ть ты чудаком!
   - О господи, если бы я мог им быть! Тогда я поступил бы  так,  как  мне
надо поступить. А пока я ищу выход. И  не  могу  ничего  делать,  пока  не
пойму, что же именно я делаю.
   - Может, на тебя влияет Куотермейн?
   Он засмеялся:
   - Неужели на меня так легко повлиять?  Я,  конечно,  знаю,  что  классы
существуют.  Нельзя  быть  англичанином   и   не   чувствовать   классовых
перегородок. Они и мне мешают. Но я не могу винить  классовую  систему  во
всех наших бедах, как это делает Куотермейн. Я не верю в исключительность,
в превосходство одного класса над другим, не верю и в то, что права одного
человека исключают права другого. Но я думаю, что именно из-за веры в свое
превосходство  и  в  свое  исключительное  право,  которая  царит  там,  в
Набитате,  мы  проигрываем  войну,  хотя  и  смотрю  на  вещи  иначе,  чем
Куотермейн. Я вижу, что такие люди, как Черч и ему подобные, превратили  в
пытку войну в пустыне. Своими оплошностями  они  обрекают  нас  на  верную
гибель. Заранее знаешь, как бессмысленно будут  перебиты  лучшие  люди.  И
только из-за глупости тех, кто претендует на право делать промахи.  Тут  я
согласен с Куотермейном и считаю, что это должно когда-нибудь кончиться.
   - Как это может кончиться?
   - Не знаю. Когда я думаю о Черче, мне  кажется,  что  я  могу  положить
этому какой-то конец. Но  что  я  могу  сделать  по  существу?  Разве  что
застрелить его. А на это я едва ли решусь.
   - Значит, ты сам признаешь, что положение безнадежно.
   - По-видимому. Да. Признаю. Все безнадежно.
   - Нет! Неправда!
   Он пожал плечами:
   - Хорошо, если у человека остается хоть что-нибудь взамен.
   - Вот и слава богу! - сказала она весело, чувствуя, что он  приходит  в
уныние. - А что именно? Ну, скорей, дорогой, скажи, что же это такое?
   - Работа...
   - А-а... Призвание.
   - Нет. Просто работа. Самый ее процесс.
   - Ну, милый, старо, как мир!
   - А я вот только что это открыл, - сказал он, закинув руки  за  голову;
его  массивные  локти  торчали  в  разные  стороны.  -  Беда  в  том,  что
понадобилась война, чтобы работа твоя получила цель и направление.  Всякое
усилие кажется более плодотворным, когда идет война. Вот что удивляет  тех
из нас, кто попадает в армию. Но и тут видишь, как все твои старания  идут
насмарку, потому что  кто-то  считает  себя  вправе  руководить,  а  потом
изгадить все, что тобой сделано.
   - А кто же, по-твоему, должен руководить, милый,  простодушный  Скотти?
Мой Скотти, который всегда прав и постоянно во всем ошибается? -  спросила
она, прижавшись к его лицу щекой.
   - Да любой из нас. Помнишь Джека Броди?
   - Мозеса? Твоего друга Мозеса?
   - Да, - сказал он, глубоко задумавшись и закрыв глаза.  Теперь  он  был
далеко от нее. - Моего друга Мозеса. - Она взмахнула рукой  у  него  перед
глазами, и он вернулся из забытья. - Зачем я  ломаю  себе  над  всем  этим
голову?
   - Вот ты говорил о такой замечательной вещи, как исключительное  право.
Право владеть безраздельно. Помнишь?
   - Оставь. Не будем больше об этом говорить.
   - Нет! Я хочу об  этом  говорить.  Милый!  Разве  ты  стал  бы  меня  с
кем-нибудь делить? Разве ты не хочешь владеть мной безраздельно?
   - Ты сама затеяла этот дурацкий разговор, - сказал он, откидывая у  нее
со лба волосы.
