они все заразные. Особенно Уоррен.
   - Уоррен человек неплохой. Мне он нравится.
   - Ну да, конечно, неплохой. Потому-то особенно заразный.
   - Ш-ш-ш!
   - Вы на меня не шикайте! Научились уже от них!
   - Пойдете вы, или я уйду без вас?
   - Пойду, пойду. Но она ошибается, старина, она не права.  Что  мне  вам
сказать, чтобы вас убедить?..
   - Не надо меня убеждать. Не в  чем.  Я  вот  только  иногда  удивляюсь,
почему бы англичанам не взять, да и не перестрелять друг друга?  Все  было
бы раз навсегда решено. Вот в чем вам надо бы меня убедить.
   - Вы, видно, выпили лишнего...
   Он  не  ошибся.  Всему  виной  было   пиво,   выпитое   натощак   после
утомительного дня, и прикосновение  смерти.  Куотермейн  все-таки  заразил
Скотта потребностью поговорить по душам.
   - Ну скажи мне, почему они не палят друг в друга, скажи! -  допытывался
Скотт.
   - Потому, что ни один из них не стоит пули.  Понимаешь,  старина?  Что,
опять Черч на уме? Сладу с тобой нет. Кому он нужен, этот Черч, да и  твой
"человека тоже? Всех их надо перестрелять, к чертям!  Да  разве  тебе  это
понять? Отвези меня лучше домой.
   Скотт отвез его на "виллисе" в лагерь, а потом снова  попросил  машину,
чтобы поехать к Люси Пикеринг. Было уже очень поздно. Ночь его  как  будто
успокоила; прикоснувшись к Абду  Эффенди  и  к  горю  его  близких,  Скотт
чувствовал себя мягким, как воск.



18

   - Где вы были? Уже так поздно!
   Ее цветущее лицо было таким свежим, что Скотту снова почудилось,  будто
от него самого пахнет смертью.
   - Вы какой-то серый, - сказала она, закрывая за  ним  дверь.  -  Что  с
вами?
   - Хорошо бы принять ванну, - сказал он. - Очень это неудобно?
   - Вот еще чего недоставало! Приходить ко мне среди ночи, чтобы  принять
ванну! - сказала она, вводя его в комнату.
   - Разве уже так поздно? - Он отнял руку. Ему не хотелось, чтобы до него
дотрагивались.
   - Давно пробило одиннадцать.
   Она привела его в свою комнату, где нежные краски выгодно  оттеняли  ее
лицо. На ломберном столе, заваленном картами и  записными  книжками,  ярко
горела лампа.
   - Вы собирались спать?
   - Нет. Перечитывала заметки Пикеринга.
   Он не задал ей вопроса, который сам собой напрашивался, но она на  него
ответила:
   - Я подумала, что неплохо  было  бы  привести  его  записи  в  какой-то
порядок. Вы правда хотите принять ванну?
   - Конечно, уже очень поздно... - сказал он. - Но мне не хотелось будить
весь дом, где я живу...
   - Тогда пойдемте.
   - Если бы я мог еще переодеться во что-нибудь чистое... - Он  уже  снял
куртку.
   Отвернув тяжелые медные краны, она  вышла,  но  сразу  же  вернулась  и
принесла полотенце,  а  потом  ушла  опять.  Он  разделся  на  черно-белом
мраморном полу, сел в горячую ванну, натерся  люфой  и  предался  любимому
занятию каждого англичанина - стал мокнуть в собственной грязи.  Но  потом
поднялся и пустил холодную воду из  ручного  душа  с  гибким  шлангом.  Он
ощущал, как вода сбивает с его кожи липкую испарину  и  словно  возрождает
покровы тела. Сначала он потерял отвращение  к  себе,  потом  почувствовал
свежесть, а за ней прилив новых сил.
   - Скотти! - Люси подошла к двери, когда он вытирался.
   - Я сейчас.
