ак и мы старались поступать вначале, - сказал он, с  грустью  качнув
головой. - Первые дни войны в пустыне - это было время необыкновенное.  Но
уже и тогда мы страдали от негодной  администрации  в  тылу  и  недостатка
снаряжения. Да и полевых войск было маловато.  Генерал  и  четыре  штабных
офицера.  А  когда   мы   сформировали   мотомеханизированную   группу   -
предшественницу нынешней 8-й армии, у нас не было ни саперов, ни связи, ни
интендантства, ни транспорта, ни санитарной службы, не было даже снарядов.
Когда война началась, мы кое-что получили, но все наши бронесилы  состояли
из нескольких допотопных броневиков. Вам известно, что одно время у нас  в
Египте не было ни одного патрона для тяжелых пулеметов? Если бы  в  первые
дни, когда Италия объявила войну,  Грациани  двинулся  на  Мерса-Матру  со
всем, чем располагал, наша песенка была бы  спета.  Даже  воюй  мы  против
одних итальянцев. Спас нас Уэйвелл.
   - Да, генерал! - Скотт почитал Уэйвелла. Впрочем, как и вся армия.
   - Он был рожден для такой войны. Ведь Уэйвелл - человек  нерешительный.
Очень  нерешительный.  Но  у  него  есть   три   замечательных   качества:
наступательный   дух,   способность   обмануть   противника    и    умение
маневрировать. Можно сказать, что он выгнал врага из Киренаики,  наступая,
маневрируя и водя его за нос.  К  большим  сражениям  он  прибегал  крайне
редко. Вот это настоящее военное искусство. Сражений быть не должно.  Если
мы завязываем  бой,  значит,  -  увы!  -  мы  вынуждены  к  этому  крайней
необходимостью. Значит, у нас нет другого выхода. Вы меня понимаете?
   - Понимаю, - сказал Скотт непринужденно, потому что и сам Уоррен теперь
не чувствовал стеснения. Он говорил  путано,  однако  смущения  больше  не
испытывал. - Но, по правде сказать, генерал, я не совсем понимаю,  к  чему
вы клоните?
   Их прервали звуки, доносившиеся со двора, гулкого, как колодец.  Прошли
две молодые женщины, их высоки" голоса понеслись вверх, как сухие  пушинки
хлопка в знойное небо.
   - И вы туда пошли? - спросила одна.
   - Да, но это было ужасно!
   - Не может быть!
   - Правда. Они сделали все наоборот.
   - Не может быть!
   - Ей-богу! Они все перепутали!
   - Ах, наверно, это было ужасно.
   - Ну да, просто кошмар. Но пришлось сделать вид, будто мне смешно.
   - А что они говорили?
   - Что же они могли говорить?
   - Но почему вы им ничего не сказали!
   - А что же я могла им сказать?
   Голоса  стали  глуше,  и  собеседники   сообразили,   что   они   молча
прислушивались к чужому разговору, ожидая, пока он не  кончится.  Так  вот
иногда бессознательно останавливаешься и ждешь, нагонит ли бегущий человек
автобус. Но вслушиваясь в чужой диалог,  они  потеряли  нить  собственного
разговора.
   - Простите, Скотт, -  сказал  Уоррен.  -  Мне  хотелось  хоть  немножко
коснуться предыстории... Но главное - я теперь знаю, как вы работаете. Вы,
видно, чувствовали себя полным хозяином в пустыне, занятой противником,  и
ни разу не ввязывались в бой, если не считать мелких стычек.  В  сражениях
вы не участвовали.
   - Только раз, генерал.
   - Вот как?
   - В Джало, когда убили Пикеринга.
   Скотт взглянул на Уоррена и с удивлением заметил, что  генерал  смотрит
на него в упор, не отводит глаз три, четыре, пять секунд и  слегка  кивает
головой.
   - Случай в Джало, действительно, был  трагической  оплошностью.  Может,
один я знаю, какой трагедией он был, - с грустью пробормотал Уоррен.
   - Мы все это знаем, - сказал Скотт.
   - Да? Но  сейчас  речь  идет  о  другом,  -  тихо  произнес  Уоррен.  -
Ответственность, а особенно ответственность офицера, предполагает право на
ошибку в пятидесяти  случаях  из  ста.  Мы  должны  допускать  возможность
ошибки, Скотт.
   - Так точно, сэр.
   Скотт знал, что здесь ему не позволят  предъявить  обвинение  кровавому
Черчу, и цель, которую он себе поставил, от него ускользала. Он не мог  ни
уличить, ни убить; он не мог высказать свою ненависть и  презрение  -  они
вдруг показались ему  ничтожными  после  разговора  с  человеком,  который
действовал от  имени  целого  народа.  Скотт  же,  намереваясь  изобличить
кровавого Черча, оставался только самим собой.  Гамаль  испортил  ему  все
дело.
