завесу,  которая  вот-вот
готова была приподняться. А ведь настоящая драма еще и не началась...
   - Я понимаю одно: за  бессмысленностью  этой  смерти  кроется  какая-то
чудовищная закономерность. Когда смерть уносит таких людей,  как  Пикеринг
или бедняжка Бентинк, кажется, что она преследует особую цель.
   Ему хотелось сказать ей, что закономерность всех бессмысленных  смертей
- в войне, в Черче, но он этого не сказал. Однако злость не позволила  ему
смолчать.
   - Бессмысленная смерть должна уносить таких людей, как  Черч.  Тогда  у
нее была бы разумная цель.
   - Какой ужас! Разве можно так говорить? - упрекнула она его. -  Даже  о
человеке, которого вы не любите!
   - Помните, - сказал он, - Пикеринг вам рассказывал, что он  чувствовал,
когда Черч распорядился послать Сэма в  Бенгази  только  потому,  что  тот
говорит по-итальянски и может услышать что-нибудь интересное? Ну,  а  если
его поймают, тем хуже, ему тогда крышка... Я едва удержал Пикеринга, чтобы
он не сел в "виллис", не помчался за пятьдесят миль на командный  пункт  к
Черчу и не пустил ему  пулю  в  лоб.  Пикеринг  был  просто  невменяем.  И
непременно пустил бы в Черча пулю, если бы я его не удержал силой.
   - Но то был Пикеринг, - сказала она. - А то вы.
   Скотт грустно кивнул:
   - Верно. Иногда мне очень хочется быть Пикерингом.  Кому-то  надо  ведь
так разозлиться, чтобы сделать то, что необходимо...
   Люси не пожелала больше об этом разговаривать. К тому  же  она,  видно,
предвкушала что-то совсем другое, куда более приятное, чем трагедия...
   Пока Скотта не было, она сменила не только машину  -  она  переехала  в
другой дом. Вместо беленькой квартиры Пикеринга в Гезире она жила теперь в
старом доме в Гелиополисе. Тут не было  той  стерильной  чистоты,  которая
встречала возвращавшегося из пустыни косматого и перепачканного Пикеринга:
дом был старый, с высокими потолками, просторный, во французском  стиле  и
совсем не похожий на белоснежную, как больница, квартиру  в  Гезире.  Если
там Люси пыталась организовать для Пикеринга образцово-гигиенический  быт,
которого ему не хватало в пустыне, - тут она постаралась  все  устроить  в
угоду Скотту.
   Ей казалось, что  Скотт  нуждается  в  чем-то  смягчающем  его  жесткую
оболочку, его массивную, волевую мужественность, - в просторном,  покойном
жилье, с благородными линиями высоких потолков.  Она  решила,  что  Скотту
нужно привить склонность к удобствам, к изяществу, лишенному  практической
пользы. Она ему эту склонность и  прививала.  Она  уверяла,  что  дом  ему
должен понравиться. Она утверждала, что в  том,  другом  доме  больше  нет
надобности - не было смысла его сохранять. Тут будет лучше, у  этого  дома
свои достоинства. Возмещать то, чего не хватает, - вот  в  чем,  казалось,
был ее талант в повседневной жизни.
   Скотт уклонился от этого разговора и сказал:
   - Наверно, и Джоанне здесь будет лучше. На острове сыро.
   - И от детского сада далеко, - добавила она.
   Но он и не пытался разгадать ее намерений. К тому же все было испорчено
смертью Бентинка.


   Он не жил у нее, да никто ему этого и не предлагал. Скотт  поселился  в
пансионе, который держала полуслепая тетка Сэма Гассуна. В  побуревшем  от
зноя саду у нее жила черепаха, и старуха  вечно  боялась  сослепу  на  нее
наступить.  Черепаха  пряталась  в  корнях  пыльного  мангового  дерева  и
выходила оттуда только для того, чтобы попить  и  поесть  хлебных  крошек.