   - Я затеяла разговор о тебе. И вдруг ты  заговорил  с  такой  страстью,
какой я у тебя не подозревала. И о чем? Не обо мне. Ты бывал  когда-нибудь
так разговорчив в пустыне?
   - Ночные часы в карауле иной раз тянутся бесконечно.
   - А обо мне ты когда-нибудь думал?
   - Часто.
   - Как о чужой жене?
   - Наверно.
   - Я очень часто думала о тебе. Очень часто. Постоянно.
   - Вот и нехорошо.
   - Я ведь тайком была в тебя влюблена. Меня всегда к тебе тянуло.
   - Не стоит над этим шутить.
   - Ну, хорошо, дорогой, не сердись. А почему? Почему мне нельзя  было  о
тебе думать?
   - Нельзя.
   - Ах, какой строгий!
   - Да, строгий.
   - И ты не захочешь меня ни  с  кем  делить?  Ты  настаиваешь  на  своем
исключительном праве?
   - Настаиваю.
   - Ну, скажи мне это еще раз.
   - Я скажу, что ты самая нежная, самая добрая...
   - Я буду очень доброй. Ты хочешь, чтобы я была доброй?
   - Да, конечно. Хочу!
   - Попроси.
   - Не буду.
   - Тогда хоть скажи! Пожалуйста. Ну, пожалуйста, Скотти.
   - Твоя необыкновенная доброта...
   - Ты правда так думаешь? Я добрая? Очень добрая?
   - У меня нет слов...
   - Видишь, что человеку нужно?  Доброта.  Безраздельность.  Принадлежать
безраздельно, понимаешь? Ах, как я в этом  нуждаюсь!  Если  бы  ты  только
знал! Вот эта самая безраздельность. Ну, скажи же мне что-нибудь еще.
   Что он мог ей сказать?
   - Я тебя убью, если ты будешь молчать. Ну скажи мне хоть что-нибудь!

   - О любви никто на свете
   Верных слов не может выдумать...

   - Да, да! Говори! Я не  знала,  что  ты  такой...  Ты  всегда  от  меня
прятался. Ну скажи еще что-нибудь. Ну, пожалуйста...

   - О любви никто на свете
   Верных слов не может выдумать...

   - Какой ты необыкновенный! И как нам необыкновенно хорошо. Господи,  я,
кажется,  умру,  так  мне  хорошо.  Видишь,  я  плачу.  Видишь,   как   мы
счастливы...


   Немного погодя она успокоилась и даже заговорила о будущем.
   - Если ты будешь хорошо себя вести... - сказала она шутливо.
   - С кем, с тобой?
   - Нет, не со мной. А с Черчем. Он ведь стал у тебя навязчивой идеей.
   - Бедняга Черч, - сказал он. - Вот не думал, что он нуждается  в  твоей
защите.
   - Не будь таким злым. Какое мне дело до Черча?
   - Тогда почему тебя огорчает, что мне до него есть дело?
   - Меня это не огорчает. Это мне мешает. И  тебе  тоже.  Неужели  ты  не
можешь все это выкинуть из головы? Неужели я не могу тебя уговорить?
   - Думаю, что нет.
   - Но что ты собираешься делать?
   - Еще не знаю.
   - Послушай, Скотти! - Она села и наклонилась над ним. - Нам так с тобой
может быть хорошо, мы будем счастливы. И у нас все пойдет чудесно, я знаю.
Я ведь сама бросилась тебе на шею, но, клянусь, это  потому,  что  мне  не
жалко отдать тебе всю мою жизнь! Ты и сам это чувствуешь.
   - Зачем нам копаться во всем этом?
   - Ладно. Но что же ты все-таки решил?
   - А что, по-твоему, я должен решить? - сказал он уже с раздражением.
