аки
посмотреть на часы.
   Егоров медленно проходит по затемненному коридору и возвращается в  тот
зал, где играют в карты.
   Тут уж в самом деле нечем дышать. Накурили так, что сильно режет глаза.
И пахнет нехорошо. Черт знает чем пахнет! А лица  у  игроков  густо-синие.
Можно подумать, что тут действительно собрались вдруг ожившие покойники  и
опять решили играть.
   Егоров проходит в глубину зала и смотрит на стенные  старинные  часы  с
огромным медным маятником в лакированном футляре.
   Времени, оказывается, еще очень  много  до  конца  дежурства.  "Золотой
стол" закрывается, кажется, в три часа ночи. Но если идет крупная игра,  и
в три часа не закроют. Неужели тут придется ходить до трех часов?
   Егоров опять  смотрит  на  часы  и  вспоминает  слова  Жура:  "Особенно
долго-то там не толкись. Побродишь  часов  до  двенадцати  и  можешь  идти
домой, если, конечно, не будет серьезного дела..."
   Серьезного дела пока что нет. И, наверно, не будет.  Но  все-таки  надо
побродить здесь хотя бы еще с полчасика. До  двенадцати  обязательно  надо
побродить. Неудобно уйти раньше.
   "А этот нэпман паразит, настоящий паразит, - думает  Егоров,  вспоминая
происшествие у кассы "Пти шво". - Уже в свои дружки меня  зачислил.  Но  я
тоже хорош: полез, как дурак, за барышами".
   Егоров  расстроен  до  последней  степени.  Он  медленно  проходит  меж
столиков, рассеянно смотрит на игроков и все время  думает,  не  может  не
думать о том, как он глупо, непростительно глупо  поступил  в  "Пти  шво",
будь оно проклято.
   И ведь об этом рассказать никому нельзя. Даже стыдно рассказывать.  Вот
какой он оказался барахольщик! Он и сам  раньше  не  знал,  что  он  такой
жадный и глупый...
   - Скучаешь?
   Егоров, все еще сконфуженный своими мыслями, оборачивается. Может,  это
не его спрашивают? Нет, его.
   Перед ним стоит худой, длинный пожилой человек с необыкновенно бледным,
костлявым лицом, на котором горят глаза сумасшедшего.
   - Ты меня знаешь? - спрашивает сумасшедший.
   Ну конечно, он сумасшедший. Глаза горят  и  как  будто  прыгают,  а  на
губах, в уголках губ, вроде как пена.
   - Нет, - отвечает Егоров.
   Внезапный испуг, как электрический ток, входит во все  его  существо  и
омертвляет мускулы.
   Точно ватой сейчас набили Егорова. Вынули внутренности и набили ватой.
   - А ты сам из угро?
   Егоров отвечает не сразу. Он не может ответить - перехватило дыхание.
   - Я тебя спрашиваю: ты сам из угро? Глухой?
   - А в чем дело? - наконец откликается Егоров и слышит  в  своем  голосе
унизительную робость.
   Вот такого человека,  с  таким  голосом,  надо  немедленно  выгнать  из
уголовного розыска. Зачем он нужен там? Да и на свете жить такому человеку
незачем.
   Егоров никогда в жизни так не  презирал  себя,  как  в  это  кратчайшее
мгновение. И чего он вдруг испугался? Что он  его,  съест,  что  ли,  этот
сумасшедший? Ну и пусть съест.  А  из  уголовного  розыска,  если  узнают,
Егорова сейчас же выгонят. Выгонят после всего испытательного срока. А  он
и в мертвецкую уже ходил и на операции ездил.
   Сумасшедший ухмыляется, будто читает мысли Егорова.
   - Чего вам надо? - спрашивает Егоров. Вот сейчас  он  спрашивает  почти
хорошо, более твердо.
   - Давай выйдем. Я тебе там покажу, чего надо...
