева. А может, не купит никогда.  И  все  равно
надо было что-то ответить Ваньке Маничеву, когда он сказал о большевиках.
   Надо было ответить так, чтобы Аня вдруг покраснела. Не барин, мол,  ты,
Ванька,  а  холуй,  хотя  и  корчишь  из  себя  барина.   И   папа   твой,
лихач-извозчик, тоже холуй. И вечно вы будете холуями. "Сейчас у  частника
только и можно заработать". Ну и зарабатывайте! Ну и целуйте  частника  во
все места! А Аня пусть  целует  этих  самых...  концессионеров.  И  Ваньку
Маничева,  если  ей  нравится  этот  боров.  "Не  справляются   с   делами
большевики". Еще посмотрим, кто с кем справится! Послать бы тебя,  Ванька,
сейчас в мертвецкую искать аптекаря, ты  бы  свободно  набрал  там  полные
штаны...
   Егоров так взбодрился, что от недавнего его нездоровья  не  осталось  и
следа. Лоб вспотел. Клеенчатая  подкладка  фуражки  прилипла  ко  лбу.  Он
потрогал козырек, сдвинул старенькую фуражку  на  затылок,  и  исхудавшее,
бледное лицо его неожиданно приобрело залихватское выражение.
   Вот таким он и вошел к Журу.
   Жур, однако, не только не похвалил его,  но  и  не  взглянул  на  него,
озабоченно роясь в каких-то бумагах на столе.
   Весь стол был завален бумагами.
   - Ах как жалко! - наконец вздохнул Жур.  -  Я  про  Шитикова  и  забыл.
Просто выпал у меня из головы этот Елизар Шитиков.
   - Я Елизара Шитикова знаю, - сказал Егоров. - Он у нас  во  дворе  жил.
Потом он переехал. Он теперь на Извозчичьей горе живет...
   - Нигде он не живет, - опять стал рыться в бумагах Жур. -  Его  сегодня
убили.
   - Убили?
   - Ну да. Надо было его тоже велеть заморозить. Он нам будет нужен.  Это
все одно дело. Ну и навязался на нашу голову этот аптекарь  Коломеец  Яков
Вениаминович!  Без  него  мало  работы.  А  теперь  бросить  нельзя.  Надо
заморозить Шитикова...
   Егоров молчал. А Жур все  рылся  в  своих  бумагах.  И  чего  он  такое
потерял?
   - Надо было мне сразу тебя попросить, когда ты пошел, чтобы  заморозили
и Шитикова, - опять сказал Жур.
   Егоров неожиданно для себя предложил:
   - Я еще раз могу сходить...
   - Сходишь? - как будто обрадовался Жур.
   - Схожу.
   - Сходи, пожалуйста, Егоров. Не посчитай за труд... А ты обедал?
   - Успею...
   - А деньги на обед у тебя есть?
   - Ну, откуда? - даже удивился Егоров. И успокоил Жура: - Я  дома  потом
пообедаю.
   - Дома ты завтра будешь обедать, - посуровел Жур. - Ты сейчас сходи еще
раз в больницу насчет Шитикова, а потом пойдешь в "Калькутту" и там поешь.
На вот, - он достал деньги. - Бери, бери, не ломайся! Я этого не люблю.  В
получку отдашь...
   - Ну уж, в "Калькутту"! - улыбнулся Егоров, уверенный, что Жур шутит. -
Там меня только и дожидаются, в "Калькутте".
   - Все уже закрыто, все столовые закрыты, - посмотрел на часы Жур. - А в
"Калькутте" только начинают гулять. Зайди  поешь.  Послушаешь  музыку.  Но
вина смотри не пей. Ни капли. Ты на работе.
   - Да я и никогда не пью, - покраснел Егоров.
