и пусть, - продолжал орудовать топором Зайцев. - Жалко, что ли...
   - Подожди, - опять сказал Егоров.
   И подсунул долото в то место, где забиты  гвозди.  Надавил  коленом  на
ручку долота. Доска скрипнула протяжно и подалась, сильно  пахнув  старой,
слежавшейся пылью и плесенью, от которой трудно дышать. И в  то  же  время
чуть расколотая смолистая доска  вдруг  запахла  свежей  лиственницей  или
сосной, будто под слоем тлена таилась жизнь, и вот она обнаружила себя.
   Егоров ловко отрывал долотом одну доску за другой, точно  не  один  год
провел на такой работе. Он делал теперь  это  с  явным  удовольствием.  Но
вдруг над его головой закричал Воробейчик.
   - Ящик!
   Под полом оказалось три ящика - два длинных и один квадратный.
   В длинных ящиках  лежали  короткие  японские  карабины,  обмазанные  по
стволам вонючей желтой мазью и обернутые в вощеную  бумагу.  В  квадратном
ящике - обоймы с патронами.
   - Мало, - вздохнул Жур.  -  Отдирайте  еще.  И  смотрите,  куда  прячут
оружие. Это ж внизу потолок может обвалиться...
   Вот теперь Егоров взял топор, потому что  надо  было  отодрать  тяжелые
плахи.
   - Да руби ты, не возись, - посоветовал Зайцев и хотел отобрать топор.
   - Погоди, - отстранил его Егоров и снова, подсунув топор, как долото, в
то место, где гвозди, навалился на черенок.
   Плаха заскрипела со  стоном,  и  опять  после  запаха  пыли  и  плесени
появился живучий и сильный запах сосны.
   Тут, у русской печи, были обнаружены пистолеты.
   - Н-да,  -  поглядел  на  пистолеты  Водянков,  -  Буросяхин  со  своей
компанией натворил бы еще много бед при этих шпалерах. Опоздал он...
   Дедушка Ожерельев ругался из-за чего-то с сыном Пашкой, глядя,  как  их
оружие переносят в автобус.
   Женщины за печкой  тревожно  перешептывались.  А  худенький  мальчик  в
байковом одеяле смирно сидел на сундуке. Увидев Егорова, проходящего мимо,
он, как родного, вдруг ухватил  его  за  штаны  и  показал  на  незакрытую
кастрюлю с кашей, все еще стоявшую на кирпичной плитке.
   - Хочу каши. Каши хочу.
   Егоров не знал, как быть.  Но  разве  можно  взять  чужую  кашу?  И  он
неожиданно для себя сказал мальчику:
   - Погоди, потом! Дома покушаем.
   Егоров, конечно, нечаянно это сказал, но все-таки не совсем нечаянно.
   Отрывая старые доски, разгребая руками старую, слежавшуюся пыль, он все
время думал о мальчике. Вот они сейчас уйдут, уедут отсюда, из этой душной
тесноты, а мальчик останется. Надо бы забрать мальчика. Не  надо  мальчику
тут жить. Нехорошо это, нечестно оставлять тут мальчика. Мальчик же  ни  в
чем не виноват. Виноваты вот этот подлый дедушка Ожерельев, его сын  Пашка
и еще какой-то Буросяхин.  Виноват,  наверно,  и  этот  трусливый  нэпман,
хозяин  красивого  магазина  "Петр  Штейн  и   компания.   Мануфактура   и
конфекцион".
   В сердце Егорова закипала злоба. И  в  то  же  время  пробуждалось  еще
неясное ему самому чувство ответственности за жизнь. Не ясное, но  сильное
и острое, как свежий запах  сосны,  что  пробивается  из  этих  оторванных
старых досок, пробивается вопреки всему, что  налипло  на  них  за  многие
годы.
   Ох, какая тяжелая работа попалась Егорову!
   Жур приказал ему стоять внизу, у автобуса, где уже стояли Воробейчик  и
шофер с забинтованной головой.