   Можно было бы, пожалуй,  и  не  выходить.  Пусть  он  здесь  говорит  и
показывает. Для чего это надо с  каждым  сумасшедшим  выходить?  Но  тогда
можно подумать, что Егоров правда испугался.
   - Пойдем.
   И они выходят в дверь, над которой светится красная табличка: "Запасный
выход".
   На  небольшой  квадратной  площадке   над   лестницей   темно.   Только
поблескивает какой-то кружок. Нет, два кружка поблескивают. И еще  блестит
что-то. Глаза! Не сумасшедшего глаза,  а  еще  чьи-то,  нечеловеческие.  И
хриплый замогильный и все-таки немножко знакомый голос говорит:
   - Ну-ка живо, руки... вверх!
   Егоров отшатывается, упирается спиной в дверь, будто хочет  ее  открыть
спиной, потом вытягивает ногу и сильно бьет ногой снизу, стараясь  попасть
носком башмака в блестящий предмет. Нет, такого приема  не  было  в  книге
господина Сигимицу. Он появился только  сейчас,  вот  тут  впотьмах,  этот
прием.
   На бетонную площадку упал пистолет. Это он  и  блестел.  И  блестит  на
полу. Егоров падает на него.
   А на Егорова валится сумасшедший. Он хочет отнять пистолет.  Но  Егоров
его ни за что не отдаст.
   Им сейчас владеет то, что называется храбростью отчаяния. Только жалко,
что он не умеет еще стрелять из такого пистолета. У него  еще  никогда  не
было в руках бельгийского браунинга. Наган был, а браунинга не было.
   Сумасшедший сопит, стараясь отнять  пистолет.  От  него  несет  тяжелым
запахом винного перегара. Он, наверно, сильно  пьяный.  А  в  углу  кто-то
стонет и ругается.
   Наконец Егоров слышит голос Воробейчика:
   - Дурак! С тобой пошутили, а  ты  мне,  кажется,  руку  сломал.  Это  ж
Усякин. Ты что, Усякина не знаешь?
   - Никого не знаю.
   Егоров поднимается на ноги.
   Глаза его уже привыкли к темноте. Он видит в углу Воробейчика,  который
поддерживает левой рукой правую.
   Егоров по самому локтю ударил его носком башмака. Это очень больно.
   - Ну ладно, давай пистолет,  -  говорит  Воробейчик.  -  Пошутили  -  и
хватит. Давай, давай. - И протягивает Егорову левую руку.
   Но Егоров со всей силой отпихивает его. Да  он  что,  с  ума,  что  ли,
сошел, Егоров?
   Обида,  и  злость,  и  острая,  нестерпимая  боль  в  локте   сокрушают
Воробейчика. Неужели этот сопляк Егоров,  над  которым  они  действительно
хотели пошутить, хотели напугать его страшной маской в  темноте,  подведет
их теперь под крупную неприятность? Неужели он так и не  отдаст  пистолет?
Неужели они вдвоем не одолеют его?
   - Не таких видали фрайеров! - кричит Воробейчик  и,  превозмогая  боль,
старается ударить Егорова в бок ногой.
   Но Егоров увертывается и хватает за шиворот Усякина, ринувшегося было к
двери.
   - Вниз, - толкает Усякина на лестницу Егоров, - вниз идите!
   Воробейчик опять собирает силы, чтобы ударить Егорова в бок  ногой.  Он
бывал в серьезных переделках. Но Егорова ему не  удается  ударить.  Егоров
увертывается.
   А Усякин, видимо, надеется все-таки уйти.
   - Стой! - кричит ему Егоров. - Побежишь - буду стрелять. - И показывает
Усякину на Воробейчика. - Веди его, поддерживай...
   Они выходят не на главный подъезд, где стоит швейцар, а  во  двор,  где
темно и никого нет. Только в стороне белеет поленница березовых дров.
   Воробейчик кидается к поленнице. Может, он  надеется  схватить  полено?
Все-таки он не хочет покориться какому-то стажеру, чью судьбу он  еще  три
часа назад решал на совещании. Если он добежит до поленницы...