   - Наденьте вот это. -  Она  открыла  дверь  и,  решив,  что  ей  нечего
стесняться, вошла, неся ворох одежды из сурового полотна. - Я  купила  эту
туземную одежду в Палестине, когда в прошлом  году  ездила  в  школу,  где
учится Эстер.  Можете  себе  представить  -  ее  ткут  монашки  и  продают
кочевникам, - кажется, друзам. Очень красивая вышивка на подоле...
   - Когда мы с Пикерингом носили одежду бедуинов, - сказал  ей  Скотт,  -
несколько сенуситов [члены мусульманского религиозно-политического ордена,
возникшего в Мекке в 1837 г.] приняли нас за воров, которые таскают у  них
коз, и чуть было не убили. И убили бы. Если бы стреляли получше.
   - Представляю себе, как вы оба развлекались!
   - Я-то нет. А вот Пикеринг непременно перестрелял бы их всех, если бы у
него был пистолет.
   Он надел на себя одежду друзов, которая слегка припахивала кедром -  не
то дымом кедровых поленьев, не то сундуком из  кедрового  дерева.  На  его
жестком, обожженном лице лежали темные тени, а глаза  совсем  провалились.
Он  еще  не  успел  побледнеть  от  жизни  в  Каире;  мокрые  волосы  были
приглажены, крутые завитки развились.
   - Вас можно принять за очень древнего римлянина или за  очень  русского
русского, - сказала она. - Но вот уж за араба вас никак не примешь!
   Он знал, что выглядит нескладно в любом романтическом наряде, и поэтому
постарался сделать свой костюм хотя бы удобным, обмотав вокруг талии  пояс
и оставив в ванной пыльные башмаки.
   - Вы слишком коренасты и слишком крепко сбиты для араба,  -  продолжала
она, играя концами его пояса.
   - В Верхнем Египте мужчины куда крупнее меня.
   - Да, но это са'айда [жители Верхнего Египта], а не арабы в бурнусах, к
тому же они жирные. А вы сплошной хрящ. Не убирайте  ванну.  Утром  придет
Абду. - Это был ее  кухонный  бой,  который  всегда  приветствовал  Скотта
по-английски. Но Скотт нашел тряпку и подтер пол ногой. - Идите,  -  звала
она. - Я сварила кофе.
   - Как вы думаете, удобно мне пойти в таком виде домой?
   Она собрала с пола его одежду, но он отнял ее, сказав: "Не трогайте!" -
и снова бросил на пол, ничего  не  объяснив.  Она  продела  руку  ему  под
локоть, подчеркнуто не стала его расспрашивать, довела до плетеного кресла
у себя в комнате и насильно туда усадила. Сама она села с ним рядом.
   - О господи, Скотта,  как  редко  последнее  время  выпадает  свободная
минутка!
   - Это верно.
   - И как я рада вас видеть!
   Она налила ему чашку кофе и, скинув туфли, подобрала ноги.
   Он пил кофе, наслаждаясь  тишиной.  Но  Люси  не  долго  разрешила  ему
молчать.
   - Я хочу с вами поговорить о ваших делах. Не возражаете?
   - Наоборот. Буду очень рад.
   - Мне пришло это в голову потому,  что  я  только  что  читала  записки
Пикеринга. Он уверяет, что вы его надули.
   - Как?
   - Пикеринг пишет, что огнестойкий герой долгих  маршей  и  безошибочных
решений на поверку оказался просто романтиком.
   - Пикеринг был романтиком, а не я.
   - Ерунда. Вы только это скрываете. Что за спор был у вас по  поводу  де
Виньи?
   - Де Виньи?
   - Ну  да,  Альфреда  де  Виньи.  Вы  спорили  с  Пикерингом  по  поводу
"Servitude et grandeur militaires" ["Неволя и  величие  солдата"  (новелла
Альфреда де Виньи)].
   - Не помню.