Старуха купала ее каждый день в ведре с водой и рассказывала  Скотту,  что
черепаха любит хлеб, бананы и всякие фрукты, но  не  ест  ни  шпината,  ни
латука.
   - Она и слышать не хочет о латуке, -  говорила  тетя  Клотильда,  и  ее
желтое лицо, на котором светились большие очки с толстыми  стеклами,  было
обращено в пустоту, где она пыталась найти Скотта. Старуха его не  видела.
Она познакомилась с ним по голосу; когда Сэм поцеловал ее  и  сказал,  что
Скотт - свой, близкий, как брат родной, она подала ему руку.
   - Ты совсем еще ребенок, Сэм, - сказала она  племяннику.  -  И  тратишь
слишком много денег. Но все равно, ты - хороший мальчик.
   Сэм истратил часть  своих  денег  на  то,  чтобы  отблагодарить  ее  за
попечение о Скотте, и купил ей длиннохвостого попугая, но, пожалев  птицу,
выпустил ее на свободу, так и не дойдя до пансиона. Когда Скотт сказал ему
(сразу же об этом пожалев), что ястреб, орел, а то и просто коршун заклюет
попугая еще до захода солнца, Сэм очень огорчился,  и  Скотт  долго  корил
себя, зачем он, не подумав, сказал ему эту незамысловатую правду.



10

   Кровавый  Черч  заявил,  что  желает  видеть  Скотта  и  выслушать  его
объяснения  по  поводу  смерти  Бентинка,  прежде  чем  Скотт  увидится  с
генералом Уорреном и его дочерью.
   - Разве я обязан давать  Черчу  какие-нибудь  объяснения?  -  В  голосе
Скотта прозвучала угроза.
   Он докладывал Пикоку, и Пикок только пожал плечами:
   - Успокойтесь. Мне кажется, что генерал Черч чувствует и себя  виновным
в смерти Бентинка. Он настаивает на том, чтобы вы увиделись с ним  прежде,
чем пойдете к Уоррену.
   - К Уоррену и к его дочери - это я понимаю, - сказал Скотт.  -  Но  при
чем тут Черч? Бентинк погубил себя сам. Вот и все, что я могу сказать.
   - А вы скажите это Черчу. Чего же проще?
   - Не хочу! Во-первых, зачем его Черч посылал...
   - Потише, - попросил Пикок.
   Скотт вдруг почувствовал, что картонные стены кабинета  превращаются  в
раковину, где эхом отдается его  безмерное  презрение  к  Черчу.  Это  эхо
навязчиво звучало у него в ушах, мучило, как загадка. Почему  его  ум  так
неотступно занимали ошибки и глупости Черча? Почему он  был  так  поглощен
ими сейчас? Почему так долго томили его воспоминания о смерти Пикеринга  и
желание найти ее виновника?
   Голос Скотта был по-прежнему невозмутим.
   - Я привез две мины, - сказал он Пикоку. - Мины эти не из Германии. Это
обычные "тарелки" с нашего старого склада в Джало.
   - Зачем вы их привезли? - с изумлением спросил  Пикок.  -  Бросьте  вы,
бога ради, этим  заниматься,  Скотти!  Прошу  вас.  Это  поле  заминировал
Роммель...
   - Нет. Мины заложил Черч. И вы это знаете не хуже меня. Все это знают.
   - А я говорю вам, что заминировал этот участок Роммель.
   - Английскими минами?
   - Почему бы и нет? Разве вы сами  не  откапывали  немецкие  мины  и  не
укладывали их в другом месте?
   - По нескольку штук. А не целое поле.
   Пикок хлопнул своим кожаным стеком по столу - там сидела муха.
   - Я больше не  желаю  об  этом  слушать.  Пикеринг  давным-давно  умер.
Давайте-ка лучше сходим к Черчу, прежде  чем  он  начнет  звонить  мне  по
телефону. Вы привели с собой Куотермейна?