   Но он не добежит. Егоров сбивает его с  ног.  И  тут  у  Егорова  почти
совсем отлетает подметка. Она держится на  одном  гвозде.  Однако  некогда
думать сейчас о подметке.
   Фуражка и телогрейка Егорова остались на вешалке.  Но  это  ничего.  Он
потом за ними зайдет.
   Теперь главное - отвести этих жуков в уголовный розыск. Тоже нашли кого
разыгрывать! Пусть сам Курычев и Жур посмотрят на них! Пусть узнают, какие
они устраивают дурацкие шутки со стажерами! Стажеры хотят работать, а  они
видите что устраивают! Просто с жиру  бесятся.  Недаром  Жур  прошлый  раз
говорил, что в уголовном розыске не все еще сознательные. Вот пусть теперь
Жур посмотрит...
   Егоров, потный, злой, с разорванным  воротом,  стоял  посреди  двора  и
смотрел на сбитого у поленницы Воробейчика. Потом он потрогал себя за бок,
нащупал оторванный накладной карман и еще больше обозлился.
   У нового френча оторвали карман!  Надо  бы  им  еще  добавить  за  это.
Карман, наверно, оторвал Усякин. "Ну, погоди!" - сердито думает Егоров.
   - А ты-то, - говорит Воробейчик Усякину, подымаясь  с  его  помощью,  -
ты-то болван! Он мне, кажется, руку сломал или вывихнул.  Я  вздохнуть  не
могу. А ты...
   - Да ну его... - берет под руку Воробейчика Усякин, косясь на  Егорова.
- Пойдем. Он еще шухер тут поднимет на весь город.
   Но Воробейчик, прихрамывая, доходит до ворот и останавливается.
   - Слушай, чалдон, - оглядывается он на Егорова, - отдашь  пистолет  или
нет?
   - Не отдам.
   - Хочешь так - вынь обойму, а пистолет отдай?
   - Не отдам.
   - Дурак, да ты еще  не  имеешь  права  носить  пистолет!  У  тебя  даже
разрешения нету. Тебе же не дали пистолета, когда посылали сюда. Ты еще не
сотрудник. И не будешь сотрудником. Не будешь. Я тебе это  твердо  говорю.
Ты помнишь, кто я такой?
   - Не помню.
   - Ну и дурак! Ох, какой тупой дурак! Ты же, наверно, сломал  мне  руку.
Ты за это ответишь. И за то, что взял чужой пистолет, ответишь...
   - Я его сдам дежурному по городу.
   - Да над тобой же все будут смеяться. Над тобой и так целый  месяц  все
смеются...
   - Пусть.
   - Пойдем, - тянет Усякин Воробейчика за рукав.
   Но Воробейчик упирается.
   - Да погоди ты, собашник! - говорит он Усякину. И опять оглядывается. -
Ну, слушай, Егоров. Будем мы с тобой толковать по-хорошему?
   - Не будем.
   - Ну ладно, - угрожает Воробейчик, - потом не плачь...
   Они выходят из ворот и не спеша идут по темной опустевшей улице. Усякин
и Воробейчик впереди. Усякин поддерживает Воробейчика. А Егоров шагает  за
ними, высоко, как журавль, подымая ногу, чтобы  окончательно  не  оторвать
подметку. Даже удивительно, что она до сих пор держится.
   И еще заботит Егорова пистолет. Он сунул его в карман брюк, потому  что
неудобно все-таки с открытым пистолетом идти по улице, даже ночью. А вдруг
он нечаянно выстрелит в кармане?
   Егоров слышал, что у таких пистолетов есть какой-то предохранитель.  Но
где он находится, предохранитель, этого Егоров  не  знает.  Надо  было  бы
спросить об этом у Зайцева. Жалко, что раньше не спросил.
   У Зайцева  был  как  раз  такой  пистолет.  Егоров  его  видел.  И  про
предохранитель ему Зайцев сказал. Кажется, Зайцев. Надо было его сразу обо
всем расспросить. А то  вдруг  сейчас  ахнет  пистолет  прямо  в  кармане?