   Вскоре сюда подошел  еще  автобус  -  черный,  прозванный  в  уголовном
розыске почему-то каретой. Этот автобус для арестованных.  -  Ну  как,  не
боишься бандитов? - насмешливо спросил Егорова Воробейчик.
   - Не боюсь, - ответил Егоров. И добавил: - Покамест не боюсь...
   Внизу, у автобуса, пришлось стоять долго, пока наверху продолжали обыск
и потом писали протокол. И все время, должно  быть  со  скуки,  Воробейчик
посмеивался над Егоровым.  Смеялся  даже  над  тем,  что  Егоров,  как  он
признался, не пьет, и не курит, и еще не женатый.
   - Скопец, что ли?



13

   Начинался медленный, мглистый рассвет, когда из дома вывели и усадили в
"карету" задержанных. Вышли из дома наконец все сотрудники.
   - Поехали, - сказал Жур, залезая в "Фадей". - Кажется, все вышли.
   "А как же  тот  ребенок?"  -  хотел  спросить  Егоров.  Но  не  решился
спросить. А спросить хотелось.
   Воробейчик взглянул на растерянное лицо Егорова и засмеялся.
   - Ребенка-то что же не берешь? А он тебя  признал  за  родителя.  Какие
бывают бессовестные отцы...
   - Ну и что? Я его возьму, - сказал Егоров и посмотрел на Жура. - Можно,
я его возьму?..
   - Как хочешь, - сказал Жур. И нахмурился. Или это  показалось  Егорову,
что Жур нахмурился.
   Егоров побежал наверх. Он укутал мальчика байковым одеялом. Потом  снял
свою телогрейку, укрыл  его  еще  телогрейкой.  И  в  одном  черном  куцем
пиджачке выбежал на улицу.
   В автобусе смеялись. Только Жур не смеялся,  но  он  и  не  смотрел  на
Егорова. Видимо, ему было неприятно это странное поведение стажера.
   А Водянков вынул из-под сиденья телячью шкуру и протянул Егорову.
   - Ты укройся сам-то. Простынешь...
   Зайцев опять сидел с Журом.
   Жур спросил его:
   - Ну как, Сережа, нравится тебе работа?
   - Боевая, - весело откликнулся Зайцев. - Я такое дело вообще люблю...
   - А тебе нравится? - спросил Жур Егорова. Надо было спросить и Егорова,
уж если он спросил Зайцева.
   - Ничего, - ответил Егоров.
   - Ничего - это дырка, пустота, - сердито проговорил Жур. И смуглое лицо
его как окаменело.
   -  Тебе  надо  бы,  Егоров,  в  детский  дом  поступить,  -  насмешливо
посоветовал Воробейчик.
   - Ну, кто же меня туда примет?
   - А если б приняли, пошел бы?
   - Ну, откуда я знаю...
   - Значит, тебе не нравится наша работа? - еще строже спросил Жур. -  Ты
скажи прямо...
   - Нет, ничего, - повторил Егоров.  -  Я  же  говорю,  ничего.  Работать
можно. Только, конечно...
   - Это многим неинтересно, - сказал Жур. -  Никому  не  интересно  мусор
убирать. Но кому-то же это надо делать покуда. И надо учиться так  делать,
чтобы мусор убирать, но самому не измараться. Надо вот это уметь...
   - А мне все было интересно сегодня, -  признался  Зайцев.  -  Только  я
сперва думал, товарищ Жур, что вы нас с  Егоровым  предупредите,  как  все
будет, и скажете, как действовать.
   - А меня и всех прочих работников бандиты тоже что-то не предупреждают,
- усмехнулся Жур. - И не говорят, как надо с ними  действовать.  И  раньше
мне никто ничего не говорил. Я как вернулся с фронта, вышел из  госпиталя,
меня направили на эту работу, так вот сразу и пошло.
