юдая за
ней, - что бы вы сказали, если бы я поднял скандал по поводу минного  поля
Черча?
   Она спросила не сразу:
   - Потому, что там погиб Пикеринг?
   - Да. Но не только поэтому.
   - А почему еще?
   - У нас все такие же плохие генералы. Это стало дурной привычкой  -  во
всяком случае, здесь, в пустыне. Когда-то это должно кончиться.  А  может,
что-то должно начаться. Черч - плохой  генерал.  Он  нас  втянет  в  новую
катастрофу. Он ее уже готовит.
   - И вы хотите вывести Джека Черча на чистую воду?
   Он снял руки со стола:
   - Почему бы и нет? Когда-нибудь это надо сделать.
   - Не слишком ли поздно?
   - Почему поздно? Если мы не сделаем чего-нибудь с нашими генералами, мы
потеряем пустыню. Никто в пустыне больше ни во что не  верит,  потому  что
распоряжаются такие, как Черч.
   - Но ведь беда не только в генералах, Скотти. - Она встала из-за стола,
опустилась на тахту и сразу же снова поднялась, не находя себе места. -  И
не в одном Черче. Если вы опозорите Черча, что это  вам  даст?  Другие  от
этого не изменятся.
   Слова приходили к нему с трудом:
   - Насчет других еще не знаю. А вот насчет Черча знаю. Мы слишком  легко
миримся с такими вещами. Когда Пикеринг подорвался, мне казалось, я ни  за
что этого не спущу. А спустил. Мы все спускаем.
   - А что вы можете сделать?
   - Не спускать. Вы подумайте, - сказал он с раздражением, -  сейчас  они
готовят новое наступление, и план разрабатывает Черч.  У  меня  в  пустыне
осталось только  трое  моих  людей.  Но  разве  я  могу  позволить,  чтобы
очередная затея Черча погубила этих троих людей? Зная, как он  бездарен  и
опасен?.. - Теперь было видно, что он уже принял решение. - Нет, не могу.
   Она молчала, не скрывая своего недовольства.
   - Когда же всему этому наступит конец? - продолжал он с негодованием. -
И что будет с армией? На этот раз, кажется,  Черч  намерен  заставить  нас
провести крупное соединение в тыл противника. Могу я повести  за  собой  в
пустыню две или три сотни людей, зная заранее, что  Черч  посылает  их  на
бойню?
   - Вы уверены, что они задумали именно это?
   - Нет, не уверен. Я ни в чем не уверен. Но похоже на то.
   - Не думаю, Скотти. Тут что-то совсем другое.
   - Что бы там ни было, заправляет делом Черч.
   - Черч стал у вас навязчивой идеей, - мягко упрекнула его она.
   Люси села с ним рядом, чтобы немножко его успокоить: в  голосе  у  него
звучали нотки обиды, а настроение портилось на глазах.
   - Послушайте,  Скотти.  Ради  Пикеринга  мне  не  хотелось  бы  никаких
разговоров об этом минном поле. Я не хочу, чтобы о Пикеринге вспоминали  в
связи с непристойной халатностью, которая его погубила.  Пусть  его  знают
таким, каким он был сам. Вот что мне важно, Бросьте вы думать о Черче...
   - Я должен о нем думать. Не то мне больше ни о чем не захочется думать.
   - Вы ничего не можете сделать с Черчем, - настаивала  она.  -  Кто  так
поступает? Никто вас и слушать не будет. Вас просто выгонят. Выгонят  вон!
И притом, кто же не знает, что это поле заминировал Черч и что Черч послал
туда Пикеринга? Все это знают. Все уж и так знают, что он никуда не годный
генерал.
   - И что Филлипс - плохой генерал, и Аллен, и даже Бодмин...
   - Ну хорошо, хорошо. Предположим. Что же вы хотите - сразиться  с  ними
со всеми?
   - Нет. Только с Черчем.
   - Не надо, я вам не позволю. И выкиньте,  пожалуйста,  эти  злосчастные
мины.
   - Откуда вы о них знаете?
   - Мне сказал Тим Пикок. Он меня предупредил.
   - Он и сам ничего толком не знает.
   - Не валяйте дурака. Мы все знаем, что вы замышляете. И за вас  боимся.
Неужели  вы  думаете,  что  до  кого-нибудь  дойдут  все  ваши  жалобы   и
доказательства? Каким образом? Не смешите меня, Скотти.
   - Вот увидите...
   - Нет! - Она вскочила в испуге, поняв, что он пойдет до конца, выполнит
то, что задумал, чего бы ему это ни стоило, что он вот-вот кинется  очертя
голову... - Нет!