   - Нет, помните. Вы сказали,  что  вам  нравится  "Laurette"  ["Лоретта"
(поэма Альфреда де Виньи)]. Пикеринг  пишет,  что  вы  считаете  эту  вещь
замечательной. Чем? Она такая поверхностная, романтическая...
   - Мне нравилась в ней тема самоотречения, - сказал Скотт.
   - Но ведь это - романтическая чепуха, Скотти! Неужели  вас  и  в  самом
деле это привлекает?
   - Меня восхищал протест  де  Виньи  против  убийства,  которое  человек
совершает хотя бы помимо своей воли.  Он  понимал,  что  стоит  вам  убить
человека даже помимо своей воли, - и вы становитесь вечным  должником,  вы
должны заплатить за свой проступок.
   - Но ведь это христианская мораль!
   - Ничуть. - Он напомнил ей о юноше, расстрелянном за свои убеждения,  и
о капитане корабля, который расстрелял его по приказу, а  потом,  горюя  и
раскаиваясь, посвятил всю жизнь невесте этого  юноши:  она  сошла  с  ума,
когда возлюбленный был  казнен.  -  Де  Виньи  утверждает,  что  мы  несем
ответственность за свои поступки и должны  расплачиваться  за  причиненное
нами зло.
   - Нас учат этому с пеленок, мой дорогой романтик.
   - Ну да, нас учат этому религия и абстрактная мораль, а не практика, не
жизнь, которая нас окружает. Мне нравится, как поступил этот капитан, а не
мораль сама по себе...
   - Но стоит ли восхищаться человеком только за то, что  он  поступает  в
соответствии со своими принципами?
   - А разве этого мало?
   - Вот что, оказывается, вас подкупало в Пикеринге!
   Он запнулся и сказал не сразу:
   - Может быть. Да, наверно, именно это.
   - Так вот почему вы хотите, чтобы Черч заплатил за то, что он сделал  с
Пикерингом? Ну уж никак не думала,  что  вы  так  рассудочно  подходите  к
этому... - Ей не хотелось произносить слово "убийство".
   - Мое отношение к этому делу очень  ясное.  Или,  вернее  сказать,  оно
казалось мне ясным. - Не желая разговаривать о Черче, он  сказал,  что  де
Виньи показывает и то, что память, наследие, которое оставляет после  себя
человек, может причинять куда больше страданий, нежели его смерть. - Разве
вы не чувствуете этого в каждой трагедии? - спросил он.
   - Нет, - сказала она просто. - Я этого никогда не чувствовала.
   Он поглядел на нее, и она медленно покачала головой. Вдруг  он  увидел,
что она плачет.
   - Я постоянно вас огорчаю, - сказал он, не шевелясь.
   - Неправда.
   - А в чем же дело?
   - Я вас дразню, - сказала она, встала, вытерла глаза и,  смеясь  налила
ему еще кофе: - А вы, милый мой, слишком хорошо вымуштрованы.
   - Неужели Пикеринг писал обо мне и это? - спросил он осторожно.
   - Нет, этого Пикеринг не писал.  Это  говорю  я.  Вы  тут  сидите  так,
словно...
   Ему приятно было разговаривать, и он все еще  не  хотел  ничего,  кроме
покоя.
   - Мне хорошо, - сказал он. - Вот так сидеть и на вас смотреть... Так бы
никогда и не вставал.
   - Ну, тогда я заставлю вас встать!
   Она подошла к нему, стала тянуть за уши, за волосы и так сильно  тереть
ему щеки, что он вынужден был запротестовать. Потом она попыталась поднять
его тяжелое, как камень, тело, но он почувствовал лишь легкие,  вызывающие
прикосновения ее быстрых пальцев.
   -  Ох,  уж  этот  мне  храбрый  Скотт!  -  процедила   она   негодующе,
нетерпеливо, сквозь зубы. Он откинул голову, а она тянула его настойчиво и
уже не на шутку, требуя, чтобы он встал, а потом подошла с другой  стороны
и крикнула с отчаянием:
   - Ну пожалуйста, встаньте! - словно  от  этого  зависело  что-то  очень
важное.