   - Нет. Он остался в лагере в Мене.
   - Ах ты черт! А я-то надеялся, что Куорти тут, с вами.
   Пикок весело щелкнул пальцами, подзывая Шейлу, которую он уже  простил;
выйдя из картонной обители дорожно-топографического отряда, они прошли  по
благоустроенным  улицам  Набитата  и  остановились  возле  одной  из  вилл
неподалеку от мраморной ограды генерального штаба.
   - В связи с подготовкой нового наступления, - объяснил  Пикок,  -  Черч
переехал сюда, чтобы быть поближе к верховному командованию и заговорщикам
из генштаба.
   Скотт шел по улицам города-сада  за  гибким,  как  пальма,  Пикоком,  -
словно  куст  колючки,  который  несет  ветром  пустыни.  Он  ругал   свою
уступчивость и заранее чувствовал себя  побежденным.  Когда  они  вошли  в
кабинет Черча, Скотт обронил на пол аккуратную  связку  карт.  Нагнувшись,
чтобы их поднять, он почувствовал, как к  лицу  его  приливает  кровь.  Он
выпрямился, красный и униженный, поймал беглый взгляд голубых глаз  Черча.
Генерал с ним не  поздоровался,  подчеркивая  военную  субординацию.  Черч
жестом  отпустил  лукаво  улыбающуюся  секретаршу  -  она  с  любопытством
разглядывала Скотта. Секретарша была подругой Люси Пикеринг, а  некогда  и
любовницей Пикока. "Мы ведь с вами родня, верно?" - сказала она ему  своей
хитренькой, фамильярной улыбкой; на Пикока она даже не взглянула.
   Скотт не отдал чести Черчу, и это выглядело, как вызов.
   - Вот  подробные  карты,  -  сказал  Скотт,  стараясь  быть  как  можно
спокойнее,  и,  развернув  коричневый  сверток,  протянул  Черчу,   поверх
проволочных корзинок для бумаг, пять сизых карт. -  Мы  обозначили  трассу
очень подробно на карте масштабом 1:100000, а потом  указали  на  ней  все
опознавательные знаки.
   - Мы еще вернемся к этому вопросу, - сказал Черч, не глядя на  карты  и
не притрагиваясь к ним. Его розоватая шея казалась под подбородком красной
- на ней отсвечивали генеральские петлицы; так желтеет шея у детей,  когда
они держат возле нее лютики. Дети любят масло - оно желтое и напоминает им
лютики, а от них желтеет шея. Наверно, Черч больше всего  любил  власть  -
так ярко отсвечивали на его шее генеральские петлицы. - А где  Куотермейн?
- осведомился он.
   - Виноват, генерал, - сказал Пикок, положив стек на  колено  и  скромно
улыбаясь. - Я надеялся, что Куорти приедет со Скоттом, а он,  оказывается,
остался в Мене.
   - Генерал  Уоррен,  наверно,  пожелает  видеть  не  только  вас,  но  и
Куотермейна. Пока это не важно. Объясните мне, Скотт, и как  можно  яснее,
что произошло с молодым Бентинком.
   - Не могу вам сказать ничего, кроме того, что вы уже знаете, генерал. -
Скотт  держал  себя  в  руках,  стараясь  не  терять  самообладания.  -  В
докладной, которую я вам послал, все было точно изложено.
   - Мне этого мало. Скотт. Почему вы позволили ему лететь на  неисправной
машине? Неужели вы не чувствовали никакой ответственности?
   Скотт ничего не ответил.
   - Вы должны это как-то объяснить, Скотт. Ну, что скажете?
   - Ничего, генерал.
   - Меня это не устраивает. Разве вы не видели, что самолет поврежден?
   - Видел, генерал.
   - И все же позволили ему лететь?
   - Да, генерал.
   - Почему?
   Скотт изо всех сил старался сохранить спокойствие:
   - Бентинк знал, что он делает.
   - Вы в этом уверены? Такой мальчишка...
