авлеными   плитами   зеленоватого   цвета.   Налево
находились  бельевая,  кухня,  людская;  направо  -  дровяной  сарай,  склад
каменного угля и службы, у которых двери, окна и стены покрыты были росписью
и  поддерживались  в  исключительной  чистоте.  Свет,  проникая   во   двор,
окруженный четырьмя красными стенами с белыми полосами, отражался и принимал
розовые оттенки,  сообщавшие  фигурам  и  мельчайшим  деталям  этой  росписи
таинственную грацию и фантастичность.
     Другой  дом,  совершенно  схожий  со  зданием,  выходившим  на улицу, и
именуемый  во Фландрии задней квартирой, возвышался в глубине двора и служил
исключительно для жизни семьи. В нижнем этаже первой комнатой была приемная,
освещаемая двумя окнами со стороны двора и двумя другими, выходившими в сад,
который  был  такой  же ширины, как дом. Две стеклянные двери, расположенные
друг против друга, вели - одна в сад, другая - во двор, а так как находились
они  на  одной линии с дверью, ведущей на улицу, чужой человек уже при входе
мог охватить глазом и весь внутренний вид жилища и даже увитую зеленью стену
в  глубине  сада.  Передний  дом,  предназначавшийся для приемов и имевший в
третьем   этаже   покой   для   приезжих,   заключал   в  себе,  разумеется,
художественные  произведения и великие накопленные богатства; но ни в глазах
Клаасов,  ни с точки зрения знатока ничто не могло сравниться с сокровищами,
украшавшими  комнату,  где  в  течение двух веков протекала жизнь семейства.
Клаасу,  умершему  ради  свобод Гента, ремесленнику, о котором получилось бы
слишком  слабое  представление,  если  б  историк  упустил  сказать, что его
состояние   достигало   сорока   тысяч  серебряных  марок,  заработанных  на
изготовлении парусов для нужд всемогущего венецианского флота,- этому Клаасу
другом  был  знаменитый  резчик  по  дереву  Ван-Гуизий  из  Брюгге.  Не раз
скульптору  случалось  обращаться  к  кошельку  ремесленника.  Незадолго  до
гентского  восстания  разбогатевший  к  тому  времени  Ван-Гуизий приготовил
своему  другу  неожиданный  подарок:  вырезал  для  него из цельного черного
дерева  главные сцены из жизни Артевелде [Артевелде Якоб (1290-1345) - вождь
оппозиционного  движения  во  Фландрии,  направленного против политики графа
Гентского;  возглавил  правительство  из  представителей крупной буржуазии и
ремесленников,  образовавшееся  в Генте в начале Столетней войны], пивовара,
некоторое  время  бывшего  королем  обеих  Фландрий. Эта деревянная обшивка,
состоявшая  из шестидесяти панно, изображала до тысячи четырехсот персонажей
и   считалась   важнейшим  произведением  Ван-Гуизия.  Капитан,  стороживший
граждан,  которых  Карл  V  приказал  повесить в день своего въезда в родной
город,  предлагал,  говорят, Ван-Клаасу возможность бежать, если тот подарит
ему произведение Ван-Гуизия; но ткач уже отослал панно во Францию. Зала, вся
целиком  украшенная  этими  панно,  которые в память казненного мученика сам
Ван-Гуизий  вставил  в  деревянные рамы, окрашенные ультрамарином с золотыми
жилками,  является,  конечно,  наиболее совершенным произведением мастера, и
самые маленькие кусочки этих панно теперь ценятся на вес золота. С простенка
над  камином  смотрел  Ван-Клаас, написанный Тицианом в костюме председателя
суда  по  делам о разделах имущества, и, казалось, руководил еще семейством,
которое  чтило  в  нем великого предка. Высокий камин, сложенный из простого
камня,  в прошлом веке был облицован белым мрамором; на нем стояли старинные
часы  и  два  пятисвечника с витыми отрогами дурного вкуса, но из массивного
серебра.  Четыре  окна  были  декорированы широкими занавесками из красной с
черными  цветами камки на белой шелковой подкладке; той же тканью была обита
и  мебель,  которою  зала  была  заново  обставлена  при  Людовике XIV. Явно
современный  паркет  состоял  из  белых, большого размера деревянных плиток,
окаймленных  дубом.  Потолок,  разделенный  на  несколько картушей, в центре
которых  был резной маскарон работы Ван-Гуизия, оставили неприкосновенным, и
он  сохранил темные тона голландского дуба. В четырех углах залы возвышались
колонки  с  подсвечниками,  такими  же, как на камине; середину залы занимал
круглый стол. Вдоль с ген были симметрично расставлены карточные столы. В те
годы,  к  которым относится наше повествование, на двух золоченых консолях с
досками  белого  мрамора стояло по стеклянному шару, наполненному водой, где
над  песком  и  раковинами  плавали красные, золотистые и серебристые рыбки.