   - Вопрос вот в чем, - сказал Уоррен; он встал, прошелся  по  комнате  и
прислонился к столу рядом  со  Скоттом,  хмурясь  и  вглядываясь  в  стену
напротив, - есть у вас какие-нибудь правила, по которым вы действуете? Как
вы себе их представляете? Как вы их применяете на деле?
   - В пустыне?
   - Да. Учитывая, что вы действуете в основном на территории  противника,
в глубоком тылу, какие цели вы себе ставите?
   - Мы сознательно избегаем всяких осложнений, - сказал Скотт.
   - Да, но вы сильно усложняете жизнь противнику.
   - Еще бы! Правда, это редко является нашей целью. Мы  либо  разведываем
новые маршруты, либо намечаем удобные  трассы,  либо  патрулируем  дороги,
либо просто выясняем, насколько глубоко  можно  проникнуть  в  тыл,  чтобы
нащупать слабое звено... найти уязвимое  место.  В  задачу  топографов  не
входит вести бой с противником. Мы доставляем отряды на место и выводим их
обратно. И цель у нас одна - нас не должны обнаружить.
   - Да, но как вы этого достигаете?
   - Используя профиль местности, зная пустыню  лучше  противника,  хорошо
маскируясь, полагаясь на опыт, предвидя все возможности.
   - Ага! Предвидение! Наконец! Так  я  и  думал!  Читая  отчеты  о  ваших
операциях, я решил, что самое примечательное  в  них  -  это  предвидение.
Верно?
   - Нет, сэр. Я бы сказал, что  основное  качество  нашей  работы  -  это
технические навыки и сноровка, иными словами  -  понимание  того,  что  мы
делаем.
   - А разве сноровка не предполагает предвидения?
   - Конечно, и в большой степени. Но  предвидение  ничего  не  стоит  без
уверенности  в  том,  что  ты  знаешь  свое  дело.  Каждый  должен   уметь
пользоваться  своим  предвидением  на  практике.  В  этом  и  был   талант
Пикеринга. Он умел подбирать людей и брать от них то, а  чем  они  сильнее
всего. Если человека можно-было употребить на какое-нибудь дело,  Пикеринг
находил в нем эту способность, заставлял ее проявиться. Мы могли  доверять
друг другу...
   - Отличная теория, Скотт. Но не универсальная.  Годится,  когда  у  вас
двадцать или тридцать человек и вы знаете каждого из них.  Но  неприменима
для армии в целом. К тому же она пригодна лишь  тогда,  когда  у  человека
развязаны руки, а мы давали Пикерингу полную свободу  рук.  И  непригодна,
когда у вас нет этой свободы, как нет ее у командующего армией.
   Скотт не стал напоминать ему, что Пикеринг сам отвоевал  себе  "свободу
рук". В этом и была разница между  ним  и  другими.  Стань  он  командиром
дивизии, он завоевал бы ее и тут. Поднимись он до самого верха, он  и  там
исповедовал бы свою веру в то, что самое дорогое на свете  -  человек.  Он
доказывал бы свою правоту тем,  кто  его  окружал;  повсюду,  куда  бы  ни
привела его сумасбродная страсть воевать со всяким начальством.
   - Сколько у вас осталось людей? - спросил Уоррен.
   - Один офицер и два солдата.
   - И все? Почему так мало?
   - Нас так и не переформировали после смерти Пикеринга.
   - Жаль! А что вы скажете, если вам дадут двести солдат?
   - В дорожно-топографический отряд?
   - Нет. Для выполнения особого задания,  которое  позволит  вам  развить
ваши  взгляды  на  то,  как  важно  знать  свое  дело  и  предвидеть   все
возможности.
   - Этих людей надо будет куда-нибудь переправить, генерал?
   - Нет. Они будут в вашем подчинении. Мне нравится, как вы работаете,  и
думаю, что тут вы сможете себя показать. Я пока еще не  могу  вам  назвать
задачу этой операции, но люди  будут  подчинены  непосредственно  вам.  Вы
должны будете  провести  их  очень  глубоко  в  тыл,  так,  чтобы  вас  не
обнаружили; вам придется подвергнуть их  серьезной  опасности  и  привести
назад.
   - Разрешите узнать, сэр, какой именно опасности?