   - Я хочу, чтобы ты делал то, на что ты способен. Ты должен  согласиться
на предложение Уоррена. Это  будет  правильно.  Я  знаю,  что  думает  сам
Уоррен; я знаю, что он тобой восхищается; он хочет открыть тебе просторную
дорогу. Надо только, чтобы ты вел себя  как  следует.  Я  так  боюсь,  что
глупая ненависть к Черчу  помешает  твоему  будущему.  Ведь  я  беспокоюсь
только за тебя. Я хочу, чтобы тебя оценили по заслугам. Наконец-то к  тебе
пришла  возможность  чего-то  добиться,  проявить  себя!  Тогда  мы  будем
счастливы. А все эти дурацкие фантазии насчет Черча  надо  бросить  -  они
тебя только сломают, погубят, оставят ни с чем. С пустыми руками, Скотти!
   - Ты думаешь, я могу позволять, чтобы преступная ошибка  Черча  исчезла
из памяти людей, как дым?
   - Да, думаю. Все это теперь не имеет значения.
   - И это говоришь ты?
   - Да, это говорю я. Я не могу простить Джеку Черчу того, что он сделал,
но я могу об этом забыть. И я должна об этом забыть. И ты тоже. Ты  теперь
для меня все. Неужели ты этого не понимаешь?
   - Понимаю. Не волнуйся.
   - Как же я могу не волноваться. Ты подумай, как все у  нас  может  быть
хорошо! Прости, что я так настойчиво об этом говорю, но я ничего не могу с
собой поделать. Не могу. Ведь я отдаю  тебе  все,  Скотти...  Если  бы  ты
только знал...
   Он успокоил ее.
   - Ладно, - сказал он вдруг. - Я все равно ничего не могу решить. Я тебе
говорил: Черч для меня - это не просто головотяп, который угробил двадцать
человек. Но я и сам не знаю, с чего мне начать. Ты права. О Черче  я  могу
забыть. Кажется, я должен буду о нем забыть.
   - Да, должен! И я знаю, что ты так и сделаешь.
   - А кому-то ведь полагалось бы с  ним  расправиться,  и  уже  давно,  -
сказал он с горечью. - Хотя бы с ним одним. Не то будешь чувствовать  себя
таким ничтожеством...
   - Я тебя понимаю. Но ты должен все забыть.  Все,  с  самого  начала.  И
притом теперь ведь не Черч, а генерал Уоррен заботится о твоем будущем...
   - Да. Надо завтра сходить к Уоррену.
   - Тебе же он нравится. Я знаю, что он тебе нравится. Не думай о  Черче.
Он - ничто.
   - Ладно. Ладно. С этим делом покончено.
   - Вот видишь! Какой ты благородный, Скотти! Дорогой ты  мой,  родной...
Вот видишь, как нам хорошо, как мы будем счастливы!




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. В СМЕРТИ?


20

   Он знал, как они счастливы и как они могут быть счастливы.
   Об этом он думал на  заднем  сидении  старенького  такси,  которое  вел
полуслепой шофер  в  галабии.  Шофер  отчаянно  пытался  вовремя  заметить
невидимые ему препятствия, которые грозно двигались впереди или еще  более
грозно преграждали ему путь.  Люси  была  права,  рассуждал  Скотт,  когда
говорила, что любовь - это щедрость.  Если  в  любви  есть  хоть  какой-то
смысл, он - в душевной щедрости. Самый действенный из глаголов - отдавать.
Но кому нужны эти рассуждения? Он ведь и сам  ей  сказал,  повторяя  слова
Вильяма Блейка (Скотт покраснел, вспоминая, что он произнес их вслух):

   О любви никто на свете
   Верных слов не может выдумать;
   Тихо дует этот ветер,
   Молчаливо и невидимо.

   Любовь щедра, невидима  для  глаз  и  нема.  И  Люси  щедра.  Он  вдруг
почувствовал, как его заливает  горячей  волной,  как  в  нем  поднимается
дрожь. Странное состояние для визита к Уоррену!