   И вдруг он  увидел  всполыхнувшее  жаром  лицо  и  прикованные  к  нему
прозрачные глаза, ее молодость, порозовевшую, распаленную, которая  влекла
его к себе так, как никогда раньше.
   - Сейчас, сейчас! - сказал он быстро, чтобы хоть  как-нибудь  захватить
инициативу в этой потешной, будоражащей игре.
   Она сказала: "Нет!" - и продолжала тянуть его, пока он не  понял,  чего
она требует. Тогда он встал, легко ее поднял, хотя она  и  продолжала  его
толкать, крепко прижал  к  себе  и  не  отпускал  до  тех  пор,  пока  эта
раздражающая борьба не стихла, побежденная каким-то другим чувством,  пока
ее голова, ее волосы не упали  ему  на  шею  и  она  не  стала  повторять,
задыхаясь:
   - Скотти, да нет, я не хотела, совсем не то...
   - Ну и что ж, - сказал он тихонько и опустил ее на пол.
   - Но это важно! - сказала она, не отпуская его. - Это очень важно.
   Он не знал, как ему теперь быть.
   Она отошла от него.
   - Я ведь и не думала ничего у вас брать, - сказала она с грустью.  -  Я
хотела сама отдать вам все, что у меня есть. Сама! Сама!
   - Т-с-с!
   - Вы меня не знаете, но я вам покажу, что мне ничего от вас не надо.  -
Она отошла от него в дальний конец комнаты и вся  подобралась,  словно  ей
надо было быстро окунуться в омут. Но женственное, надежное брало верх,  а
все, что было в ней  жесткого,  упорного,  еще  незрелого,  смягчалось  на
глазах, поэтому страсть ее была такой щедрой и такой неистощимой,  что  он
позабыл всю свою трезвость, всю свою неторопливость. И  хотя  он  завоевал
ее, а потом потерял и завоевал снова; и  хотя  его  звали,  отталкивали  и
звали опять, он понимал: то, что он ей давал, и было тем, чего она у  него
требовала.  Он  чувствовал  ее  удивительную  щедрость,  ее   великодушную
щедрость, ее нежнейшую щедрость, зрелую и всепоглощающую. Ее неповторимое,
блаженное и всепоглощающее прикосновение.
   Когда в дар было принесено все до конца, она спросила его лукаво:
   - Вы ведь не ждали, правда?..
   Он покачал головой.
   - Вы не ждали, что я отдам вам все, что вы захотите? Все на  свете.  Вы
ведь этого не подозревали?
   - Нет.
   - Я рада, что вы этого не знали. Я не хотела, чтобы вы знали. Поэтому я
так счастлива. Ведь со мной никогда раньше  ничего  подобного  не  бывало.
Понимаете? Потому что вы такой цельный,  а  не  двадцать  разных  оттенков
одного и того же человека. Я-то это всегда знала. Знала.
   Она была права.  Она  смягчила  его,  обучила  щедрости;  он  и  сейчас
чувствовал, как отдается в нем ее щедрость.
   - А ведь это еще не все. Я так богата! -  сказала  она,  все  никак  не
насытясь. - Вы могли бы поверить, что у меня еще хоть что-нибудь осталось?
А, дорогой?
   - Еще? - сказал он, захваченный ее  чувством.  -  Нет,  ни  представить
себе, ни захотеть...
   - Не надо так говорить. Мне никогда так  не  хотелось  отдать  себя  до
конца, без остатка. А ты можешь  взять  все,  Скотти.  Не  только  в  этом
смысле, но и во всем, во всем. Понимаешь?
   Он покачал головой.
   - Тебе неприятно, что я так говорю?
   Он снова покачал головой.
   - Ну, скажи же мне что-нибудь. Что хочешь. Ну, хоть что-нибудь.
   - Вы - щедрая женщина, но вы знаете это и сами...
   - Нет, не знаю. Скажи мне.
