сти, легко, впрочем, объяснимой,  раз  речь  идет  о  девушке
испанского происхождения, г-жа Клаас не была образованна. Она умела читать и
писать, но вплоть до двадцатилетнего возраста,  когда  родные  взяли  ее  из
монастыря, знакома была только с аскетическими сочинениями. Вступив в  свет,
она сначала возжаждала светских развлечений и усвоила только пустые познания
в искусстве одеваться; а так как она, глубоко сознавая свое  невежество,  не
смела вмешиваться в разговор,- то ее  считали  неумной.  Однако  мистическое
воспитание привело к тому, что чувства у нее сохранились во всей своей  силе
и нисколько не испортился ее природный ум. Глупенькая и  некрасивая  богатая
невеста во мнении света, она стала умной и красивой для своего мужа. Хотя  в
первые годы их брака Валтасар старался дать жене  познания,  которых  ей  не
хватало для того, чтобы хорошо чувствовать себя в  обществе,  но,  вероятно,
было слишком поздно,- у  нее  сохранилась  только  память  сердца.  Жозефина
ничего не забывала из того, что говорил ей Клаас касательно  их  обоих;  она
помнила мельчайшие обстоятельства своей счастливой жизни, а  вчерашний  урок
не могла удержать в памяти. Такое невежество  стало  бы  причиной  серьезных
разногласий между другими супругами; но у  г-жи  Клаас  было  такое  наивное
понимание страсти, так благоговейно, так свято она любила, и желание сберечь
свое счастье делало ее столь догадливой, что она, казалось, всегда  понимала
своего мужа, и редко ее невежество обнаруживалось слишком явственно. К  тому
же,  когда  двое  любят  друг  друга  настолько,  что  ежедневно   для   них
возрождается первый день  их  страсти,  это  плодотворное  счастье  обладает
поразительными особенностями, воздействующими на  весь  уклад  жизни.  Разве
тогда не возвращается детство, которому нет ни до чего  дела,  кроме  смеха,
радости, удовольствия? А затем, когда жизнь очень деятельна, когда огонь  ее
горит, человек предоставляет ему пылать и не  задумывается,  не  спорит,  не
соразмеряет ни средств, ни целей. Впрочем, ни одна  дщерь  Евы  не  разумела
лучше  г-жи  Клаас  своего  женского  призвания.  У  нее  была  та  присущая
фламандкам покорность, которая придает столько  привлекательности  домашнему
очагу,- а оттененная гордостью, свойственной испанкам, она  становилась  еще
нежнее. Жозефина умела заставить уважать себя, внушала к себе почтение одним
взглядом, в котором сияло сознание своего достоинства и знатности,  но  пред
Клаасом она склонялась; и в конце концов вознесла его так высоко, так близко
к богу, давая ему отчет во всех делах своих и  помышлениях,  что  любовь  ее
приобрела уже оттенок благоговения и от этого еще  возросла.  Она  горделиво
переняла все навыки фламандской  буржуазии  и  почитала  вопросом  самолюбия
добиться того, чтобы дом был полная чаша, поддерживать все его  убранство  в
классической чистоте, иметь вещи только безусловно  добротные,  подавать  на
стол только самые тонкие блюда и все устраивать в согласии с жизнью  сердца.
У них было четверо детей - два мальчика и две  девочки.  Старшая,  названная
Маргаритой, родилась в 1796 году, младшему, мальчику, минуло три года, звали
его Жан-Валтасар. Материнское чувство г-жи Клаас почти равнялось ее любви  к
супругу. Поэтому, особенно за последние дни, в душе ее  происходила  ужасная
борьба между двумя чувствами, одинаково сильными, из  которых  одно  как  бы
враждовало с другим. Слезы и ужас, запечатлевшийся на ее лице в тот  момент,
с которого мы начали рассказ о домашней драме, таившейся в этом мирном доме,
вызваны были опасением Жозефины, что дети принесены ею в жертву мужу.
     В  1805 году брат г-жи Клаас умер, не оставив детей. Испанский закон не
признавал за сестрой права наследовать земельные владения брата, связанные с
передачей родового титула; но герцог отказал ей до шестидесяти тысяч дукатов
особым  завещательным  распоряжением,  которого  не оспаривали наследники по
боковой  линии.  Хотя  никакие соображения расчетливости не пятнали чувства,
соединявшего   ее  с  Валтасаром  Клаасом,  все  же  Жозефина  почувствовала
некоторую  удовлетворенность,  получив  состояние,  равное состоянию мужа, и
была  счастлива,  имея  возможность  отплатить  кое-чем  тому,  кто  с таким
благородством  дал  ей  все.  Итак,  брак, в котором люди расчетливые видели
безумие,  оказался превосходным и с точки зрения расчета. Какое употребление
дать  этой  сумме,  было  довольно трудно решить. Дом Клаасов так богато был
убран   мебелью,  картинами,  предметами  художественными  и  ценными,  что,
казалось,  невозможно  было  добавить что-нибудь достойное такого убранства.