Комната  была  блистательной  и  в  то  же  время мрачной. Потолок неизбежно
поглощал  лучи,  не  давая  никакого  отражения.  Если со стороны сада лился
обильный  свет, играя на резьбе черного дерева, то окна, выходившие во двор,
давали  его  так  мало, что на противоположной стене лишь чуть-чуть сверкали
золотые  жилки.  Поэтому в зале, столь великолепной в ясный день, чаще всего
господствовали  тусклые краски, блеклые, меланхолические тона, какие осеннее
солнце  разбрасывает  по макушкам леса. Излишне описывать здесь подробно дом
Клаасов,  в  других  покоях  которого  будут происходить разные сцены нашего
повествования; пока достаточно общего знакомства.
     В конце августа  1812  года,  после  воскресной  вечерни,  возле  окна,
обращенного к саду, в глубоком кресле сидела  женщина.  Косые  лучи  солнца,
падавшие  из  сада,  пронизывали  весь   дом,   пересекали   залу,   умирали
причудливыми отблесками на деревянной резьбе, украшавшей  стены  со  стороны
двора, и окружали женщину пурпурными бликами, которые  отбрасывала  камковая
занавеска на окне. Если бы даже  посредственный  художник  написал  так  эту
женщину, он наверное создал  бы  поразительное  произведение,  изобразив  ее
лицо,  полное  скорби  и  меланхолии.  Положением  тела  и   вытянутых   ног
изобличалось подавленное состояние человека,  который  столь  сосредоточенно
отдался одной упорной мысли, что даже утратил  ощущение  своего  физического
существа; мысль ее озаряла своим светом будущее,- так на берегу  моря  часто
можно видеть луч солнца, который пронзает облака и прочерчивает на горизонте
полосу света. Руки женщины свешивались с подлокотников,  голова,  точно  она
была слишком тяжела, откинулась  на  спинку  кресла.  Белое,  очень  широкое
перкалевое платье не давало возможности судить о  пропорциях  тела,  а  сган
скрывали складки шарфа, небрежно завязанного на груди. Даже если бы  свет  и
не обозначил рельефно ее лица, как бы нарочито его выделяя, и  тогда  всякий
сосредоточил бы свое  внимание  исключительно  на  нем;  в  его  оцепенении,
длительном  и,  несмотря  на  жгучие  слезы,  холодном,   выражалась   такая
подавленность, которая поразила бы и самого беззаботного ребенка.  Ужасающее
зрелище представляла эта беспросветная скорбь,  которая  могла  переливаться
через край лишь в редкие минуты и снова застывала на лице, точно лава вокруг
вулкана. Можно было подумать: то умирающая мать  принуждена  покинуть  своих
детей в пропасти нищеты и никому не может поручить их. В чертах  этой  дамы,
уже лет сорока, но теперь более красивой, чем когда-либо в юности,  не  было
ничего характерного для фламандской женщины. Густые  черные  волосы  буклями
падали на плечи, окаймляя щеки. Лоб ее, очень выпуклый и узкий в висках, был
желтоват, но под  ним  блестели  черные  пламенные  глаза.  Ее  лицо,  чисто
испанское, смуглое, без ярких красок, попорченное  оспой,  останавливало  на
себе взгляд совершенством своей овальной формы,  контуры  его,  несмотря  на
искаженные черты, сохранили в  себе  тонкость  и  величественное  изящество,
порой ясно проступавшее, если  какое-нибудь  движение  души  возвращало  ему
первоначальную  чистоту.  Но   больше   всего   благородства   придавал   ее
мужественному лицу  орлиный  нос,  и  хотя  высокая  горбинка  указывала  на
недостатки его  строения,  но  преобладало  все  же  изящество,  недоступное
описанию; стенка между ноздрями была  так  тонка,  что  сильно  просвечивала
розовым. Широкие, в морщинках губы хотя и обнаруживали  гордость,  внушенную
знатным происхождением, но запечатлены  были  природной  добротой  и  дышали
приветливостью. Можно  было  оспаривать  красоту  этого  лица,  одновременно
полного силы и мягкости, но оно приковывало к себе  внимание.  Женщина  эта,
невысокая, горбатая и хромая, долго просидела в девицах еще и потому, что ей
упорно отказывали в уме; однако некоторых мужчин сильно привлекало  ее  лицо