   - Как же мне было в это не верить,  генерал,  раз  вы  дали  ему  такое
важное поручение?
   - Не старайтесь снять с себя ответственность, мой милый.
   Скотта покоробило от слов: "мой милый".
   - Вряд ли я склонен этим заниматься, сэр.
   Он подчеркнул обращение "сэр", -  его  впервые  в  жизни  назвали  "мой
милый", и ему стало очень противно.
   Генерал продолжал настаивать на своем:
   - Вы осмотрели обломки самолета?
   Скотт почувствовал полное равнодушие к исходу этого разговора:
   - Разумеется.
   - И вы считаете, что нет надежды на то, что он прыгнул  с  парашютом  и
приземлился где-нибудь в пустыне? Пока что он значится в списке  пропавших
без вести.
   - Он погиб, генерал.
   - Вы в этом уверены?
   - Да. Совершенно уверен, - с грустью сказал он.
   В этот миг Скотт вдруг почувствовал не уверенность в смерти Бентинка, а
искреннюю о нем печаль. Всякий человек - прежде всего человек; этот взгляд
он унаследовал от Пикеринга.  При  всем  своем  мальчишестве  Бентинк  был
человеком. Скотт жалел, что продержал его в кузове  грузовика  пять  дней.
Это было жестоко.
   - По-моему, девушка все еще на что-то надеется. Она  ведет  себя  очень
мужественно. Когда вы с ней увидитесь, будьте как можно тактичнее.
   - Слушаюсь, генерал. - Даже в иронии его звучала сталь.
   Черч бросил на него быстрый, полный бешенства взгляд, но смолчал.
   -  Разрешите  обратиться,  генерал?  -  поспешил  вмешаться  Пикок.   -
По-моему, Люси Пикеринг подготовила ее к самому худшему.
   Кровавый Черч проявил даже интуицию:
   - Может быть. Но она поверит в самое  худшее  только  тогда,  когда  ей
скажет об этом Скотт. Поэтому будьте как  можно  тактичнее.  Призовите  на
помощь весь свой такт.
   В его словах слышалась тревога за девушку, дочь Уоррена, молодую  вдову
Бентинка. И забота, которую проявлял Черч, не  могла  не  тронуть  Скотта:
Черч хотел облегчить девушке самое тяжкое испытание в ее жизни.
   - Хорошо,  -  сказал  Скотт,  обезоруженный  искренностью  Черча.  -  Я
постараюсь.
   На секунду пелена ненависти и презрения,  закрывавшая  от  него  Черча,
приподнялась, и он увидел проблеск чего-то человеческого. Это его смутило.
Ему вдруг захотелось прекратить странную войну, которую он объявил  Черчу.
К чему он ее затеял? Зачем тянуть эти непонятные поминки по Пикерингу?  Но
не только смерть Пикеринга, а сомнения, желание все додумать до конца (как
раз то, чего прежде всего требовал Пикеринг от мыслящего человека) толкали
его на войну с Черчем. Куда важнее,  чем  смерть  Пикеринга,  была  потеря
самого себя и вкуса к своему делу. А из-за Черча и сам  он  и  его  работа
утратили для него всякую цену. Кровавый Черч - плохой  генерал,  он  снова
потерпит поражение: такова уж эта война. Но ему, Скотту, придется и впредь
делать то, что прикажет ему Черч. Такова война, но  в  этом-то  и  крылась
загадка, отсюда рождались сомнения.
   - Ну, а как насчет дороги? - тактично вставил Пикок, нарушив  молчание.
- Вы желаете, чтобы Скотт дал пояснения к картам?
   - Нет. Чего стоят карты, к которым нужны пояснения? Приведете Скотта ко
мне потом, когда я за ним пошлю.
   - Слушаюсь, сэр, - сказал Пикок и щелкнул пальцами, подзывая Шейлу. Она
пошла за ними из кабинета, облизывая на ходу руку Скотта.