   - Ровно в двенадцать ты мне будешь нужен, -  постучал  Жур  пальцем  по
вещественному доказательству - по  циферблату  настольных  часов  в  форме
башни, подаренных когда-то кому-то в день чьей-то  серебряной  свадьбы,  о
чем гласит серебряная же, еще не оторванная пластинка. И вдруг  сказал:  -
Хотя погоди, я вот что сделаю. Шитикова поднимал Водянков, пусть он его  и
замораживает. Я ему сейчас позвоню. А ты иди  в  "Калькутту".  Обязательно
хорошо поешь. Солянку возьми. Ночью, однако, мороз будет.  Я  чувствую,  у
меня рука ноет...
   Егоров в "Калькутту" все-таки не пошел. Хотя было любопытно  -  никогда
не был. Но не решился пойти. И домой пойти тоже не решился. Ведь все равно
сегодня  же  придется  опять  уходить,  а  Катя  обязательно  пристанет  с
вопросами, куда да зачем.
   Но до двенадцати часов еще было далеко. А тут толкаться в коридорах  не
хотелось.
   Егоров вышел на улицу, постоял у подъезда. Улица  на  его  глазах  чуть
побелела - повалил снег.
   Напротив, на другой стороне улицы, светился вход в клуб  имени  Марата.
На дверях висела афиша:
   "Сегодня лекция. Начало ровно в 8 часов. Вход свободный для всех".
   Егоров перешел на ту сторону.
   До начала лекции оставалось восемь минут, но народ собирался  медленно.
На кино или на постановку все идут, а на лекцию, даже когда вход свободный
для всех, народу немного.
   Егоров на деньги  Жура  взял  в  клубном  буфете  винегрет,  селедку  и
полфунта хлеба. Все съел,  показалось  мало.  Подумал,  не  взять  ли  еще
бутерброд с сыром и чаю с сахаром. Что он,  не  отдаст  эти  деньги  Журу?
Конечно, отдаст.  Жур  сам  сказал:  "Отдашь  в  получку".  Значит,  будет
получка.
   Эта надежда развеселила Егорова. Он взял  еще  не  только  бутерброд  с
чаем, но и два печеньица из пачки "Яхта" - точно такие, какие ест во время
своего дежурства по городу старший уполномоченный Бармашев. Не для  одного
же Бармашева делают это великолепное печенье!
   Все получилось очень хорошо. Егоров допил чай и доел печенье как раз  в
тот момент, когда из зала вышел заведующий клубом и сказал:
   - Ну, товарищи, мы начинаем лекцию. Больше ждать нельзя.  После  лекции
будет кино...
   Лекция называлась "Будущее Сибири".
   И вот есть дураки, которые не ходят на такие лекции!
   Егорову было все безумно интересно.
   Седенький старичок, какой-то ученый, что ли, подробно рассказывал,  как
все будет.
   Через какое-то время - ученый, правда, не сказал, через какое, - Сибирь
никто не узнает.
   Ленин указывает, что электрификация должна изменить всю страну.  И  как
раз в Сибири есть все возможности для электрификации. В Сибири появятся во
множестве такие грандиозные заводы, каких еще не видывал  мир.  Они  будут
выпускать все - от сложнейших машин до одеколона. И  нам  не  нужны  будут
никакие концессионеры. В кабалу к мировой буржуазии мы не пойдем. Мы будем
делать все сами. Мы построим новые, чудесные города. И наши  люди  забудут
даже такие слова, как "разруха" и "безработица".
   Егоров, конечно, не сомневался, что все именно так и будет. Но он хотел
бы, чтобы это все поскорее делалось.
   Иначе, если дело такое затянуть,  многие  могут  не  выдержать.  Многим
очень трудно.
   И этот старичок лектор, пожалуй, умрет, пока  ликвидируют  безработицу.
Надо скорее строить и открывать заводы, чтобы всем была работа. А то  ведь
как нехорошо у нас пока получается:  говорят,  на  работу  надо  принимать
только членов профсоюза, а чтобы пройти в  члены  профсоюза,  надо  сперва
поступить на работу. А как поступить?