   - Пока еще не  могу  вам  сказать.  Но  это  будет  важная  отвлекающая
операция, обман противника в тактических целях. Стоит вам  появиться  там,
где мы хотим, чтобы вы появились, и вы  окажетесь  в  опасности,  в  очень
большой опасности. Но одновременно с этим должны будут произойти кое-какие
события, и генерал Черч сможет отвести от вас удар.
   - Генерал Черч?
   - Да, генерал Черч...
   - Позволено мне, генерал, решать, хочу ли я взять на себя это задание?
   Уоррен молчал, не глядя на Скотта; он был удивлен.
   - В общем, да. Я не стал бы поручать такую операцию  человеку,  который
этого не хочет. Она чрезвычайно рискованна. Да. Я  думаю,  что  мы  должны
предоставить вам право выбора, это будет только справедливо. Беда  в  том,
что я больше ничего  не  могу  вам  сказать,  операция  еще  до  конца  не
разработана.  Генерал  Черч  сейчас  уточняет  подробности.  Вам  придется
кончать эту работу вместе с ним. Он будет  руководить  операцией.  Но  мне
хотелось прежде самому с вами поговорить.
   - Спасибо, генерал.
   - А? Ну да, ну да... Во всяком случае попрошу вас зайти ко мне завтра и
сказать, что вы об этом думаете: желаете вы принять назначение или нет.  Я
предоставляю вам право выбора.
   Скотт выпрямился, готовясь уйти:
   - Скажите, генерал, это какой-нибудь рейд? Я хотел бы знать,  будем  мы
вынуждены вступать в бой с противником?
   - Нет. В наши намерения это  не  входит.  Наша  основная  цель:  ввести
противника в заблуждение. Но вы  будете  вооружены  на  тот  случай,  если
все-таки придете с ним в столкновение. Говоря о вашей задаче в самых общих
чертах, я лучше всего выразил бы то,  что  от  вас  требуется,  вашими  же
собственными словами: отличное знание местности, хорошая маскировка,  опыт
ведения подобной войны, понимание того, что вы делаете, и, прежде всего, -
предусмотрительность.
   Скотт плотно надвинул на лоб фуражку:
   - Вы уж простите, что я спрашиваю, генерал... Не для этой  ли  операции
мы намечали трассу, когда погиб Бентинк?
   - А? Тогда? Нет! Боюсь, что от той операции нам придется отказаться.
   - Понятно.
   Скотт отдал честь. Но Уоррен задержал его еще  на  мгновение,  и  Скотт
вдруг заметил, что Уоррен чуть-чуть улыбается, - он едва  было  не  открыл
перед ним своих границ - насколько, конечно, это было  в  его  силах.  Ему
нравился Скотт, а тот в  свою  очередь  чувствовал,  что  и  ему  нравится
Уоррен. Но взаимную симпатию пересиливало смущение. Скотт  отворил  дверь.
Уединение было нарушено, их могли увидеть, и Уоррен так и вернулся на свое
место к столу, ничего больше не сказав.  Скотт  колебался:  его  разбирало
желание взломать свои  собственные  границы,  открыть  свое  сердце  этому
застенчивому человеку. Но он услышал взволнованный голос Гамаля:  "К  кому
же влечет вас чувство родства, капитан?" И свой ответ: "Ни к  кому...  Это
чувство ушло, оно мертво, Гамаль".



16

   Когда Куотермейн сказал ему, что Атыя так  и  не  появился  в  Аббасии,
чтобы пройти обязательное обучение в стрельбе из  42-миллиметровой  пушки,
Скотт отправился в кирпичный домик проверить, как там дела.  В  доме  было
темно, его обитатели плакали - дряхлый старик,  который  так  самозабвенно
воспитывал своих малолетних детей, был, по-видимому, при смерти.
   Ни один доктор в Каире не поедет в такой район и не станет лечить такую
семью, но  Скотт  уговорил  военного  врача  из  госпиталя  в  Гелиополисе
нарушить неписаный закон  и  осмотреть  больного  египтянина.  Доктор  был
беженцем из Югославии, добровольно вступившим в английскую армию; он пошел
со Скоттом потому, что на него этот закон не распространялся; он был чисто
английским, этот закон,  а  доктора  долго  убеждали  в  том,  что  только
англичанин способен  уважать  законы.  Вот  он  и  отправился  со  Скоттом
печально и безропотно, чувствуя себя таким чужим в этом  царстве  сурового
английского догматизма.
   Он осмотрел лежавшего на койке Абду Эффенди и вышел с Атыей в гостиную,
где их ждал Скотт.
   - Они сами его погубили, - сказал Скотту врач.
   - В каком смысле? - удивился Скотт. Атыя крепился, чтобы  не  выйти  из
себя.