выражением горячей страстности и неистощимой нежности; они так и  оставались
под  ее  очарованием,  удивительным  при  стольких  недостатках.  Она  очень
походила на своего деда, герцога Каса-Реаль, испанского  гранда.  Исходившее
от ее лица очарование, которое в былые годы  столь  деспотически  овладевало
душами, влюбленными в поэзию, в эту пору  было  еще  сильнее,  чем  в  любой
момент ее прошлой жизни, но направлено,  так  сказать,  в  пустоту,  выражая
колдовскую волю, всемогущую по отношению к людям,  однако  бессильную  перед
судьбой. Когда ее взор отрывался от стеклянного шара, от рыбок,  на  которых
она смотрела, не видя их, она поднимала глаза, как бы в  отчаянии  взывая  к
небесам. Ее мучения, казалось, были  такого  рода,  что  в  них  можно  было
признаться только богу. Молчание нарушалось лишь сверчками, да  кузнечиками,
трещавшими в садике, откуда шел жар, как из печи,  да  глухим  позвякиваньем
серебра, тарелок и стуком стульев, так как в соседней комнате слуга накрывал
к обеду. В это мгновение опечаленная дама прислушалась и, казалось, пришла в
себя; она взяла платок, вытерла слезы,  попробовала  улыбнуться  и  прогнала
выражение скорби, запечатлевшееся во всех ее чертах, напустив на себя  такое
равнодушие, как будто жизнь ее была избавлена от всяких тревог.  Оттого  ли,
что,  постоянно  сидя  дома  из-за  своей  немощи,  она  привыкла  подмечать
некоторые явления, не приметные для других,  но  драгоценные  для  тех,  кто
одержим необычайными чувствами, оттого ли, что природа  вознаградила  ее  за
телесные недостатки, дав  ей  ощущения  более  тонкие,  чем  у  существ,  по
внешнему виду более совершенных,- так или иначе,  но  она  услыхала  мужские
шаги  в  галерее,  построенной  над  кухнями  и  комнатами  для  прислуги  и
соединявшей передний дом с задним. Шум шагов становился все  более  внятным.
Вскоре  и   чужой   человек,   лишенный   способности   преодолевать   душою
пространство, соединяясь со вторым своим "я", что  часто  присуще  страстным
натурам вроде этой женщины, легко  услыхал  бы  мужские  шаги  на  лестнице,
ведущей  из  галереи  в  залу.  При  звуке   этих   шагов   существо   самое
невнимательное было бы  охвачено  множеством  мыслей,  ибо  невозможно  было
слышать его хладнокровно. Походка ускоренная или прерывистая  пугает.  Когда
человек вскакивает и бежит с криком: "Пожар!" -  его  ноги  говорят  так  же
громко, как и голос. Если так,  то  и  походка,  противоположная  по  своему
характеру,  должна  производить  не  менее   сильное   впечатление.   Важная
медлительность и спокойная поступь этого человека, вероятно,  раздражали  бы
людей, непривычных к размышлениям; зато натуры  нервные  или  наблюдательные
испытали бы чувство, близкое к ужасу, при размеренном звуке шагов,  казалось
лишенных жизни, но заставлявших трещать половицы, точно о них кто-то  ударял
поочередно двумя железными гирями. Вы признали бы в этих шагах нерешительную
и тяжелую походку старика или величественную поступь мыслителя, влекущего  с
собою целые миры. Сойдя с последней ступеньки и рассеянно шагая по  плиткам,
он на минутку остановился у широкой площадки, где кончался коридор,  ведущий
в людскую, и откуда равным образом можно было проникнуть как в залу, так и в
столовую через двери, спрятанные за искусной резьбой. В это мгновение легкая
дрожь, вроде той, какую вызывает электрическая искра, пробежала по  женщине,
сидевшей в кресле; но одновременно нежнейшая улыбка оживила ее губы, а лицо,
взволнованное предвкушением радости, засияло, как у  прекрасной  итальянской
мадонны; и сразу же она обрела в себе силу затаить свои мучительные страхи в
глубине души; потом повернула голову  к  шевельнувшейся  резной  панели,  за
которой скрывалась дверь в углу залы,  и  действительно  кто-то  открыл  эту
дверь, и притом столь порывисто, что бедная женщина вздрогнула.