   - Почему нет?
   - Потому,  что  вы  куда  нужнее  Черча.  Господи!  Никогда  не  видела
человека, который так мечтал бы расшибить себе голову.
   - Не себе, а Черчу.
   - Нет, себе! Вы можете поднять ужасный скандал. Не  знаю,  что  вы  там
затеяли... Наверно, какую-то чепуху! Может, вам и удастся  погубить  Джека
Черча. Но что это вам даст?
   - Я же говорю, что с чего-то надо начать.
   - Но не так. То, что вы задумали, - смешное донкихотство.
   Он ничего не ответил.
   Люси почувствовала, что теряет голову:  чем  больше  они  говорят,  тем
тверже он стоит на своем. Она чувствовала, что он уже встал на этот  путь.
Если она будет с ним препираться, он договорится до необходимости  сделать
последний непоправимый шаг.
   - Давайте больше об этом не говорить, - сказала она.
   - Извините меня.
   Даже в том, как он извинился, она услышала, что  седело  проиграно.  Он
себя убедил.
   Тогда на помощь пришли слезы.
   - Видите, я совсем распустилась, - сказала она и вышла.
   Он не пошел за ней. Его  бы  не  удивили  слезы  Эйлин  Бентинк  -  той
полагалось плакать. Здесь же слезы были неуместны, и мало того, что он  не
понимал их причины (зная, что их проливали не в память о Пикеринге), -  он
чувствовал, что слезы эти могут поколебать  его  решимость.  Не  только  в
определенном деле, а всю его решимость целиком.
   Слезы эти вдруг неприятно напомнили ему  о  другой  женщине,  плакавшей
из-за него до войны, в Суэце: там он встретил и чуть было  не  женился  на
австрийской беженке, смелой и рассудительной девушке, иногда даже веселой.
Когда  он  вернулся  из  Восточной   пустыни,   которую   исследовал   для
строительства нефтепровода, она завладела им прочно  и  по-женски,  читала
ему, стирала его белье и расплетала для него длинные косы, сидя на коврике
у его ног. А по цветущим ее щекам  неиссякаемым  потоком  катились  слезы.
Сперва он думал, что это немецкое проявление тоски  по  родине,  но  позже
понял, что это безудержная жажда его любви - не жалости, не сочувствия,  а
всепоглощающей физической близости. Это его совершенно подавляло. Она,  по
существу, требовала, чтобы и он отдавал себя  ей  таким  же  раскисшим  от
слез, как и она. Но Скотт на это не  был  способен.  Ей,  для  того  чтобы
любить, нужно было взаимное, сознательное истребление. Он был не  способен
и на это. Может, на один раз его бы и хватило, особенно  вначале,  но  для
постоянного   общения   ему   недоставало   самого   главного:    ощущения
приподнятости, восторга. Скотт никогда больше к ней  не  возвращался  даже
мысленно и до сегодняшнего дня почти ее не вспоминал.
   Правда, с Люси ему это не угрожало. Однако он чувствовал себя виноватым
в том, что вызвал у нее нечаянные слезы, хотя и  не  понимал,  в  чем  его
вина.
   Она вернулась  в  комнату.  Старательно  умытое  лицо  было  розовым  и
гладким. Она вытирала его полотенцем, кончики волос намокли и стали похожи
на свежие стружки. Вид у нее был веселый и куда естественнее, чем  прежде.
Наклонив голову набок,  чтобы  просушить  волосы  снизу,  она  смеялась  и
подшучивала над ним.
   - Ничего вы на свете не понимаете,  Скотти.  Ровным  счетом  ничего!  -
говорила она, пряча под шуткой чуть-чуть обидную насмешку. - Не то мне  бы
с вами не совладать.
   Она прижалась к нему и потерлась об него щекой,  но  когда  он  несмело
протянул руку и положил ей на плечо, она тотчас же отошла.
   - После, - сказала она, смеясь над ним.
   Он был смущен и больше ни на что не отважился.
   - Почему вас прозвали "трубопрокатчиком"? - спросила она, дразня его  и
спасаясь от охватившего их волнения.
   Он отнесся к вопросу серьезно:
   - Почему вы меня об этом спрашиваете?
   - Просто хочу знать.
   - Да так, шутят, - сказал он. - Перед войной я  разведывал  трассу  для
нефтепровода от промыслов в Гимсе до Каира, по Восточной пустыне.  В  моем
проекте нефтепровод получался такой длинный, что люди поговаривали,  будто
я получаю комиссионные от продажи труб. Шутка  тогда  нам  казалась  очень
смешной.