   Из-за этого и сестра Егорова Катя вот уж второй  год  не  может  никуда
устроиться. Много ли она заработает стиркой при трех детях? И при ней  же,
вроде как на ее иждивении, находится пока брат...
   Егоров сидит, внимательно слушает лектора и ребром то одной, то  другой
ладони, то обеими вместе постукивает о край стула.
   Хорошо, что он попал на такую лекцию. Но как  бы  ему  не  опоздать  на
работу. Надо ровно к двенадцати. Он  наклоняется  к  соседу  и  спрашивает
шепотом, сколько времени.
   - Десятый час. Двадцать минут десятого.
   Значит, можно еще посмотреть и кино.
   Неплохо идет время. Неплохо. А будущее еще не наступило.  И  лектор  об
этом говорил.
   Егоров ошибся сегодня, когда скорбно подумал  там,  у  кинотеатра,  что
будущее уже наступило.
   Нет, будущее наступит еще. Замечательное будущее.  Но  в  том  будущем,
которое наступит, уже не будет прежней Ани Иващенко. И не будет  прежнего,
влюбленного в нее Егорова. Он что-то приобрел сегодня и что-то потерял. Но
так и идет жизнь...



11

   Ровно в двенадцать ночи Егоров вошел в  полутемный  коридор  уголовного
розыска.
   После яркого света в клубе имени Марата тут" ему показалось  уж  совсем
темно. Как в освещенном  восковыми  свечами  подземелье  Староберезовского
монастыря, куда бабушка еще  маленьким  привозила  его  на  пароме,  чтобы
поклониться мощам святого Софрония. И стены тут такие же толстые,  глухие,
как там, в подземелье. Пол бетонный.
   Многие сотрудники давно ушли домой. Остались только те, кто  дежурит  и
кому предстоит участвовать в операции нынешней ночью.
   Из дальней двери, должно  быть,  из  кабинета  начальника,  вышел  Жур,
увидел Егорова.
   - А Сережа где?
   Это он уже так называет Зайцева.
   - Я могу его поискать, - предлагает Егоров.
   - Не надо, - встряхивает черными волосами Жур. Днем видать, что  они  с
проседью, с чуть заметной проседью. А сейчас, в этом полутемном  коридоре,
ничего не заметно. - Зайцев сам найдется. Он паренек точный.
   Значит, Журу уже известно, что Зайцев паренек точный. А  какой  паренек
Егоров? Об этом еще ничего не известно.
   - Иди, Егоров, посиди там у меня, -  говорит  Жур,  проходя  дальше  по
коридору. - Скоро поедем. У нас сегодня серьезные дела. Очень серьезные...
   Жура подстрелили прошлый раз на Извозчичьей горе, когда  он  производил
обыск - искал оружие. Были проверенные сведения, что  с  Дальнего  Востока
опять поступила партия японских карабинов.
   Две крупные партии оружия Жур  отыскал  еще  весной.  Был  уверен,  что
отыщет и третью, о которой все время  поступают  сведения.  Но  не  вышло.
Бандиты оказали сопротивление.
   Правая рука висит на перевязи. И ноет, надоедливо ноет.  Видимо,  кость
серьезно повреждена.
   Однако Жур не может сейчас лежать и нянчить  руку.  Он  хочет  поскорее
отыскать эту третью партию оружия. Вот  отыщет,  тогда  будет  видно,  что
делать с рукой.
   - Поехали, - говорит он в половине первого  ночи  и  быстро  шагает  по
коридору.
   Зайцев уже нашелся и идет за ним. И Егоров идет.
   Во дворе они усаживаются в старенький автобус фирмы "Фиат",  который  в
уголовном розыске для простоты, что ли, называют "Фадеем".
   В кузове,  со  всех  сторон  затянутом  дырявым  брезентом,  уже  сидят
какие-то люди, но рассмотреть их невозможно, потому что в кузове темно.
   И во дворе темно и на улице. Город давно спит.
   А они куда-то едут...