Благодаря  присущему  этой  семье  чувству  изящного  в  нем скопились целые
сокровища.  Одно поколение Клаасов увлеклось собиранием прекрасных картин; а
затем,  раз  уж  возникла  необходимость  пополнять начатое собрание, вкус к
живописи  сделался  наследственным.  Сто картин, украшавших галерею, которая
соединяла  задний  дом  с  приемными апартаментами, расположенными во втором
этаже  переднего  дома,  так  же, как полсотни других полотен, размещенных в
парадных   залах,   потребовали  трехвековых  терпеливых  поисков.  То  были
знаменитые произведения Рубенса, Рейсдаля, Ван-Дейка, Терборха, Герарда Доу,
Тенирса,  Мьериса,  Пауля Поттера, Вувермана, Рембрандта, Гоббемы, Кранаха и
Гольбейна.  Картины  итальянские  и французские были в меньшем числе, но все
подлинные  и  значительные.  У другого поколения появилась фантазия собирать
сервизы  японского  и  китайского  фарфора.  Такой-то  Клаас  был  страстным
любителем  мебели,  такой-то  -  серебра, словом, у каждого была своя мания,
своя  страсть, одна из самых поразительных черт фламандского характера. Отец
Валтасара, последний обломок славного голландского общества, оставил одну из
самых  богатых  коллекций  знаменитых  тюльпанов. Помимо этих наследственных
богатств, которые представляли собою огромный капитал и великолепно украшали
старый   дом-простой,   как   раковина,  извне  и,  как  раковина,  игравший
перламутровыми  переливами  богатейших красок внутри,- Валтасар Клаас владел
еще  деревенским домом на Оршийской равнине. Далекий от того, чтобы, подобно
французам,  расходовать  все  доходы,  он  следовал  старинному голландскому
обычаю  тратить только их четверть; двенадцать сотен дукатов в год позволяли
ему  быть  в  своих  расходах на одном уровне с богатейшими людьми города. С
опубликованием  гражданского  кодекса подобное благоразумие оказалось вполне
оправданным.  Предписывая  равный  раздел  имущества,  глава  о наследовании
оставила  бы  детей  почти  бедняками  и  со  временем рассеяла бы сокровища
старинного  музея  Клаасов. Валтасар, с согласия г-жи Клаас, распорядился ее
состоянием  так,  чтобы каждому из детей обеспечить имущественное положение,
занимаемое  отцом.  В  доме  Клаасов  упорно сохранялся скромный обиход, что
давало  возможность  приобретать лесные угодья, которые несколько пострадали
от  минувших  войн,  однако, при хорошем уходе, должны были через десять лет
приобрести огромную ценность.
     Высшее общество Дуэ, в котором вращался Клаас, так  оценило  прекрасный
характер и достоинства его жены, что, по своего рода молчаливому соглашению,
она была освобождена от светских обязанностей, которым в  провинции  придают
такое значение. Во время зимнего сезона, проводимого ею в городе, она  редко
посещала общество, и общество стало  собираться  у  нее.  Она  принимала  по
средам и давала в месяц три парадных обеда. Все поняли,  что  она  чувствует
себя свободнее дома, где, кроме того, ее удерживали страстная любовь к  мужу
и заботы, которых требовало воспитание детей. Так вплоть до  1809  года  шла
жизнь семейства, столь  мало  сообразовавшегося  с  общепринятыми  мнениями.
Существование этих двух людей, внутренне богатое любовью и радостью,  внешне
походило на всякое другое.  В  страстной  любви  Валтасара  Клааса  к  жене,
которую она умела продлить, казалось, как он сам  это  говорил,  нашло  себе
применение его врожденное постоянство,  и  взрастить  свое  счастье  уж,  во
всяком случае, было не менее  важно,  чем  выращивать  тюльпаны,  к  чему  с
детства имел он склонность,  так  что  это  избавило  его  от  необходимости
предаться, по примеру своих предков, какой-нибудь мании.