11

   Скотт  развернул  спальный  мешок,  вытащил  оттуда  минные  тарелки  и
разложил их на полу своей комнаты  в  пансионе  тети  Клотильды.  Сидя  на
кровати, он нажал большим пальцем на разряженный пружинный механизм  одной
из мин. Послышался скрежет, и на ветхом дощатом полу показались два желтых
кружка песчаной пыли.
   - Выбросьте вы эту чертовщину, - сказал ему Куотермейн в Сиве, когда он
заворачивал мины в спальный мешок. - На что они  вам  сдались,  Скотт?  Вы
ничего не сможете доказать при помощи парочки мин. С Черчем так  легко  не
разделаешься.
   - Может, вы и правы, - ответил Скотт. Но мин не выбросил.
   Теперь он и сам задумался над  тем,  какой  в  них  толк?  Покончить  с
Черчем? Нанести прямой удар и побороть ту безнадежность,  которой  Черч  и
компания сумели его заразить, да  и  не  только  его,  а  половину  армии,
половину войны? Доказать, что Черч убил Пикеринга, хотя об этом и так  все
знают?
   - Может быть, - твердил он себе. - Может быть.
   Он с раздражением поглядел на мины, словно они таили разгадку  в  своем
механизме; стоит только стукнуть их ногой - и они разорвутся на мельчайшие
части и выдадут свой секрет.
   - Не так-то это просто, - признался он.
   Он понимал  теперь  только  одно:  остановиться  он  уже  не  в  силах.
Подобрать улики против Черча - вот в чем была задача. Но он не  знал,  как
это сделать.
   - Капитан Скотт! - В дверь скреблась тетя Клотильда.
   - Что? - И он задвинул мины под кровать.
   - Спуститесь вниз и поглядите, как черепаха выходит за хлебом.
   Скотт отворил дверь, и в темноте его нащупала  рука.  Старуха  тихонько
посмеивалась, предвкушая забавное развлечение, которое  она  готовила  для
Скотта.
   - Вот увидите, - сказала она. - Черепаха выходит на зов.
   Скотт помог ей спуститься по кирпичным ступенькам наружной лестницы,  а
она уже на ходу звала черепаху:
   - Фелу, Фелу, Фелу! -  Потом  крикнула  по-итальянски:  -  Я  дам  тебе
хлебушка, дочка!
   Старуха  остановилась  возле  крана,  откуда  вода  капала  в   большую
раковину, и попросила Скотта отойти подальше к глинобитной стене.
   - Вот я здесь посижу, и она ко мне выйдет. Чужих она боится, -  сказала
старуха.
   Скотт отошел к стене и увидел, что из соседнего сада за ними наблюдает,
растянувшись на земляной крыше,  рослый  молодой  египтянин  в  офицерской
форме; это был темнокожий усатый  человек  с  серьезным  выражением  лица.
Глаза у него были молодые и встревоженные, но подбородок  и  нос  казались
слишком жестко очерченными для встревоженного человека.
   - Здравствуйте, - сказал ему Скотт. - Вы уже видели это представление?
   Египтянин кивнул.
   - И не раз, - ответил он, с трудом произнося английские слова.
   - Это Гамаль, - сказала тетя Клотильда и добавила по-арабски: -  Гамаль
видел, как кормят мою черепаху, - сколько лет ты это  видишь,  а,  Гамаль?
Всю свою жизнь. Я начала кормить ее до того,  как  ты  родился.  Маленькая
Фелу старше тебя, Гамаль.
   Гамаль кивнул, и его большое, застенчивое лицо расплылось  в  белозубой
улыбке, слишком веселой, чтобы выражать мимолетное удовольствие.
   Скотт не стал разговаривать с египтянином; он прислонился к глинобитной
стене, греясь на солнце и молча поглядывая  на  незнакомца.  А  старуха  с
узкими глазками, в черном коленкоровом платье, кричала в пустоту:
   - Фелу, Фелу, Фелу!