   - Но вы все-таки на  фронте  были,  на  гражданской  войне,  -  как  бы
позавидовал Зайцев. - И потом, может быть, читали специальные книги...
   - Читал, - подтвердил Жур.
   Зайцев вынул из-за пазухи книгу господина Сигимицу,  начальника  тайной
полиции. Он, оказывается, и на операцию ее захватил.
   И не только Жур, светя фонариком,  подержал  и  полистал  эту  книгу  в
автобусе, но и Водянков, и Воробейчик, и другие.
   Воробейчик даже сильно заинтересовался.
   - Это вот какая книга, - показал он большой палец. - Ты дай мне ее хоть
на денек. Я тебе тоже что-нибудь дам...
   - Пустяки это, детские пустяки, - кивнул на книгу Жур. - Я  такие  тоже
читал. Нет в них ничего нового. - Он потрогал Зайцева  за  колено.  -  Тут
понимаешь, Серега, в чем дело? Все, что говорится  в  этой  книжке  насчет
мускулатуры, - это, конечно, все, может, даже  правильно.  Но  ведь  кроме
мускулатуры еще многое требуется в нашем занятии. Например, ум и  совесть.
А про совесть много ли там говорится, в этой книге?
   - Про совесть? - почему-то смутился Зайцев. - Про совесть я чего-то  не
помню...
   - Вот видишь. А совесть нам требуется в  нашем  занятии  почти  что  на
каждом шагу, поскольку нам выданы, чувствуешь, - большие права...
   Жур вынул левой рукой из кармана жестяную коробочку с  табаком  и  стал
скручивать  на  колене  папироску  из  газетной  бумаги.  Табак   у   него
рассыпался.
   - Давайте я вам скручу, - предложил Зайцев.
   - Нет, спасибо, - отказался Жур. -  Мне  хочется  самому.  Я  так  стал
практиковаться  еще  в  больнице.  Меня  учили  инвалиды.  Иногда  у  меня
получается, иногда нет...
   На этот раз получилось. Жур закурил и сказал:
   - Мне вот сегодня дедушка Ожерельев в сердцах напомнил,  что  я  бывший
молотобоец и меня, мол, в старое время, при царе или при том  же  Колчаке,
не взяли бы в сыщики. Это, положим, он брешет, что не взяли  бы.  Взять-то
бы взяли. Не такая уж это высокая должность. Но при Колчаке или  вообще  в
старое время все это было куда проще. Все шло, одним словом, как вроде  по
заведенному порядку. А сейчас это надо как-то по-новому налаживать. А как?
Вот опять же  этот  дедушка  Ожерельев,  уже  прижатый  нами  сейчас,  все
старался побольнее меня уколоть, даже отца моего вспомнил, как он говорит,
- хохла. А мне бы, по-умному-то, надо было  промолчать,  поскольку  я  тут
выступаю в данный момент как представитель  власти,  представитель,  можно
сказать, государства. А я вдруг чуть не пустился с ним в перебранку. И вот
сейчас жалею...
   - Жалеете?
   - Ну да, жалею. Вышло, как будто я с ним личные  счеты  свожу,  с  этим
дедушкой, ну его к черту. - Жур приподнял край брезента и плюнул на улицу.
- А это нехорошо и глупо. И опасно. Ну, конечно, мы живые  люди  и  у  нас
могут быть разные личные счеты. Но  мы  не  должны  в  наши  личные  счеты
вмешивать государство. А у меня вышло со стариком, - я это сам заметил,  -
не очень красиво. Я начал было  серчать.  А  серчать  нельзя,  если  ты  -
представитель власти и хочешь делать все по закону...
   - Да по закону его бы стукнуть надо, этого дедушку паршивого, -  сказал
Зайцев. - Стукнуть - и все, чтобы он не вонял.
   -  Стукнуть-то  это  проще  всего,  Серега.  И  легче  всего,  -  очень
пристально посмотрел на Зайцева Жур. - Труднее  разобраться  как  следует,
разобраться и понять...