     В конце этого года ум и  образ  жизни  Валтасара  подверглись  зловещим
переменам, начавшимся так естественно, что г-жа Клаас первоначально не сочла
нужным  его  расспрашивать.  Как-то  вечером  ее  муж  отошел   ко   сну   в
задумчивости, уважать которую она считала своим долгом. Женская деликатность
и привычка к подчинению заставляли ее молча дожидаться признаний  Валтасара;
любовь мужа, столь надежная, не давала  ей  никакого  повода  к  ревности  и
позволяла рассчитывать на его откровенность. Она знала, что если решится  из
любопытства задать ему вопрос, то он, конечно, ответит, а все-таки от первых
жизненных впечатлений в ней навсегда осталась какая-то неуверенность.  Кроме
того, душевный недуг мужа прошел  через  несколько  фаз  и  лишь  постепенно
проступал  все  явственней  и   явственней,   достигая   невыносимой   силы,
разрушившей счастье семьи. Как ни был занят Валтасар, он, однако, в  течение
нескольких месяцев оставался все таким же разговорчивым  и  внимательным,  а
перемена  характера   сказывалась   пока   только   в   частых   проявлениях
рассеянности. Г-жа Клаас долгое время не теряла  надежды  узнать  от  самого
мужа тайну  его  занятий;  быть  может,  думала  она,  он  не  хотел  о  них
рассказывать, пока  не  добьется  благоприятных  результатов,-  ведь  многие
мужчины из гордости умалчивают о борьбе, которую они ведут,  и  предпочитают
показываться только в качестве победителя. Тем  ярче  должно  было  просиять
домашнее счастье в  день  триумфа,  что  Валтасар  замечал  пробел  в  своей
любовной жизни, с которым, конечно, не могло примириться  его  сердце.  Ведь
Жозефина достаточно знала своего мужа  и  понимала,  как  он,  должно  быть,
упрекал себя за то, что уже несколько месяцев его  Пепита  чувствовала  себя
менее счастливой. И вот она хранила молчание, испытывая своеобразную радость
от мук, претерпеваемых из-за него и ради него, ибо в ее страсти был  оттенок
испанского благочестия, которое никогда не  отделяет  веры  от  любви  и  не
понимает чувства без страданий. Она ожидала, что привязанность  мужа  к  ней
вернется, и говорила себе каждый вечер: "Это будет завтра!", думая  о  своем
счастье, как думают о человеке, находящемся в отлучке. Среди  тайных  тревог
зачала сна свое последнее дитя. С  ужасающей  ясностью  увидела  она  тогда,
какую скорбь сулит ей будущее. Жизнь ее с мужем складывалась теперь так, что
любовь была для него только развлечением, разве лишь большим, чем какое-либо
другое. Женская гордость, оскорбленная  впервые,  помогла  ей  измерить  всю
глубину неведомой пропасти, навсегда отделившей ее  от  прежнего  Клааса.  С
этих пор состояние Валтасара еще ухудшилось.  Тот,  кто  прежде  всей  душой
отдавался семейным радостям, кто, бывало,  целыми  часами  играл  с  детьми,
возился с ними на ковре  в  зале  и  в  песке  на  садовых  дорожках,  кому,
казалось, и жизни не было вдалеке от черных глаз его Пепиты,-  тот  даже  не
заметил беременности жены, забыл о своей семье,  забыл  о  себе  самом.  Чем
больше г-жа Клаас медлила с расспросами о предмете его занятий,  тем  меньше
чувствовала она в себе смелости. При одной мысли о занятиях мужа кровь у нее
вскипала и голос замирал. Наконец, она  подумала,  что  перестала  нравиться
мужу, и серьезно тогда встревожилась. Опасение это заняло ее мысли,  привело
ее в отчаяние, в возбуждение, повлекло за собою немало меланхолических часов
и горьких размышлений. Она оправдывала  Валтасара,  обвиняя  во  всем  себя,
считая себя некрасивой и старой; потом  ей  пришло  в  голову,  что  он,  из
великодушия, унизительного для нее, хочет  хотя  бы  формально  остаться  ей
верным, а потому и ищет забвения в  работе,  и  она  решила  возвратить  ему
независимость при помощи тайного развода, заключающего в себе разгадку  того
по видимости счастливого существования, какое ведут многие  семьи.  Все  же,
прежде чем сказать "прости" супружеской жизни, она  попыталась  заглянуть  в
глубину его сердца, но оно оказалось закрытым. Она видела,  как  мало-помалу
Валтасар стал безразличен ко всему, что он прежде любил: позабыл о  цветущих
тюльпанах и не обращал никакого внимания на детей. Вероятно,  он  предавался
какой-то страсти, не имеющей отношения к жизни сердца, но, по мнению женщин,
не менее иссушающей. Любовь никем не была похищена - она просто  уснула.  От
такого утешения горе не уменьшалось. Длительность этого кризиса  объясняется
одним словом - надежда; в ней и заключена тайна подобных семейных отношений.