   - У него диабет. И на спине образовалась большая язва.  Всякое  лечение
диабетика,  даже  простое  вскрытие  нарыва,  должно   производиться   под
наблюдением врача.  А  они  мазали  его  какой-то  мазью.  Теперь  болячка
загноилась.
   - Ни один врач не хотел сюда идти, - объяснил ему Скотт.
   Югослав пожал плечами и прищелкнул языком  -  здешние  нравы  были  ему
непонятны.
   - А что же теперь делать? - спросил его Скотт.
   - Его надо  отправить  в  больницу,  чтобы  выпустить  гной,  -  сказал
югослав. - И поскорее. Сегодня же, не то...
   Скотт знал, что ни один армейский госпиталь не примет  старика  ни  под
каким видом, и даже не стал просить югослава его устроить; однако  врач  и
сам сказал, что всякие хлопоты безнадежны.
   - Его придется отправить в египетскую  больницу.  А  я  тут  вам  ничем
помочь не могу.
   - Мы поместим его в Каср-эль-Айни [каирская государственная  больница],
- сказал Атыя. - Мы можем отвезти его  сами,  или  понадобится  санитарная
машина?
   - Пока вы станете искать санитарную машину, будет уже поздно, - ответил
югослав.
   - Ну что ж, - сказал Скотт. - Мы отвезем его сами.
   - Но сначала отправьте меня на работу,  -  попросил  югослав.  -  Я  на
дежурстве.
   Скотт попросил Атыю подождать и отвез врача в  госпиталь  на  "виллисе"
Куотермейна.
   - Как вы думаете, есть у старика какая-нибудь надежда выкарабкаться?  -
спросил он врача по дороге.
   Тот снова пожал плечами:
   - Это вам может сказать только хирург. Ему  необходим  инсулин.  Родные
понемножку давали ему сахар, видимо жалея  его,  вот  отчего  образовалась
болячка. Теперь у него сахар в крови. Может, дело и безнадежно.  Не  знаю.
Старик-то ведь хилый...
   Когда Скотт стал его благодарить, врач лишь беспомощно покачал головой;
он проводил "виллис" взглядом, и ему стало  грустно.  На  минуту  югославу
вдруг показалось, что он не совсем на чужбине.
   Атыя ждал Скотта у двери:
   - Я им сказал, что если они будут причитать, когда  мы  повезем  его  в
больницу, я их поколочу.
   Роза и суданка-прислужница  Еррофа  нарядили  старика  в  самый  лучший
костюм, и хотя они встретили Скотта спокойно, поблагодарили его и  напоили
чаем, обычай требовал, чтобы они поплакали, когда старик покидал свой дом.
Дети играли на дворе, а когда они попытались войти в дом, Атыя  выгнал  их
вон.
   Абду Эффенди лежал на тахте, опустив обвислый  подбородок  на  раздутую
водянкой грудь. Он подержал Скотта за руку и, не глядя, кивнул: старик  не
понимал, что с ним происходит. Скотт и Атыя погрузили его в "виллис"; Атыя
поддерживал отца сзади. Скотт сел за руль, а женщины громко запричитали  -
видно, Атые не так легко было выиграть битву с исконными  обычаями.  Когда
они подъехали к больнице и  отыскали  врача,  Абду  Эффенди  был  уже  без
сознания.


   Пока Скотт  разъезжал  на  "виллисе",  Куотермейн  одолжил  мотоцикл  и
отыскал в шифровальном отделе Люсиль Пикеринг.
   - Вот хорошо, что вы пришли, Куорти! - сказала она. - Я вас  целый  век
не видала.
   - Вы заняты? - спросил он.
   - А что?
   - Можете выйти на полчасика?
   - Конечно могу, а что? Какие-нибудь неприятности?
   - Да, вроде того. Мне надо с вами поговорить.
   - Ой, как страшно! - Она предупредила  сержанта  шифровального  отдела,
который почтительно вытянулся перед ней: - Я уйду на  полчаса  по  важному
делу.
   Поездка на мотоцикле показалась ей очень забавной.
   Она настояла на том, чтобы сесть в  седло,  позади  Куотермейна,  и  по
дороге махала всем мало-мальски знакомым людям.  Куотермейн  привез  ее  в
"Гроппи", где швейцарское искусство приготовления сладостей  и  мороженого
достигло совершенства.
   Каирские дамы умели  по  достоинству  оценить  мастерство  швейцарского
кондитера.
   - Что вам заказать? - спросил Куотермейн,  изучая  две  страницы  меню,
исписанного названиями различных frappe [сладкое блюдо со взбитыми белками
или сливками (франц.)], coupes [мороженое с фруктами и  взбитыми  сливками
(франц.)], bombes [пончики (франц.)], сэндвичей, пива, кофе, чая, пирожных
и закусок.