   Она была мягка и податлива, ничего  не  стыдилась  и  чувствовала  себя
свободно в своем женском естестве, но была им так  полна,  так  поглощена,
что он чувствовал, как ее неудовлетворенная щедрость просыпается снова.
   - Но почему я? - спросил он ее. - Почему именно я?
   - Почему ты? О господи, Скотти! А кто же еще? Почему ты - это ты, а я -
это я? Разве так рассуждают? Что отдаешь, то и получаешь.  Неужели  ты  не
понимаешь? Только так ведь и бывает: ты получаешь  и  отдаешь,  отдаешь  и
получаешь. Вот и мы тоже. И не только теперь, но и раньше,  и  потом.  Так
должно быть всегда. О господи, как я  хочу  отдать  себя  всю:  до  самого
конца.
   Ему жалко было ее прерывать, и он только тихо сказал:
   - Да, это правда. Это правда!
   - Что? Скажи мне!
   - Разве я могу объяснить?
   - Нет, скажи! Скажи хоть что-нибудь! Что хочешь! Мне все равно!
   - Разве я могу? Все это отошло от меня теперь так далеко...
   - Ну, повтори. Скажи еще раз.
   - Говорят, - подсказало ему какое-то смутное воспоминание, - что любовь
укрылась в дремучие леса...
   - Как это прекрасно! Ну! Говори!
   - В леса, и еще в ночь...
   - Ах, милый. Ну да, помню. Как чудесно, что ты это сказал. Если  бы  ты
сказал что-нибудь другое, я бы тебя убила. Ах, милый ты мой,  как  я  была
одинока.
   Он не слушал.
   - Если человек, который отдает себя целиком, не любит, то как же...
   Он молчал.
   - А ловко я тебя поймала? - она  смеялась  и  прижималась  к  нему  все
крепче.  -  Ну,  какой  дурачок!  Какой   же   ты   дурачок!   Непонятный,
нескладный... Такой - непонятный... Таинственный...
   Молчание, полное глубочайшего смысла.
   - Вот все и прошло! - сказала она наконец. - А ты у меня остался. Какая
я счастливая! - твердила она сквозь слезы.  -  Какая  счастливая.  Я  твоя
целиком. Ничего ни для кого у меня больше нет. Только для тебя, а  у  тебя
для меня. И я твоя, твоя, твоя! Какая же я счастливая!



19

   Они долго следили за тем, как по краю каминной  доски  ползет  таракан,
срывается, снова карабкается вверх и наконец  степенно  разгуливает  среди
костяных слоников.
   Как попал таракан в эту чистую комнату? Она возмутилась:
   - Я его убью.
   Но он удержал ее:
   - Пусть живет. Не надо никого убивать.
   Тогда она сказала с тревогой:
   - Господи, пусть это будет к счастью! Ты веришь в удачу?
   - Конечно! Я и  здесь-то  потому,  что  мне  выпала  удача!  Счастливый
случай!
   - Знаешь, как нам с Пикерингом всегда везло? Ведь по-своему у нас  была
счастливая жизнь. Потому-то мне и  хочется  опять  быть  счастливой.  Тебе
неприятно, что я об этом говорю?
   - Нет. Но помни только одно...
   - Что, милый?
   - Я ведь совсем на него не похож. Не ищи во  мне  повторения  прошлого,
ничего не выйдет.
   - Не буду. Обещаю, что не буду. Ты ведь такой цельный.
   Он знал, что ему надо сказать ей правду.
   - Да я и не уверен, что мне нравился Пикеринг. Хотя, видит бог, он  был
мне ближе других, не считая, пожалуй, Джека Броди.
   - Как ты можешь говорить, что он тебе не нравился?
   - Может, это и не так. Но в наших отношениях всегда чего-то не хватало.
   - Но он к тебе относился лучше, чем к кому бы то ни было. Правда - не с
самого начала. Его безумно раздражала твоя молчаливость. Он  говорил,  что
ты напоминаешь ему того француза - Бриса Парена, - тебе ведь тоже кажется,
что если ты произнесешь хоть слово,  кто-нибудь  его  непременно  украдет,
исказит или использует во вред.