   - И все? - разочарованно спросила она. - А зачем вам понадобился  такой
длинный провод?
   - Через горы был только один верный путь. Я его и наметил - по долинам,
в обход хребтов, потому что дешевле тянуть провод в обход,  чем  пробивать
туннели сквозь эти дикие горы. Но у армии свои интересы:  военным  властям
нравится прокладывать туннели, это любимое занятие военных  инженеров.  Им
понадобилось бы пять лет, вчетверо  больше  средств,  втрое  или  вчетверо
больше денег на эксплуатацию.
   - Я знала, что вы - человек, который впервые пересек ту часть пустыни и
горы у Красного моря, но не понимала, для чего вам это было нужно.  Однако
там ведь и до сих пор нет нефтепровода?
   - И никогда не будет. Запасы нефти  в  Гимсе  слишком  невелики,  чтобы
оправдать строительство. Я знал об этом за полгода  до  того,  как  кончил
обследовать местность.
   - Знали? И что же?
   Он пожал плечами:
   - Довел свое дело до конца.
   - Зачем же было работать зря?
   - Ну да, зря... Но я все равно должен был кончить.
   - Почему?
   - Что значит "почему"?
   Она немножко насупилась, поддразнивая его снова. Разглядев его  вблизи,
она вдруг заметила, что под сожженным  солнцем  покровом  прятались  очень
точно вылепленные черты - линии были прорезаны глубоко и отчетливо.
   - Вот уж совсем на вас не похоже, Скотти!  Зачем  вы  кончали  разведку
трассы, если знали, что работаете впустую?
   - Мне хотелось ее закончить.
   - И больше ничего?
   -  Да  нет...  Работа  была  исследовательская.  Если  на   то   пошло,
единственные карты той  части  пустыни  от  Красного  моря,  какие  вообще
существуют, были сделаны нами.
   - Вы хотите сказать - вами.
   - Ну да. Мной.
   - И только поэтому вы и довели дело до конца?
   - Нет. Мне необходимо было его кончить, вот и все! Не  мог  бросить  на
полдороге. Слишком в него втянулся.
   Она не дала ему отвлечься, снова перевела разговор на то,  с  чего  они
начали.
   - Пожалуйста, Скотти, прошу вас, не делайте глупостей,  -  сказала  она
взволнованно. - Ради себя же самого!
   Он встал:
   - Ради себя самого мне  и  придется  совершить  какую-нибудь  глупость.
Другого выхода нет.
   - Из-за Пикеринга? Но ведь я же вам сказала...
   - Нет. Началось из-за Пикеринга, а пошло гораздо дальше.  Но  при  этом
разве не смешно, что и кровавый Черч, и все  они  куда  больше  расстроены
смертью молодого Бентинка, чем гибелью Пикеринга и  еще  двадцати  четырех
людей?
   Он ни на что  не  намекал  и  не  думал  упрекать  ее.  Но  стоило  ему
произнести эти слова - и он сразу понял, как она к ним отнесется. Он и  не
подумал уточнять их смысл  или  оправдываться.  Но  между  ними  сразу  же
воцарилась неловкость. В девять часов она включила радио, чтобы  послушать
последние известия, и голос диктора с острова Мальты по-английски объявил,
что раненый политический деятель проанглийской ориентации  -  Хусейн  Амер
паша - все еще находится между жизнью и смертью.



14

   На другое утро, после завтрака, Скотт перелез через  потрескавшуюся  на
солнце глинобитную стену из сада тети Клотильды в соседний  сад.  Там  его
встретил очень молодой, очень молчаливый, очень худой египетский лейтенант
с очень холеными усиками и потребовал, чтобы он вернулся назад.
   - Скажите вашему другу, что я хотел бы его повидать, -  попросил  Скотт
по-английски.
   - Его здесь нет.
   - Нет? Какая  жалость!  -  Скотт  уселся  на  край  ветхого  курятника,
невозмутимо поглядывая на молчаливого молодого человека, который  выжидал,
все еще не прибегая к крайним мерам. - Давно вы в армии? - спросил  Скотт,
понимая, что имеет дело с опасным молодым фанатиком.
   Лейтенант счел его вопрос законным.
   - Три года, - ответил он.
   - Почти столько же, сколько я, - сообщил ему Скотт. - Кадровый военный?
- Лейтенант невозмутимо кивнул в ответ. - А вы тоже убийца? - спросил  его
Скотт.
   - Шли бы вы лучше к себе, -  сказал  лейтенант  еще  спокойно,  но  уже
встревоженный упорным нежеланием Скотта двигаться с места. - Англичанин! -
вдруг сказал он с удивлением, словно только что это сообразил.