   Медленно, с мучительным трудом и каким-то отрешенным упорством, древняя
как мир зеленая черепашка выползла из норы под манговым деревом  и  начала
свое неуклюжее шествие по пыльной дорожке,  прямо  к  женщине,  неподвижно
сидевшей на низеньком садовом стуле.
   - Поразительно! - не сводя с нее глаз, сказал Скотт.
   - Т-с-с! - резко прервала его тетя Клотильда.
   Волоча тяжелый хвост, черепаха дюйм за дюймом приближалась к протянутой
руке. Разок она остановилась, чтобы  оглядеться  вокруг,  оставив  в  пыли
следы своих когтей, а  потом  поползла  дальше.  Не  дойдя  до  руки,  она
испуганно замерла и втянула голову под панцирь. Белая, с набухшими венами,
рука не шевельнулась. Она  ждала,  и  голова  черепахи  высунулась  снова.
Преодолев последний дюйм, вопреки тысячелетней  подозрительности,  которая
копилась  у  нее  под  панцирем,  черепаха,  наконец,  опустила  голову  в
истолченный хлеб, а потом медленно подняла ее, чтобы проглотить  несколько
крошек.
   Скотт терпеливо наблюдал за тем, как эта процедура  повторялась  снова,
снова и снова.
   Тетя Клотильда подняла голову и улыбнулась в ту сторону, где он стоял.
   Черепаха вдруг спряталась под панцирь.
   - Ессо! [Вот! (мал.)] - сказала старуха.  -  Ну,  пропало.  Теперь  она
долго не выйдет.
   Тетя Клотильда подняла черепаху, ласково  почесала  панцирь,  погладила
большим пальцем шейное  отверстие  и  положила  ее  в  ямку  под  манговым
деревом. Хлеб она рассыпала в маленькой выемке между корней.
   - Что ее испугало? - спросил Скотт.
   - Гамаль - он спрыгнул с крыши. Вот непоседа!
   Скотт поднял голову. Египтянина уже не было.


   Куотермейн приехал из лагеря Мена, и они вдвоем отправились к  генералу
Уоррену - идеалу всех английских солдат. Он сказал им чопорно и устало:
   - Здравствуйте, Скотт. Здравствуйте, Куотермейн.
   Скотт  неторопливо  отдал  честь,  а  Куотермейн   ответил   со   своей
непостижимой приветливостью:
   - Здравствуйте, сэр.
   Генерал натянуто улыбнулся, словно радуясь, что дружелюбие  Куотермейна
избавляет его от необходимости первому начать беседу.
   Скотта поразило, что генерал запомнил их имена.
   - Садитесь, - пригласил он.
   Они уселись на жесткие, складные стулья.  Кабинет  Уоррена  состоял  из
некрашеного стола, стен, увешанных картами,  и  проволочных  корзинок  для
бумаг, таких же, как и во всех прочих кабинетах, с  той  только  разницей,
что здесь была вершина пирамиды проволочных корзин. На  стене  висели  две
старые, отделанные  серебром  уздечки,  а  рядом  с  ними  -  пара  сильно
потертых, позолоченных шпор - память о молодом гусаре или молодом улане  с
индийской границы, память о самом Уоррене.
   - Как вы себя чувствуете?
   - Отлично, сэр.
   - Дал вам генерал Черч хоть несколько дней отпуска?
   - Нет, сэр, - все  с  тем  же  дружелюбием  ответил  Куотермейн.  -  Мы
переформировывались.
   - А-а. Вы, топографы, кажется, последнее время  не  знаете,  куда  себя
девать?
   На этот раз смолчал  и  Куотермейн.  Уоррен  выбивался  из  сил.  Скотт
наблюдал за тем, как Уоррен выбивается из сил, чтобы сказать то,  что  ему
нужно было сказать, а может, и добиться того, чего он должен был добиться:
выиграть хоть какую-нибудь битву в пустыне,