   Чтобы успокоиться, он нагнулся  и  стал  смотреть  туда,  куда  смотрел
шофер. Но расстояние между ними  в  этом  старомодном  лимузине  было  так
велико и напряжение, с каким шофер вглядывался  в  подстерегающую  его  на
каждом шагу судьбу, было так страшно, что он снова откинулся назад. Хорошо
бы поделиться своими мыслями с Уорреном. Он его поймет. Застенчиво отведет
глаза и, с трудом разжимая губы, скажет: "Да, это верно. Любовь  -  только
тогда любовь, когда ей ничего не жалко.  Можно,  конечно,  найти  и  более
приемлемую формулу..."
   Зря он морочит себе голову такими мыслями.
   - Йа оста! [Хозяин!  (араб.)]  -  крикнул  он  шоферу.  -  Остановитесь
где-нибудь здесь. Где хотите.
   "Фиат" занесло направо, и он остановился. Скотт вышел, попросил  шофера
подождать и постоял немного, не двигаясь. Руки у него тряслись. Он  ощущал
такую дрожь, вспоминая ее близость, ее щедрость, что успокоить  его  могла
только ходьба. Скотт пошел по улице, словно знал, куда ему идти.  Но  идти
было некуда. Он купил газету у  мальчика  в  феске,  который,  увидев  его
форму, машинально сплюнул.
   Оказавшись рядом с закусочной "Братья Исаевич", где лучше всего в Каире
готовили фул и тамию [название блюда из бобов, варенных в масле  (араб.)],
он туда вошел. Вокруг был пожелтевший мрамор и ажурные решетки из  старого
железа. Скотт постоял возле громадного  котла,  который  кипел  над  двумя
ревущими примусами.  Взяв  с  прилавка  крутое  яйцо,  он  его  очистил  и
проглотил, почти не разжевывая. Отказался от  миски  с  супом  и  хлеба  с
фулом, предложенных ему заботливым поваром. Съев второе  крутое  яйцо,  он
подошел к крану, где посетители закусочной, поев молохию [овощная похлебка
с чесноком (араб.)], могли вымыть жирные губы. Он плеснул в лицо  холодной
воды, утерся носовым платком и вышел, чувствуя себя освеженным.
   - Ахлян ва сахлян, йа кэптэн [добро  пожаловать,  капитан  (араб.)],  -
сказал ему на прощание повар.
   Странно было слушать это приветствие, уходя - оно  означало,  что  его,
как старого друга, приглашали прийти снова.
   - Merci, Ибрагим.
   Старый шофер сослепу не признал в нем  своего  пассажира,  он  долго  и
самоотверженно его не пускал, но когда услышал голос, дал полный  газ  под
самым носом у лошади, запряженной в повозку. Возница закричал им вдогонку:
   - Да разрушит господь твой дом, сын потаскухи! Из-за  этих  такси  всем
нам придет конец! Ты что, слепой?
   "Да, - сказал себе Скотт. - Он слепой, бедняга. Совсем слепой".
   Слепота не казалась такой уж бедой в стране, где два или  три  процента
населения были слепы, где в деревнях пятьдесят процентов детей умирало, не
достигнув и пятилетнего  возраста,  а  те,  кому  удавалось  выжить,  едва
дотягивали до двадцати лет.
   Но и об этом бесполезно было разговаривать с Уорреном, и Скотт  не  мог
понять, с  чего  ему  это  сейчас  пришло  в  голову:  может,  в  связи  с
Куотермейном или Гамалем.
   О слепоте он  подумал,  глядя  на  старого  шофера,  а  от  него  мысль
перекинулась на Джека Броди, у которого не должно было остаться в живых ни
единого, самого тоненького нерва, когда его так обожгло  на  минном  поле;
особенно лицо и глаза - их выжгло совсем. Даже его  внутренности,  которые
стали видны из-под обгоревшего мяса, и те обуглились и почернели.  Мускулы
висели, как  горелые  тряпки.  Но  больше  всего  ему  запомнились  пустые
глазницы на выжженном до кости лице. С этого лица бесследно исчезли  рыжая
борода и рыжие волосы - им не на чем было больше держаться.
   "Мозеса? Твоего друга Мозеса?" - переспросила его Люси.