Заденешь за курок или за предохранитель - и ахнет...
   Егоров не боялся этого, когда схватил пистолет и Зажал в кулаке,  чтобы
кулаком ударить Усякина. Ему и в голову тогда не приходило,  что  пистолет
может внезапно выстрелить.  А  сейчас  он  этого  серьезно  опасается.  Но
все-таки не вынимает пистолет из кармана.
   Если  б  Воробейчик  мог  угадать  эти  тревожные  мысли  Егорова,  он,
наверное, действовал бы по-иному. Но он, конечно, не догадывается.
   Шагая по улице под  руку  с  Усякиным,  Воробейчик  пытается  применить
психологический, что ли, способ. Хочет вроде как подольститься к  Егорову,
потому что другого выхода, как  ему  кажется,  нет.  Егорова  не  возьмешь
теперь  силой,  а  если  начнешь  сопротивляться,  Егоров,  чего  доброго,
действительно откроет стрельбу. "От этого психа, -  думает  Воробейчик,  -
можно  любую  пакость  ждать.  Ему  же  терять  нечего.  И  он  злой,  как
взбесившийся".
   Воробейчик оглядывается на Егорова.
   - А  ты,  оказывается,  здоровый.  Я  даже  не  ожидал,  что  ты  такой
здоровый...
   Лесть, однако, не смягчает ожесточившееся сердце  Егорова.  Он  молчит,
будто не слышит слов Воробейчика.
   Он думает о телогрейке и фуражке, оставленных там,  в  гардеробной,  на
вешалке. А вдруг все уйдут, швейцар закроет двери и телогрейка с  фуражкой
так и останутся там? До утра их, пожалуй, не получишь. Да и в чем  пойдешь
получать их утром? Неудобно вот так, во френчике и даже без фуражки,  идти
утром по городу. Да еще швейцар может утром начать волынку: откуда, мол, я
знаю, чья это одежда?
   - Вы чего плететесь, как мухи по струне? - кричит Егоров Воробейчику  и
Усякину. - Идите быстрее!
   У Егорова стынут уши и по спине пробегает холодок. Ведь все-таки сейчас
не июль и не август.
   - Ты  не  подгоняй  нас,  Илья  Муромец,  -  огрызается  Воробейчик.  -
Подумаешь, какое геройство сделал! Своих же сотрудников подловил и ведешь,
угрожаешь шпалером. Ты бандитов бы ловил, если ты такой храбрый.  А  своих
сотрудников любой дурак может подвести...
   У Егорова и руки стынут. Запястья прямо заледенели. Он  потирает  руки,
стараясь их согреть.
   А Воробейчик опять говорит,  пробуя  разные  психологические,  что  ли,
подходы:
   - И сотрудники у нас тоже разные бывают. Одни с бандитами  сражаются  в
открытую, жизнь свою не щадят, а другие перед  начальством  выслуживаются,
как, например, ты, Егоров. Приведешь  сейчас  нас  в  управление  и  сразу
выслужишься. Тебя зачислят на должность как комсомольца, а нас  выгонят  к
такой-то матери. Тем более что я в данную минуту выпивши.  Меня,  конечно,
выгонят. У меня до этого было два замечания. А ты займешь мою должность...
   Егоров уже согрел руки. Теперь он греет ладонями уши. Он не все слышит,
что говорит Воробейчик, да он и не старается  его  слушать.  А  Воробейчик
говорит и говорит:
   - Все-таки, Егоров, ты плохой товарищ. Никудышный товарищ.  Сволочь!  С
тобой пошутили сотрудники, старшие твои товарищи, а  ты  вдруг  обозлился,
как цепной кобель. Товарищи так не поступают. Мало  ли  какая  может  быть
шутка! Мы же все-таки в одном учреждении служим. И  тем  более  мы  сейчас
выпивши,  в  состоянии,  как  говорится,  аффекта.  Это   даже   на   суде
учитывается. А ты, как сволочь...