   Не весь город, однако, спит. В "Калькутте", когда они  проезжают  мимо,
играет музыка. И будет играть  всю  ночь.  И  всю  ночь  из  широких  окон
ресторана будут литься на улицу трепетные полосы синего света. И всю  ночь
будет греметь бубен. И гортанные голоса цыган будут разрывать пьяный гул.
   Хорошо там, наверно, в "Калькутте", тепло. А в автобусе холодно. В дыры
и в щели врывается ветер - уже зимний, пронзительный.
   Егоров сидит в автобусе у самого края, на узкой скамейке,  держится  за
железную скобу и чувствует, как коченеет рука от холодного металла. Но  не
держаться нельзя, а то, чего доброго, вывалишься из  автобуса.  Вот  тогда
будет хохоту в дежурке.
   - Ты где там, Егоров? - спрашивает Жур. - Живой?
   - Живой, - говорит Егоров. Но голос у  него  сейчас  отчего-то  сиплый,
жалобный.
   В автобусе смеются. Так теперь, наверно, всегда будут смеяться над ним.
Что бы он ни делал, что бы ни говорил. Ну и пусть!
   По хохоту Егоров узнает Воробейчика. Значит, и Воробейчик едет с  ними.
А рука уж совсем закоченела. Что же будет дальше?
   Автобус дребезжит, как консервная банка на веревочке.
   И вдруг останавливается. Какое счастье, что можно  погреть  руку!  Хоть
минутку погреть. Ведь рука будет нужна для дела. Может, этой рукой  сейчас
придется взять наган. Может, придется стрелять. Кто  знает,  что  придется
делать!
   Нагану  тепло,  он  угрелся  на  животе  Егорова.  А  Егорову  холодно.
Правильно предсказал Жур, что ночью будет мороз.
   Трое, пошептавшись, выпрыгивают из автобуса и уходят в кромешную тьму.
   Вот теперь совсем хорошо. Егоров усаживается поудобнее. Можно больше не
держаться за скобу. Руки он прячет за пазуху, под самое сердце.  А  сердце
отчего-то сильно бьется. Может, Егоров трусит? Может, он правда боится?  А
чего бояться-то? Сколько народу в автобусе!  И  никто  ничего  не  боится.
Зачем же он один будет бояться!
   Воробейчик опять смеется. Но Егоров  понимает,  что  Воробейчик  теперь
смеется не над ним.
   Теперь Егоров хорошо различает все голоса в автобусе, слышит все слова.
   -  Значит,  ты  немножко  сердишься  на  меня,  Ульян  Григорьевич?   -
спрашивает Воробейчик Жура.
   - При чем тут ты? - говорит Жур. - Я сам это дело выбрал. Но  вообще-то
получилась  серьезная  петрушка.  Выбрал,  называется,  мелкое  дело   для
практики стажерам. А теперь этот аптекарь всю душу из меня вымотает. И как
раз он в эту пору мне сильно нужен при моих делах. Просто без него мне  бы
делать было нечего...
   - Давай, Ульян  Григорьевич,  я  аптекаря  возьму  себе,  -  предлагает
Водянков. - И стажеров твоих возьму.
   - Нет, уж пусть они при мне остаются, - весело отвечает Жур.  -  Больно
хорошие ребята. И аптекаря мы между делом сами доработаем, доведем до ума.
   Жур,  в  сущности,  такой  же,   как   все,   уполномоченный,   старший
уполномоченный. Но по тому,  как  с  ним  все  остальные  разговаривают  в
автобусе, можно понять, что Жур имеет над ними еще  какую-то  власть,  что
ли.
   Водянков вдруг просит его:
   - Ты поговори, Ульян Григорьевич, с  Курычевым  насчет  Баландина.  Это
все-таки политическое дело. А он не дает мне людей. Я хочу, чтобы работала
группа. Это всегда лучше, когда сразу начинает работать группа...
   - Я поговорю, - обещает Жур. - Но толк-то какой? Тут не все от Курычева
зависит...