   А  в  чем  разобраться  и  что  понять,  Жур  не   объясняет.   Глубоко
затягивается и долго молчит. Потом говорит снова:
   - Нету книги, к сожалению, в которой бы все было указано, как делать  и
понимать. До всего надо додумываться самим, своей башкой. Все  самим  надо
пробовать. И не бояться, если другой раз обожжешься. Без этого ничему ведь
не научишься.
   Мальчик,  угревшись  на  руках  у  Егорова,  крепко  уснул.  И  Егоров,
казалось, забыв про него, внимательно и даже с удивлением слушал Жура, как
все мы слушали в детстве, в юности  разных  чем-то  удививших  нас  людей,
встретившихся нам на разных жизненных перепутьях.
   И, не подозревая об этом впоследствии, мы легко усваивали  и  усваиваем
многое из характеров этих людей, прошедших мимо нас, ушедших навсегда,  но
продолжающих существовать и действовать не столько в нашей памяти, сколько
в наших поступках и в наших душевных движениях.
   Конечно, Егоров потом забудет во всех подробностях эту  ночь.  Забудет,
как дребезжал на ухабах старенький автобус фирмы  "Фиат",  прозванный  для
простоты "Фадеем". Забудет  и  подлого  дедушку  Ожерельева  и  отчаянного
мерзавца его сына Пашку. Забудет и продушенного духами, хорошим табаком  и
самогоном нэпмана - совладельца фирмы "Петр Штейн и компания.  Мануфактура
и конфекцион". Забудет и многие слова, говоренные  Журом.  И  даже  многие
мысли, высказанные им, забудет. Но что-то необходимое для  жизни  все-таки
отложится, отслоится  в  самом  сердце  и  в  глубинах  сознания  молодого
человека, и это будет называться  потом  жизненным  опытом.  За  жизненный
опыт, однако, придется еще заплатить дорогой ценой,  придется  еще  многое
пережить, узнать и услышать...
   Впрочем, не все мы и не все усваиваем в жизни одинаково. Даже, казалось
бы, бесспорные истины разными людьми воспринимаются по-разному и в  разных
душах находят разное преломление.
   Егоров думает одно, а Зайцев другое.
   Зайцеву не понравилось, что Жур  так  начисто  отверг  книгу  господина
Сигимицу. Зайцев почти обиделся. И не за господина Сигимицу,  а  за  себя.
Ведь книга эта теперь принадлежит Зайцеву. Он нашел ее на развале,  купил,
прочел, дал почитать Егорову. И у Зайцева есть об этой книге свое мнение -
не такое, как у Жура. И Зайцев вообще не обязан во  всем  слушаться  Жура.
Тем более Жур эту книгу не читал.
   - Вы правда эту книгу не читали, товарищ Жур?
   - Нет, эту книгу не читал, - опять посмотрел на обложку Жур. -  Но  они
почти все похожи. Их на базаре и сейчас можно сколько угодно найти...
   - А эту, значит, вы не читали? - еще раз спросил Зайцев.
   И непонятно, чего он добивается. Даже смешно. Жур улыбнулся.
   - Ты что, Серега,  хочешь  доказать,  что  это  какая-то  особая  книга
господина Сигимицу?
   - Я ничего не хочу доказывать, - сказал Зайцев. - Я просто спрашиваю...
   Но он не просто спрашивал. Он взъярился, как молодой петух. И это  было
действительно смешно.
   Если б так повел себя, допустим, Егоров, над ним  бы  первым  засмеялся
Воробейчик. Но Зайцев рассмешил только Жура.  А  смешливый  Воробейчик  на
этот раз не смеялся. Может, не хотел смеяться. Не заметил, что это смешно.
Или ему просто нравится Зайцев. Ведь может и Воробейчику нравиться кто-то.
И к тому же Воробейчик хочет выпросить эту книгу у Зайцева.