   - Давайте не ссориться, - настаивал Скотт, не обращая внимания  на  его
тон. - Передайте ему, что пришел англичанин, и послушайте, что он  на  это
скажет. Если он не захочет со мной разговаривать, я уйду.
   Его просьба тоже показалась лейтенанту законной, он кивнул  и  вошел  в
дверь под цветущей шпалерой. Прошло довольно много времени. Скотт  не  мог
слышать их пререканий, но в конце концов лейтенант неслышно отворил  дверь
и сказал:
   - Этфадаль [пожалуйста (араб.)].
   Раненый - рослый египтянин Гамаль встретил Скотта белозубой  улыбкой  и
крепким рукопожатием.
   - Этфадаль! Этфадаль! - повторил он басом.
   Он лежал на койке, которую поставили в комнате вместо тахты,  в  чистой
гимнастерке с нашивками, но нижняя часть его тела была прикрыта простыней.
Гамаль предложил Скотту лимонаду - он старался оказать ему гостеприимство.
Он давал почувствовать Скотту, что целиком и безраздельно  посвящает  себя
этой встрече, раз уж на нее решился.
   Скотт отказался от угощения, что тоже  было  знаком  вежливости.  Потом
спросил  Гамаля,  как  тот  себя  чувствует  и  серьезно  ли   он   ранен.
По-видимому, раны были не тяжелые, потому что  выглядел  египтянин  совсем
неплохо.
   - Да, - рассеянно  сказал  Гамаль,  -  неплохо...  Совсем  неплохо.  Не
беспокойтесь.
   - Тот, другой, видно, не такой  хороший  стрелок,  как  вы,  -  заметил
Скотт. - Я куда больше беспокоюсь о нем - об Амере паше.
   Гамаль кивнул и сказал равнодушно, нахмурившись, но без всякой злобы:
   - Он выживет.
   - Гамаль! - тихонько предостерег его лейтенант.
   Собеседники о нем совершенно забыли.
   - Мой друг Хаким, - представил его Гамаль. - Он очень встревожен. Из-за
вас. Но я ему говорю, что беспокоиться поздно и что скрывать от вас правду
теперь все равно, что прятать солнце после того, как оно взошло...
   Последняя фраза лучше звучала по-арабски; и  они  перешли  на  арабский
язык.
   - И все же, Гамаль... - снова предостерег его Хаким.
   - Нет! Если хочешь сделать человека своим другом, так и поступай: делай
его своим другом, - сказал Гамаль. -  Делай  человека  либо  другом,  либо
врагом. А он мне - друг, не то меня бы здесь не было. Мы совершаем ошибку,
когда таимся от друзей.
   - Я вам не друг и не враг, - поправил его Скотт, еще не привыкший к той
убежденности, какую египтянин вкладывал во все, что говорил. - Мне  просто
интересно, вы уж меня извините...
   - Вы имеете на это право.
   - Спасибо, - поблагодарил его Скотт.
   - Не стоит, - сказал Гамаль. Потом  он  пообещал  ему  все  рассказать,
выражаясь с арабской цветистостью. Он с радостью  откроет  свое  сердце  и
помнит, в каком он перед ним долгу. Он чувствует, что встретил  настоящего
человека, и хотя должен покаяться в ненависти к англичанам, но  человек  -
это прежде всего человек.
   Когда беседа приняла такой оборот, Хаким - молчаливый сторонник крайних
мер  -  оставил  их  наедине.  Теперь  уж  Гамаль,  со  свойственной   ему
уверенностью в своей правоте, сам должен нести ответственность за шашни  с
англичанином.
   - Почему они вас никуда не увезли? - спросил Скотт.
   Гамаль взмахом руки указал на свой пах.
   - Я тогда потерял бы вот это, - сказал он небрежно.
   - Вам пришлось выбирать между этим и опасностью быть пойманным?
   - Да...
   - И вы предпочли, чтобы вас поймали?
   - Нет. Предпочел положиться на вас. Я почувствовал в вас друга, который
меня не предаст.
   - Значит вы лежите  здесь,  оберегая  свою  мужскую  силу,  потому  что
поверили в мою дружбу? - повторил Скотт это вычурное арабское рассуждение,
призвав на помощь все свое знание языка.
   - Да, - сказал Гамаль. - Сначала мужская сила, а уж потом жизнь.  Разве
я не прав? Но я чувствовал себя в безопасности.
   - Вы напрасно чувствуете себя в безопасности, - сказал ему Скотт.  -  Я
еще могу вас выдать.