   - Это потому, что самому Пикерингу слова нужны были как хлеб. Мы - люди
разные.
   - Да, но он знал, что только ты один среди  них  -  настоящий  человек.
Нет, неправда. Все вы были настоящие люди.  Знаешь,  первое  время  я  ему
говорила, что у тебя не  хватает  воображения.  Он  приходил  в  ярость  и
кричал: "А что, по-твоему, выводит нас целыми и  невредимыми  из  пустыни,
как не его воображение?"
   - Он имел в виду мою предусмотрительность.
   - Это одно и то же, Скотти. Пикеринг знал тебя лучше, чем я. Но...
   - Нет, он меня не знал. Мы с ним ладили потому, что  могли  друг  друга
уважать, но близости между нами не было. Да и я не очень хорошо его знал.
   - Но ты ему во всем доверял. Ты ведь сам мне это говорил!
   - Конечно, доверял.
   - Ну, а этого достаточно. Он рассказывал, иногда даже не без  ехидства,
что стоило человеку на тебя хоть раз поглядеть,  и  он  верил  тебе  после
этого всю жизнь. А поработав с тобой, он признался, что и сам  бы  доверил
тебе все, что угодно - всю нашу армию и даже будущее человечества.
   Скотт кивнул.
   - Знаю! - сказал он. - "Человек - прежде всего человек!"
   -  Зачем  этот  цинизм  по  отношению  к  самому  себе?  Ты,  по-моему,
единственный человек на свете, которому и я могу довериться до конца.
   - Давай лучше поговорим о де Виньи.
   - Ладно. Пикеринг писал где-то, что ты страшный враг всякого  умничанья
и что, прочтя все книги де Виньи, ты никогда не хотел о них разговаривать.
   - Верно.
   - Почему? Почему ты немеешь даже тогда, когда речь идет о твоем  мнении
насчет какого-то глупого французского  романа?  Отчего?  Отчего  ты  вечно
молчишь?
   - Потому что я трус, - сказал он сонным  голосом.  -  Меня  чуть  не  с
пеленок воспитывали инженером,  топографом,  понимаешь?  У  меня  в  крови
боязнь принимать решения, прежде чем я не буду до конца уверен в том,  что
делаю.
   - При чем же тут трусость?
   - Не знаю. Мне начинает казаться, что глупо всегда знать  наперед,  как
ты поступишь. Я становлюсь нетерпеливым,  таким,  как  был  Пикеринг.  Мне
хочется сломать устоявшийся порядок, как это делал  он,  пробиться  сквозь
стену авторитетов и глупости, как это делал он. Странно, когда я  наблюдал
его причуды, мне казалось, что мой долг - сохранять спокойствие, проявлять
методичность. Когда он приходил в ярость, я должен был  рассуждать  вместо
него. А теперь никто больше не приходит в ярость, и мне  этого  недостает.
Наверно, я потому и ненавижу Черча, что ни в ком другом он не вызывает  ни
презрения, ни ненависти.
   - Но ты ведь теперь имеешь дело не с ним, а с Уорреном.
   - Вряд ли я соглашусь и на то, что предлагает он. Ведь я знаю,  что  за
Уорреном скрывается все тот же Черч.
   - Ну, это уж неразумно, Скотти.
   - Знаю, что неразумно. Но мне не хватает безрассудства Пикеринга. Ни  у
кого не осталось настоящего темперамента. Послушай, Люси: ведь и  молодого
Бентинка погубила идиотская затея Черча, но никто не пришел из-за этого  в
бешенство. Ты только пожала плечами. Да и я, пожалуй, тоже. В этом  смысле
его смерть не тронула даже его жену. Но  ведь  где-то  кто-то  должен  был
взбеситься!
   - Ради всего святого, Скотти, не будь хо