     Валтасар  Клаас появился, сделал несколько шагов, не взглянув на нее, а
может  быть  и  взглянув,  да  не  заметив,  и  остановился посередине залы,
поддерживая  правой  рукой  слегка  наклоненную голову. Ужасное страдание, с
которым  эта  женщина  не  могла свыкнуться, хотя испытывала его многократно
каждый  день,  сжало  ей сердце, прогнало с лица улыбку и провело на смуглом
лбу  между  бровями  ту борозду, которая, возникая вновь и вновь, с течением
времени   запечатлевается   навсегда,   как  след  сильных  страстей;  глаза
наполнились  слезами,  но  она  быстро  их  вытерла,  взглянув на Валтасара.
Невозможно  было не испытать глубокого волнения при виде главы дома Клаасов.
В  молодости  он, должно быть, походил на того прекрасного мученика, который
грозил  Карлу  V  вновь начать дело Артевелде; но сейчас ему можно было дать
лет  шестьдесят,  хотя  ему  было  лишь  около пятидесяти, и преждевременная
старость  уничтожила  это  благородное  сходство.  Его высокая фигура слегка
горбилась  -  то  ли  занятии  принуждали  его  сутулиться, то ли хребет его
искривился  под  тяжестью головы. У него были широкая грудь, мощный торс, но
нижняя   часть   тела,  хотя  и  мускулистая,  была  слабо  развита,  и  это
несоответствие  в  телосложении,  прежде, по-видимому, совершенном, занимало
умы,   старавшиеся   объяснить   причины   такой   фантастической  внешности
какой-нибудь   странностью   в   образе   жизни.  Густые  белокурые  волосы,
остававшиеся  в  небрежении,  падали  по  плечам  на  немецкий  манер,  но в
беспорядке,  гармонировавшем  с  общей  странностью его фигуры. К тому же на
широком лбу выступали шишки, где Галль помещал миры поэзии. Ясная и глубокая
синева  его  глаз  вдруг  загоралась  так ярко, как то бывает у восторженных
исследователей  оккультных  явлений.  Его нос, прежде, вероятно, безупречной
формы,  теперь удлинился, а ноздри как будто все больше и больше расширялись
с  годами  из-за  непроизвольного  напряжения  обонятельных мускулов. Сильно
выдавались  волосатые  скулы, отчего еще более, казалось, западали щеки, уже
поблекшие;  красиво  очерченный  рот  был сжат между носом и коротким, резко
приподнятым  подбородком. Однако лицо его было скорее длинным, чем овальным:
так что научная система, приписывающая всякому человеческому лицу сходство с
обличием животного, нашла бы себе лишнее подтверждение в Валтасаре Клаасе, у
которого  в  лице было что-то лошадиное. Кожа плотно обтягивала кости, точно
ее непрестанно сушил тайный огонь; а по временам, когда он смотрел куда-то в
пространство, как бы ища там осуществления своих надежд, так и казалось, что
он ноздрями извергает пламя, пожиравшее его душу. Его бледное, изборожденное
морщинами  лицо,  его  лоб,  весь собранный складками, как у старого короля,
исполненного  забот,  а  больше  всего - глаза, сверкающие от целомудренного
огня,  порождаемого  тиранической  идеей, и от внутреннего горения обширного
ума,-  дышали  глубокими  чувствами, присущими великим людям. Темные круги у
впалых  глаз,  казалось,  были  вызваны  только  бессонными ночами и ужасным
воздействием    вечно   обманываемой   и   вечно   возрождавшейся   надежды.
Всепоглощающий  фанатизм  художника или ученого, кроме того, обнаруживался в
постоянной  и  странной  его  рассеянности,  о которой свидетельствовала его
одежда  и  манера  держать  себя, которые соответствовали его великолепной и
чудовищной  внешности.  Широкие  волосатые руки его были грязны, за длинными
ногтями виднелись черные полосы. Башмаки его были не чищены или без шнурков.