   Зайцев сердился и пропустил мимо ушей все  рассуждения  Жура.  Но  Журу
понравилось даже, как сердится Зайцев.
   - Ох, я смотрю, ты шибко самолюбивый паренек, Серега!
   Это сказал Жур  Зайцеву,  когда  все  выходили  из  автобуса  во  дворе
уголовного розыска.
   - Ты останься, Серега, ты мне еще  будешь  нужен  немножко.  А  ты  иди
домой, - сказал Жур Егорову. Как-то обидно  сказал.  И  должно  быть,  сам
заметил это. - Или лучше вот так сделаем. Шофер сейчас  сменится,  и  тебя
отвезут домой в автобусе...



14

   Многие удивились на Ужачьей улице, когда утром чуть свет Сашку  Егорова
привезли на автобусе и еще с ребенком на руках. Но больше всех  удивилась,
прямо ужаснулась сестра Егорова.
   - Чертушка ты! - всплеснула она  руками.  -  Ты  как  на  погибель  мою
стараешься. Куда ты ребенка притащил? Для чего? У меня вон своих трое, без
отца, с открытыми ртами...
   - Ты, Катя, не обижайся, - смущенно попросил Егоров. -  Ты  его  только
искупай. Чем-нибудь немножко покорми. Он здорово есть хочет. Гляди,  какой
худой. А ему, говорят, три года. И ты его не оскорбляй. Я его потом  снесу
в детский дом. Он будет  считаться  как  мой  собственный  сын.  Он  прямо
признает во мне отца. Ну и пусть. Я его на свою фамилию запишу...
   - Да мало ли сейчас детей беспризорных, даже получше этого!  -  сказала
Катя. - Ты посмотри, что на вокзале делается! По всей  России  едут  почти
что одни беспризорные. Разве ты можешь всех записать на свою фамилию?
   - Сколько смогу, столько запишу, - упрямо проговорил Егоров.  -  А  ты.
Катя, не обижайся. Я скоро  буду  очень  хорошую  зарплату  получать.  Все
деньги будут твои. Я ведь даже не курю. Хотя некоторые  и  смеются.  Ну  и
пусть. Я все равно курить пока не собираюсь...
   На счастье Егорова, это внезапное прибавление его семейства  совпало  с
другим событием, которого, впрочем, надо было ожидать.
   На следующий день в обеденный перерыв Егорова  у  "титана",  где  берут
кипяток для чая, встретил Зайцев:
   - Ты почему, Егоров, деньги не получаешь?
   - Какие?
   - Как какие? Мы же здесь не ради Христа работаем. Нам выписали  за  две
недели как стажерам. Я получил...
   Егоров держал кружку под краном. Она уже наполнилась. И  кипяток  пошел
через край, полился на пол, на башмаки Егорова. А  он  все  еще  удивленно
смотрел на Зайцева.
   - Ну да? Ей-богу?
   - Вот именно ей-богу! - засмеялся Зайцев. - Ты просто малохольный! -  И
закричал: - Ты смотри, смотри, ты же сейчас ошпаришься!
   Егоров в растерянности уронил кружку.  Потом  поднял  ее,  поставил  на
подоконник и пошел на второй этаж  получать  зарплату,  если  правда,  что
Зайцев его не обманывает.
   Однако на втором этаже в бухгалтерии, как во всем  учреждении,  как  во
всем городе, был обеденный перерыв. Касса была закрыта.
   Егоров, забыв о своем обеде, сел у  кассы.  Он  хотел,  чтобы  поскорее
пришел кассир. И в то же время его тревожила мысль, а вдруг Зайцев чего-то
напутал? Или Зайцеву выписали, а ему, Егорову, еще не  полагается?  Зайцев
ведь чуть раньше его пришел в уголовный розыск. Нет, они, кажется, в  один
день пришли. Ну да, в один день...