   Эти слова неожиданно трогают Егорова.
   - Да брось ты причитать! -  кричит  он,  останавливаясь.  -  Хочешь,  я
сейчас отдам тебе твою пушку, и вались ты к черту...
   - Давай, - ошеломленный этим решением, протягивает руку Воробейчик.
   Егоров  осторожно  вынимает  из  кармана  пистолет  и  протягивает  его
Воробейчику.
   - А вы видите... вы видите, как вы мне  френч  изорвали?  -  показывает
Егоров. - Это тоже, считается, шутки?
   - Да я тебе его сам зашью, - предлагает Усякин. - Приходи ко  мне  хоть
сегодня домой, и моя жинка тебе зашьет...
   - Да не надо мне, - отказывается Егоров. - Мне и  дома  зашьют.  Но  вы
все-таки, я считаю, гады. Так люди не делают, как вы со мной.
   Усякин останавливается под фонарем и показывает свое лицо.
   - А фотокарточку ты мне вон как исказил! Это не считается?
   - Сами виноваты, - отворачивается Егоров. - Пьянчужки...
   - Будешь звонить про это, как мы с тобой хотели пошутить? -  спрашивает
его Воробейчик.
   - Для чего это я буду звонить?
   - Не будешь? Дай честное слово...
   - Да для чего я буду честное слово давать? - опять греет  уши  ладонями
Егоров. - Я говорю, что не буду звонить, значит, не буду. Для чего это мне
надо звонить?
   -  Ну,  тогда  держи  пять,  -  протягивает  ему  непокалеченную   руку
Воробейчик. - А я сейчас пойду прямо в больницу, в приемный  покой.  Пусть
поглядят, что у меня в руке. Может, правда, перелом? Сильно  ноет.  Просто
терпения никакого нет...
   Егоров возвращается в казино. Он теперь почти рад, что все так в  общем
хорошо закончилось.
   Действительно, это было бы  глупо,  если  б  он  привел  Воробейчика  и
Усякина в дежурку. Можно было бы подумать, что он правда хочет выслужиться
перед начальством  и  что  он  плохой  товарищ.  С  ним  пошутили,  хотели
проверить, какой он, пугливый или нет. Ну и вот, проверили.
   Жалко только, что карман оторвали.  Катя  будет  ругаться,  но  ничего,
пришьет. Немножко посердится и пришьет. Не с мясом же оторвали.
   Егоров еще раз в гардеробной осмотрел карман. Нет,  ничего,  это  можно
пришить. Но что с подметкой делать?  Опять  идти,  по-журавлиному  подымая
ногу? Да еще, чего доброго, и потеряешь на  улице  подметку.  Пожалуй,  ее
лучше оторвать.
   Егоров так и сделал - оторвал подметку и спрятал в карман.
   Ноге  стало  холодно   на   холодном   глянцевитом   полу,   выстланном
разноцветными керамическими плитками. Но Егоров этого не  замечал.  Он  не
замечал и озноба и того, что у него горят и ноют уши.
   Торопясь, он оделся и снова вышел на улицу. Как  же  ему  теперь  быть?
Рассказать ли обо всем Журу? Или  не  рассказывать?  Рассказывать  или  не
рассказывать? Ведь он пообещал Воробейчику "не звонить".
   Уши у него сперва горели и на улице. Потом стали остывать  и,  наконец,
снова зазябли. Ветер слишком сильный, как в ту ночь, когда они  ездили  на
операцию в Грачевку. Нет, ветер, пожалуй, еще сильнее, чем тогда. И  ветер
как будто свирепеет.
   Егоров греет уши ладонями и опять невольно вспоминает, как еще  сегодня
собирался купить шапку,  за  счет  этих  лошадок  хотел  разжиться.  Хотел
разбогатеть. И уже в мыслях был богатый. Уже делил деньги -  сколько  дать
Кате и сколько оставить себе. А потом его пожалел нэпман...