   - Пиво.
   - Это в угоду мне? - спросил он ее с ехидством. - Ну  ладно.  Я  возьму
кофе по-венски, миндальное мороженое и к нему порцию взбитых сливок.
   - Господи, Куорти!
   Сафраги [официант (араб.)] ушел, взяв  заказ,  и  они  дожидались  его,
облокотясь на серый мраморный столик.
   - Вы ведь лучший друг бедноты, - сказала ему Люси кокетливо, - неплохое
же вы нашли себе пристанище!
   - Лучший друг бедного человека - собака.
   - Зачем так искажать мои слова?
   - Разве это не так? - спросил он, разглаживая пальцами  густые  усы.  -
Правда, мы знаем, что лучший друг  бедноты  -  это  вы.  Помните,  как  вы
поджидали нас в Мене с ящиком апельсинов?
   - Ну хорошо. Не будем говорить друг другу колкости.
   - Что ж, не будем.
   - Почему вы не зовете меня Люси или хотя бы миссис Пикеринг? Вы никогда
ко мне не обращаетесь прямо. Всегда  проглатываете  мое  имя,  словно  оно
становится у вас поперек горла.
   - Это от смущения. Я и на самом деле не решаюсь произнести ваше имя.
   - Перестаньте болтать ерунду, Куорти. Терпеть этого не могу.
   - И я тоже. Противно, правда?
   - Вы хотите меня разозлить?
   - Вот вам ваше пиво, - сказал он. - Вы уверены, что вам не  хочется  со
мной поменяться? Никогда не видел, чтобы вы пили пиво. Небось, думали, что
я из тех, кто его дует целыми днями? Верно. Я выпью пиво, а вы берите себе
кофе по-венски. - И он пододвинул ей кофе.
   - О чем вы хотели со мной поговорить? - спросила  Люси.  Она  старалась
держаться с ним как можно проще, чтобы преодолеть то чувство  раздражения,
какое они всегда вызывали друг у друга.
   - О Скотте.
   - Да? А почему со мной?
   - Потому что вы теперь имеете на него влияние.
   - Ну что ж, давайте. А что с ним происходит?.
   - Беда в том, что вы, конечно, можете ему помочь и повлиять на  него  в
хорошую сторону, но с тем же успехом  вы  можете  забрать  его  в  лапы  и
погубить.
   - Бедный Скотти. Такой уж он дуралей.
   - К черту!! - взорвался вдруг Куотермейн. -  Давайте  считать,  что  мы
квиты, и подумаем лучше, как нам быть. Неужели я должен вам  рассказывать,
в каком положении он находится? Да и все мы тоже. А вы лучше меня  знаете,
что он об этом думает.
   Выиграв первую атаку, она как будто смягчилась и стала мило хитрить:
   - Ей-богу, не знаю. Я давно вас хотела спросить, что собой  представлял
его друг Мозес? Я ведь никогда его  порядком  не  знала,  а  Пикеринг  мне
рассказывал, что это очень душевный, хотя и вспыльчивый парень. Вот уж  не
могу себе представить, кто отважится откровенничать со Скотти!
   Куотермейн пожал плечами:
   - У Мозеса для всех была душа нараспашку. А какое это имеет отношение к
делу?
   - Почему его прозвали Мозесом? Ведь его имя было Броди.
   - Из-за кудрявой бороды [намек на пророка Моисея]. Неужели вам Пикеринг
ничего не рассказывал?
   - Нет. Мы никогда ни о ком из вас не злословили.
   - Странно.  А  я-то  всегда  себе  представлял,  как  вы  с  Пикерингом
усаживаетесь рядком и разбираете нас по косточкам.
   -  Боже  упаси,  никогда!  Пикеринг  всегда  говорил,  что   не   любит
сплетничать о людях, которые ему нравятся. Он, как и  Скотти,  терпеть  не
мог болтать, только Скотти вообще не желает разговаривать о чем бы  то  ни
было, даже о книге, которую прочел. Иногда у него это доходит до смешного.
А вот о Скотти  Пикеринг  рассказывал,  тут  он  удержаться  не  мог.  Его
восхищало, как Скотти работает. Он ведь  знал,  что  тот  работает  вместо
него...
   - Слава богу хоть за это, - сказал Куотермейн.
   Положив взбитые сливки на мороженое, он стал  есть,  запивая  пивом,  и
после каждого  глотка  отирал  усы  согнутым  указательным  пальцем.  Люси
Пикеринг скорчила гримасу и отверн