   Волосы и борода у Мозеса  были  красными  потому  (как  сказал  однажды
Пикеринг),  что  он  жег  свою  жизнь  с  обоих  концов.  Не  было  такого
напряжения, которое могло бы поглотить его жар, поэтому он растрачивал его
на что попало, каждую секунду, каждую минуту, каждый час своей  жизни.  Он
сжигал на этом огне каждое мгновение, отпущенное ему судьбой.
   - Пылающий Броди! - сказал о нем Пикеринг.
   Если бы Пикеринг знал, что этими словами он предсказывает его  кончину!
Он предсказал и Скотту: "Вы так и умрете цельным  человеком  -  правильной
цилиндрической формы, а я вот умру  человеком,  раздираемым  на  множество
частей". И это было трагическим пророчеством в устах того, кого  разорвало
на куски. Но Пикеринг хоть умер  сразу.  А  у  Джека  осталась  жить  одна
горящая ниточка в  мозгу.  Она  позволила  ему  услышать  голос  Скотта  и
попросить доделать то, что не удалось огню.
   В то время,  в  ту  ужасную  минуту  застрелить  Джека  казалось  актом
милосердия. Но в памяти этот поступок не сохранился  как  акт  милосердия.
Осталась страшная память о том, что он.  Скотт,  оборвал  последний  живой
нерв Джека Броди. Этот последний нерв (который приводил в действие сердце,
легкие и каким-то образом  даже  мозг)  был  перерезан  пулей,  выпущенной
Скоттом из смит-вессона. Воспоминание жестокое, тяжелое, ибо  если  где-то
билась хоть одна живая жилка, она была слишком жизненно необходимой, чтобы
ее обрывать. Скотт дорого заплатил за то, чтобы тогда это понять. Джек все
равно умер бы в страшных муках,  но  это  не  искупало  его  вины.  Каждая
песчинка жизни, каждый ее  атом  -  бесценный,  особенно  этот  последний,
пылающий атом, который давал жизнь Джеку Броди. На свете нет ничего  более
ценного,  чем  последний  нерв,  привязывающий  человека  к   жизни.   Вот
единственная достойная человека философия,  когда  речь  идет  о  жизни  и
смерти.
   - Остановитесь, йа оста, - сказал он снова шоферу.
   Он не мог явиться к Уоррену в таком состоянии. Ему надо было пройтись.
   - Сколько? - рассеянно спросил Скотт.
   Шофер ответил ему беспомощным взглядом.
   Скотт посмотрел на счетчик  и  положил  ему  в  руку  несколько  монет,
добавив  чаевые,  -  правда,  не  слишком  много,  чтобы  не  унизить  его
человеческого достоинства.
   - Да осветит господь путь ваш, - вежливо поблагодарил его шофер.
   - И ваш также, и да хранит он вашу семью, -  ответил  Скотт  и  зашагал
прочь.
   Сохранить свою жизнь, как сохранил ее он, как сохранил  ее  Куотермейн,
Сэм и полоумный Атыя, - есть ли что-нибудь дороже этого?
   - Скотти! Идите сюда, я вас подвезу.
   По противоположной стороне улицы в "виллисе" ехал Пикок со своими двумя
сеттерами - Шейлой и Питером -  на  заднем  сидении.  Заметив  Скотта,  он
остановил машину возле моста Каср-эль Нил.
   - Я, пожалуй,  прогуляюсь  пешком,  -  крикнул  ему  Скотт.  -  Большое
спасибо.
   - Вы к старику?
   - Да.
   - "Да здравствуют скотты!" [скотты - группа кельтских племен, по  имени
которых названа Шотландия (древнее название Скотландия)] - крикнул  Пикок,
отъезжая. Скотт обогнул мост и пошел прочь от Набитата.
   Что в жизни важно?
   Сейчас, например, важно вовремя попасть к Уоррену. Он повернул назад  и
пошел в штаб.