   - Нет! Зачем вам это? После всего, что вы для меня сделали?
   Гамаль не мог знать, что для него сделал Скотт; он ничего не  знал.  Он
не знал, что Скотт - человек  медлительный  и  что  он  не  сразу  решился
перелезть через стену и разузнать, в чем тут дело. Гамаль ничего не знал.
   - Зачем вам нужно было убивать этого человека? - спросил Скотт.
   Гамаль намеренно опустил руки на простыню, чтобы не  жестикулировать  и
не подчеркивать того, что говорит:
   - Он предает свой народ и - вы уж, ради бога, простите меня  -  предает
англичанам. Он наш злейший враг! Народ наш предан такими, как он. Весь наш
народ его презирает, но подняли руку на него мы.
   - Этого мне мало, - сказал  Скотт,  сидя  на  плетеном  стуле,  который
гнулся и трещал под ним; он глядел в  полуприкрытое  ставней  окно  сквозь
пыльную москитную сетку.  -  В  чем  же  его  предательство?  В  дружбе  с
англичанами?
   - Да.
   - Кого вы предпочитаете англичанам?
   - Никого.
   - Вы работаете на немцев?
   - Нет. Мы работаем только на арабов, на египтян.
   - А немцы - ваши друзья?
   - Нет! Нет! Я ни разу  не  видел  ни  одного  немца.  Но,  простите,  я
понимаю,  о  чем  вы  спрашиваете.  Для  нас  нет  никакой  разницы  между
англичанами и  немцами.  Вы  должны  это  понять.  Для  Египта  ничего  не
изменится - будет ли это немецкая или  английская  оккупация.  Ничего!  Вы
считаете, что мы должны помогать вам против немцев?
   - Нет, не считаю. Но вы хотите избавиться от англичан, и того же самого
хотят немцы и итальянцы. Они сражаются, чтобы выгнать нас отсюда. И то  же
самое делаете вы.
   Гамаль указательным пальцем коснулся своей груди:
   - А вы воюете с немцами для того, чтобы спасти Египет или самих себя?
   - Конечно себя. Но...
   - Вы хотите, чтобы англичане оккупировали Египет, верно? А, капитан?
   - В данное время, по необходимости, мы должны его оккупировать.
   - Вот видите! - сказал египтянин  и  стиснул  свои  ослепительно  белые
зубы, словно для того, чтобы покрепче  ухватить  ими  свою  мысль.  -  Вот
видите! Всякая оккупация бывает по необходимости! Точно так же, как всякое
сопротивление,  -  его  оказывают  тоже  по  необходимости.  И  мы,  и  вы
запутались в паутине необходимости. Тем  не  менее  мы  никогда  не  будем
свободны, пока вы отсюда  не  уйдете.  Нами  правят  растленные  политики,
которые губят нацию ради вашей выгоды. Вы должны это понять...
   - Ну что ж, я это понимаю.
   Он знал, что не может этого не понять, ибо ни один человек, проживший и
проработавший здесь пять-шесть лет, не может не видеть правды. Да ему и не
хотелось закрывать на нее глаза. Их ненависть к  англичанам  казалась  ему
естественной; в ней не было ни коварства, ни несправедливости, он  понимал
ее правоту. И сейчас он думал не об их ненависти, не о причине ее - нищете
и страданиях народа, не о детях,  которые  мерли,  засиженные  мухами,  на
деревенских улицах Гирги, по  которым  он  проезжал  на  осле,  разведывая
трассу новых каналов, чтобы хлопок обходился еще дешевле. Он  думал  не  о
горе и не о смерти даже тогда, когда понял все уродство феодального уклада
- рабство и отчаянную нищету. Он  думал  о  людях,  чуждых  ненависти,  не
способных к сопротивлению; о людях, которые не только погибали  с  голоду,
но и медленно вымирали от  болезней;  о  людях,  веселых  от  природы,  но
больных, бедных и жалких. О  мужчинах,  которые  бежали  рядом  со  своими
ослами; о кучке женщин, закутанных в черное,  грызущих  семечки,  сидя  на
корточках у края пыльной деревенской дороги; о великом множестве детей  от
восьми до четырнадцати лет, которые, чудом выжив в первые пять лет,  могут
таким же чудом прожить еще несколько лет, а потом  еще  несколько,  покуда
наконец не достигнут зрелости, выиграв  в  лотерее  естественного  отбора.
Достигнуть здесь зрелости можно только чудом; он мысленно видел эту страну
- но не ее города, полные глухого брожения, а  ее  пустыню,  ее  поля.  Он
больше знал ее поля хлопка и бе