   Егоров прислушивается к разговорам и  догадывается,  что  Жур  какой-то
особый человек. Не начальник, но все-таки  особый.  Ах,  ну  чего  же  тут
гадать! Жур просто секретарь партийной ячейки.
   Егорову с Зайцевым, наверно, сильно  посчастливилось,  что  они  попали
именно к Журу.
   А может, и не посчастливилось. Кто знает, что еще будет...
   Автобус опять остановился. И опять двое выпрыгнули из автобуса.  И  еще
выпрыгнул один, когда автобус переехал Архиерейский мост.
   Вот этот, наверно, самый смелый, который выпрыгнул  сейчас.  Здесь  же,
где-то рядом, кладбище, а за кладбищем - это давно известно - живут  самые
отчаянные жиганы. Это даже отец Егорова всегда говорил, что  за  кладбищем
ютится самое отъявленное жиганье.
   Отец рассказывал, что  ему  пришлось  тут  однажды,  еще  в  молодости,
девушку провожать, так он, говорил, чуть ума не лишился. На обратном  пути
на него четверо жиганов в мертвецких саванах напали. Еле  убежал.  А  отец
был человек не трусоватый, на войне был, и на германской  и  на  этой,  на
гражданской.
   - Егоров, где ты? Иди сюда, - позвал Жур.
   Жур сидит недалеко от шофера. И Зайцев тут же.
   - Чего ты там уединился? - говорит Жур. - Садись с нами. В  компании-то
веселее.
   Егоров садится рядом с Журом, но особенного веселья не испытывает.
   Автобус теперь продвигается медленно.
   На ходу из автобуса выпрыгнули еще двое. И еще один.
   Этот один был Воробейчик. Егоров узнал его в темноте.
   В автобусе остались только Жур, Зайцев и Егоров. Егоров думал, что  Жур
будет что-то объяснять, расскажет, как надо вести себя в случае  чего.  Но
Жур молча курил.  И  когда  цигарка  из  газетной  бумаги  вспыхивала  при
затяжке, было видно лицо Жура, как показалось Егорову, печальное.
   Наконец автобус остановился.
   - Пошли, - сказал  Жур  и  первый  выпрыгнул  на  прихваченную  морозом
звонкую землю. За ним выпрыгнул Зайцев, потом, чуть помедлив, Егоров.
   На улице стало как будто светлее, даже намного светлее.
   Это из развалин тучи вышла луна.
   Нет, кладбище они еще не проехали.  Вот  оно  -  белые  столбы  забора,
чугунная ограда и церковь. Это они заехали с другой стороны кладбища.  Оно
большое, Егоров не думал, что оно такое большое.
   Снег смешался с грязью и так застыл. Ноги  в  башмаках  скользят.  Надо
было бы надеть валенки. У Егорова есть валенки. Хорошо, что он  не  продал
их тогда, летом, в Дударях. А Жур правильно еще с вечера  говорил,  что  к
ночи будет мороз, хотя вечером было слякотно, шел снег.
   Жур идет подле кладбищенского забора, поднимается в горку. У него  тоже
скользят ноги, но он идет уверенно.
   - Ну, ребята, - говорит он, - тут глядите в оба!
   Зайцев как-то странно горбится и озирается.
   Жур вдруг смеется.
   - Ты что думаешь, ты похож на Пинкертона? Ты  сейчас  на  собаку-ищейку
похож. А человек должен всегда походить только на человека...
   Легко сказать - походить на человека. А на  человека  походить,  может,
труднее всего.
   По  скользким  комкам  мерзлой  грязи  они  переходят  улицу.  Идут  по
переулку,  мимо  длинных  сараев,  мимо  ветхих  домиков,  вдоль  заборов,
сплетенных из обрезков кровельного  железа,  березовых  прутьев  и  еловых
жердей. Здесь официально обитают ломовые и  грузовые  извозчики,  печники,
скорняки, сапо