   Явился он  вовремя,  но  ему  пришлось  подождать  в  приемной.  И  эта
секретарша была подругой Люси, но ее Скотт не интересовал. Она была  самой
нелюбознательной из всех англичанок в Набитате, и ему стало жалко Уоррена.
Об этой женщине Скотту рассказывал Куотермейн. До войны она была известной
художницей по костюму, работала в журнале  мод.  Жизнь  у  нее  была  явно
нелегкая - она лишила секретаршу  всякой  женственности.  Не  осталось  ни
мягких очертаний лица, ни малейших признаков щедрости... Мысли  его  снова
вошли в опасное русло. Скотт развернул газету, чтобы отвлечься.
   Он прочел на первой странице, что за покушение на  Хусейна  Амера  пашу
арестован египетский офицер Гамаль аль-Мухтар.
   - Входите, Скотт, - прервал  его  чтение  невеселый  голос  Уоррена.  -
Подождите минутку, я сейчас освобожусь.
   Скотт вошел в кабинет генерала, а Уоррен вышел в приемную,  прикрыв  за
собой дверь, и оставил Скотта одного. Скотт снова взялся за газету,  думая
о Гамале, хотя и понимал, что сейчас ему лучше о нем не думать. По крайней
мере сейчас.
   С трудом напрягая внимание, он прочел на той же  первой  странице,  что
Россия откровенно высказывается по вопросу  о  втором  фронте,  утверждая,
будто он так никогда и не откроется. Геббельс  же  заявил,  что  англичане
готовят новое наступление в Западной пустыне, открывая для Германии весьма
отрадную перспективу,  ибо  всякое  наступление  британской  армии  всегда
кончается провалом и новая очередная их попытка сулит англичанам новый  и,
может быть, самый жестокий разгром. На этот  раз  Роммель  погонит  их  до
самого Каира, а что они будут делать тогда? Египтяне поднимут восстание  и
разделаются со своими английскими хозяевами...
   - Вы меня извините, Скотт, - сказал озабоченный Уоррен.  Он  закрыл  за
собой дверь, подошел к трофейной вешалке,  взятой  у  итальянцев  в  форте
Капуццо, и снял оттуда свою полотняную куртку. - Мне надо спешно  ехать  в
зону канала. Должен вас покинуть. О вашем новом  назначении  вам  придется
поговорить с генералом Черчем. Не возражаете?
   Скотт помог натянуть куртку на искалеченную левую руку:
   - Конечно, сэр.
   Вошел адъютант, высокий, с  хорошей  выправкой,  еще  очень  молодой  и
неопытный.
   - Простите, сэр, - обратился он к Уоррену. -  Я  все-таки  не  понимаю:
полагаются мне в  Замалеке  конюшни  для  пони?  Мне  казалось,  будто  вы
говорили, что полагаются.
   - Да, говорил.
   - В таком случае, они вас явно не поняли.
   - Обратитесь к полковнику Брэдмену. Это все, Филпотс. Можете идти.
   - Слушаюсь, сэр, - сказал адъютант и вышел.
   - Это мой новый помощник. Игрок в поло. Ничего не  поделаешь.  Я  хотел
вас просить пока что выполнить для меня одно поручение.
   - Да, генерал?
   Уоррен взял кожаный стек и коробку с пилюлями:
   - Наметьте мне на  карте  с  десяток  пунктов  для  размещения  складов
горючего; начните где-нибудь юго-западнее Триг-Капуццо и расположите их на
отрезке миль в сто к западу. Не слишком близко к трассе, но и  не  слишком
от нее отдаляйтесь. К этим складам должны иметь доступ  грузовики  и  даже
танки. Вы знаете, какие трудности у нас были с горючим. Стоило двинуться в
глубь пустыни, и у нас кончался бензин, а из-за канистр мы, бывало, теряли
его больше, чем в любом сражении. Какой же толк в танках,  если  их  нечем
заправить? Так было в Сиди-Резег. Ни горючего,  ни  ремонтных  мастерских.
Нельзя было отремонти