   Егоров плюнул, вспомнив жилистый нос нэпмана и  вздрагивающее  на  носу
пенсне.
   Он шел по улице очень быстро. Оторванная подметка лежала в  кармане,  а
ноге было  нестерпимо  холодно.  Почти  голой  ногой,  в  одной  портянке,
приходилось ступать на застывшую слякоть тротуара. Уж скорее бы  дойти!  И
тут совсем недалеко до угрозыска. Но  это  недалеко,  когда  идешь  хорошо
обутый...



21

   Жур сидел в дежурке один. Он что-то записывал левой рукой. Егоров вошел
почти бесшумно и остановился у дверей, как бы стараясь не  помешать  Журу.
Но Жур вдруг поднял на него веселые глаза и, точно ему уже  все  известно,
сказал:
   - Так, так. Значит, вот так и заканчиваешь свой испытательный срок?
   Егоров вновь с особой остротой почувствовал себя виноватым.
   - Никаких происшествий не было, - пожал  он  плечами,  словно  стараясь
все-таки хоть как-нибудь смягчить свою вину.
   - А что ж ты такой унылый? - улыбнулся Жур. - Ты же не виноват, что  не
было происшествий. Мы же сами их не делаем. Стараемся не делать...
   - Нет, я просто так, - опять пожал плечами Егоров.
   Жур продолжал улыбаться.
   - Деньги казенные не проиграл?
   - Нет, что вы! Они при мне. Вот, пожалуйста...
   Жур взял смятую трехрублевую бумажку, разгладил ее пальцами  на  столе,
прочитал номер кредитки. Задумался. Потом опять улыбнулся.
   - Что же не сыграл на казенные? Они, говорят, счастливые...
   Егоров молчал.
   - Не хотел, что ли? - допытывался Жур. - Боялся рисковать?
   - Не в этом дело, - сказал Егоров, готовый признаться Журу во всем,  во
всех своих помыслах. Но не знал, как начать. И, затрудняясь,  повторил:  -
Не в этом дело...
   - Не в этом, - подтвердил Жур. - Это ты правильно говоришь, не в  этом.
Я тоже точно так считаю.
   Егоров все-таки хотел признаться Журу  в  том,  как  он  чуть  было  не
соблазнился. Надо сказать, как встретил у кассы будто знакомого нэпмана. И
зачем сам подходил к кассе, тоже надо сказать.
   Егоров начал уже рассказывать, как смотрел на механических лошадок.  Но
на столе зазвонил телефон. Вот он всегда тут звонит в  самое  неподходящее
время. И так будет, может быть, постоянно.
   Жур снял трубку.
   - Хорошо, - сказал он в трубку, - хорошо, сейчас пришлем. -  И  повесил
трубку. - Вот что, Егоров, ты можешь сейчас съездить на Голубевку?
   - Могу. Отчего же я не могу? Сейчас?
   - Сейчас.
   Егоров посмотрел на свой башмак без подметки.
   - Только я, Ульян Григорьевич, должен на минутку выйти...
   - Выйди, конечно, выйди, - засмеялся Жур. - Законное дело...
   Жур не понял Егорова. Умный, сообразительный Жур, а все-таки не понял.
   Егоров надеялся найти в коридоре веревочку или лучше проволоку  и  хоть
как-нибудь прикрепить подметку. Нельзя же так  ехать  на  происшествие.  А
сообщить Журу об аварии с башмаком не решился. Жур,  чего  доброго,  тогда
скажет: "Ну, в таком случае  не  езди".  И  так  никогда  для  Егорова  не
кончится испытательный срок.
   В коридоре, на свое счастье, Егоров встретил  Зайцева,  вернувшегося  с
происшествия.  Зайцев,  узнав,  в  чем  дело,  сперва   захохотал,   потом
моментально достал, словно из  земли  вырыл,  моток  проволоки,  не  очень
толстой и не очень тонкой, как раз такой, какая нужна. И Егоров тут же,  в
коридоре, стал не только прикреплять оторвавшуюся подметку, но и