Во  всем доме только хозяин мог позволить себе эту странную вольность - быть
столь  неопрятным.  Панталоны  из  черного сукна, все в пятнах, расстегнутый
жилет,  криво  повязанный  шейный платок, вечно разорванный зеленоватый фрак
дополняли  то  причудливое  сочетание  жалкого  и  значительного,  которое у
всякого  другого  свидетельствовало  бы о нищете, порожденной пороками, но у
Валтасара  Клааса было небрежностью гения. Как часто порок и гений порождают
одни  и  те  же  результаты,  вводящие  в  заблуждение толпу! Не является ли
гениальность  тем  излишеством,  которое  пожирает время, деньги, тело и еще
скорее  приводит  в госпиталь, чем дурные страсти? Кажется, люди питают даже
больше  уважения  к  порокам,  чем  к гению, ибо последнему они отказывают в
кредите.  По-видимому,  тайные  труды ученого столь нескоро приносят выгоду,
что  общество  боится  рассчитываться  с  ним  при  жизни;  оно предпочитает
ограничить  свою  расплату  тем,  что  не  прощает  ему  ни его бедности, ни
несчастий.  Хотя  Валтасар Клаас никогда не помнил о настоящем, все же, если
он отрывался от таинственных своих созерцаний, если нежность и общительность
оживляли  его  задумчивое лицо, если его пристальный взор, выражая сердечное
чувство,  терял  свой  суровый  блеск,  если  он  оглядывался  вокруг  себя,
возвращаясь к жизни реальной и обыденной, трудно было тогда не воздать чести
пленительной  красоте  его  лица  и  отпечатлевшемуся  на нем изяществу ума.
Увидев  его  тогда,  все  пожалели  бы, что он не принадлежит более свету, и
всякий  сказал  бы:  "Должно быть, он очень красив был в молодости". Обычная
ошибка!   Никогда   Валтасар  Клаас  не  был  более  поэтичен,  чем  теперь.
Несомненно, Лафатеру захотелось бы изучить его лицо, говорящее о терпении, о
фламандской порядочности, о непорочной душевной жизни, где все было широко и
величественно,  где  страсть казалась спокойной потому, что она была сильна.
Нравы  этого  человека, вероятно, были чисты, слово свято, дружба постоянна,
преданность  совершенна;  но  воля, которая направляет эти качества ко благу
родины,  общества  или  семьи, роковым образом дала им иное назначение. Этот
гражданин, которому надлежало блюсти счастье семьи, умножать благосостояние,
направлять   своих  детей  к  прекрасному  будущему,  жил  вне  круга  своих
обязанностей  и привязанностей, в общении с каким-то родственным ему гением.
Священнику он показался бы исполненным благодати, художник поклонился бы ему
как великому мастеру, энтузиаст принял бы его за ясновидящего Сведенборговой
церкви  ["...ясновидящего Сведенборговой церкви".- В ряде стран образовались
секты  последователей  Сведенборга, особенно они распространились в Англии и
Америке]. Разорванный, нелепый, изношенный костюм его странно контрастировал
в  описываемую  минуту с чарующей изысканностью женщины, которая так скорбно
им  восхищалась.  Люди,  страдающие  физическими  недостатками, но умные или
наделенные  прекрасной душой, проявляют в своем костюме изощренный вкус. Они
либо  одеваются  совсем просто, понимая, что их очарование всецело в области
духовной,   либо   умеют   отвлечь  чужие  глаза  от  неправильности  своего
телосложения  какими-нибудь  изящными  чертами  своего облика, привлекающими
взгляд  и  дающими  пищу  уму.  Эта  женщина  не  только отличалась душевным
благородством,  она  любила Валтасара Клааса тем женским инстинктом, который
является  прообразом  разума  ангельского. Воспитанная в среде знаменитейших
бельгийских  семей, она могла бы развить свой вкус, даже если бы не обладала
им  от природы; а когда ее наставником сделалось желание постоянно нравиться
любимому человеку, то она стала одеваться восхитительно, причем, несмотря на
два  недостатка  в сложении, элегантность ее не казалась неуместной. Ее стан
портили,  впрочем,  только плечи, одно из которых было заметно выше другого.
Взглянув  через окно на двор, потом в сад, точно желая убедиться, что никого
здесь  нет,  кроме Валтасара, она бросила па него взгляд,