   Мимо Егорова проходили служащие, возвращавшиеся к  своим  столам  после
обеденного перерыва. И ему было неловко. Ему казалось, что все смотрят  на
него и думают: "А этот уже пришел за деньгами. Еще ничего не наработал,  а
уже пришел за деньгами. Бывают же нахалы..."
   Однако в свой час явился угрюмый кассир и, поискав прокуренным  пальцем
в ведомости фамилию Егорова, спокойно отсчитал ему деньги.
   - Распишитесь вот тут...
   - Пожалуйста, - сказал Егоров.
   Он, безмерно счастливый, сбежал по каменным  ступеням  вниз.  Но  внизу
взял себя в руки и степенно, даже степеннее, чем надо, и медлительнее, чем
надо, прошел по коридору мимо постового милиционера, чтобы и милиционер не
подумал, что Егоров уж так сильно обрадовался этим деньгам. Что он, денег,
что ли, никогда не видел, Егоров? Все получают зарплату, и он получил...
   Внизу, в узенькой своей комнатке, Жур приступил уже к третьему  допросу
одного из братьев Фриневых.
   Все было ясно теперь. Аптекаря Коломейца отравили  братья  Фриневы.  Он
был их компаньоном не только по содержанию аптеки, но и по сбыту краденных
у государства спирта и дорогих лекарств.
   При  дележе  огромных  барышей  у  компаньонов  встретились   серьезные
затруднения.
   Яков Вениаминович Коломеец, как  глава  всего  дела  и  бывший  учитель
братьев Фриневых - он был старше их и по возрасту, - присваивал наибольшую
долю.
   Кроме того, он намекал, что в случае  повторных  протестов  со  стороны
братьев у него есть возможность их  жестоко  наказать.  Он  знал  за  ними
такое, что, если об этом узнал бы и уголовный розыск,  им  ни  за  что  не
миновать бы тюрьмы.
   А он сам, Коломеец, человек разочарованный.  От  него  ушла  жена.  Ему
жизнь теперь вообще не мила. И терять ему, стало быть, нечего...
   Это и заставило братьев Фриневых применить к своему старому  учителю  и
соучастнику самые крайние меры. И  они  применили.  Но  у  них  получилось
немножко не так, как они сперва задумали.
   Они старались его выманить из квартиры. Хотели прокатить  его  за  свой
счет на извозчике, чтобы якобы развлечь,  рассеять  его  хмурые  мысли  по
поводу подлой измены супруги. А потом намеревались  завезти  его  на  Дачу
лесного короля, в эту необыкновенно красивую, но пустынную в осеннее время
местность, и здесь прикончить с помощью веревки, которая была припасена  и
находилась уже в  великолепном  экипаже  на  дутых  шинах,  на  "дутиках",
извозчика Елизара Шитикова.
   Затея эта, однако, не удалась.
   Тогда братья Фриневы, Борис и Григорий Митрофановичи, явились к  своему
учителю в день его рождения и принесли  с  собой  подарок  -  американский
фотоаппарат, купленный в комиссионном магазине Шальмеера.
   Им было известно, что Коломеец еще неделю назад облюбовал этот аппарат,
но купить по скупости своей не решался. Они преподнесли  этот  подарок,  и
старший брат Борис сказал, что уже довольно бы  им  спорить  и  ссориться.
Яков  Вениаминович  все-таки  их  учитель,  и  они  помнят  это  и   хотят
извиниться. И хорошо бы по такому случаю и тем более в честь дня  рождения
выпить и забыть все. Правильно, мол,  что  Яков  Вениаминович  берет  себе
большую часть. Он и должен ее брать, если он их учитель.
   В спирт, который был у  Коломейца,  они  добавили  очень  полезной  для
желудка облепиховой настойки, так как  учитель  их  по  слабости  здоровья
никогда не употреблял  спирт  в  чистом  виде.  И  вообще  в  выпивке  был
воздержан. Мог охмелеть от одной рюмки даже не вина и не спирта, а  только
лимонада, если при этом будут чокаться лимонадом и произносить тосты.
   Поэтому братья спирт