Когда бедная женщина доходила уже до  отчаяния,  придававшего  ей  решимость
расспросить  мужа,  вдруг  именно  тогда  выпадали  ей  сладостные   минуты,
доказывавшие, что, если Валтасар и находится во власти  дьявольских  мыслей,
все же они время от времени не мешают ему вновь становиться самим  собою.  В
эти минуты, когда небо  вновь  для  нее  прояснялось,  она  слишком  спешила
насладиться своим счастьем и не хотела нарушать его, докучая своему мужу,  а
когда она, все же чувствуя в себе смелость расспросить Валтасара, уже готова
была заговорить с ним, он тотчас от нее  ускользал  -  внезапно  уходил  или
погружался в пучину размышлений, откуда ничто не могло его  извлечь.  Вскоре
душевная жизнь стала оказывать  опустошительное  воздействие  и  на  тело  -
воздействие, сперва неприметное, тем не менее ощутимое для любящей  женщины,
которая старалась угадать тайную мысль мужа по малейшим признакам. Часто  ей
трудно было удержаться от слез, видя, как он после обеда усаживался в кресло
возле камина, мрачный, задумчивый, остановив  взгляд  на  темном  панно,  не
замечая царящего вокруг молчания. Со страхом наблюдала она за еле  уловимыми
переменами, портившими его  лицо,  в  котором  она  своим  любящим  взглядом
находила столько высокой красоты; с каждым днем все больше теряло  оно  свою
одушевленность, и застывшие черты становились невыразительными. Порою  глаза
как бы стекленели,- казалось, что взгляд его обращен  куда-то  внутрь.  Если
бедная Пепита, уложив детей, проведя столько часов в  молчании,  наедине  со
своими ужасными мыслями, отваживалась спросить: "Друг мой, ты болен?"  -  то
Валтасар нередко ничего не отвечал; а если и  отвечал,  то  вздрагивал,  как
будто его внезапно разбудили,  и  сухо,  глухим  голосом  произносил  "нет",
тяжело отзывавшееся в трепетном сердце жены.
     Как  ей  ни  хотелось скрыть от друзей нелепое положение, в котором она
очутилась,  все  же пришлось об этом говорить. Как всегда бывает в небольших
городах,  странности  Валтасара  стали  предметом  обсуждения  почти во всех
гостиных,  а  в  некоторых  кружках  знали и такие подробности, которые были
неизвестны  г-же  Клаас.  И  вот,  решив  нарушить  молчание, предписываемое
чувством  приличия,  иные из друзей выразили такое сильное беспокойство, что
она  поспешила  оправдать  странности своего мужа. Господин Клаас принялся,-
объясняла она,- за большую работу, целиком его поглотившую, но зато ее успех
послужит к славе его семейства и его отечества.
     Честолюбию жителей Дуэ, где более чем в каком-либо другом городе  царит
любовь к родной стране  и  желание  ее  прославить,  слишком  льстило  такое
таинственное объяснение, чтобы не воздействовать на  умы  благоприятным  для
Клааса образом. Предположения его жены были до некоторой степени обоснованы.
Разного рода рабочие долго что-то делали на  чердаке  переднего  дома,  куда
Валтасар уходил с самого утра. Все дольше и дольше задерживаясь там, к  чему
мало-помалу привыкли жена его и слуги, Валтасар стал, наконец, проводить там
целые дни. Но неслыханное горе! Только из унизительных  для  самолюбия  жены
объяснений приятельниц, удивленных ее неведением, г-жа Клаас узнала, что муж
ее беспрестанно покупал в Париже  физические  инструменты,  дорого  стоившие
химические материалы, книги, машины и, как говорили, разорялся ради  поисков
философского камня. Ей нужно, мол, подумать о детях, добавляли приятельницы,
подумать и о своем собственном будущем; преступно было бы с  ее  стороны  не
употребить все свое влияние на то, чтобы отвратить  мужа  от  избранного  им
ложного пути. Хотя г-жа Клаас, вновь обретя в себе высокомерие знатной дамы,
прекратила  эти  нелепые  разговоры,  однако,   при   всем   своем   внешнем
спокойствии, она была охвачена ужасом и решила отказаться от политики полной
покорности. Однажды она подстроила так, что создалась обстановка, когда жена
бывает на равной ноге с мужем, и вот, расхрабрившись, отважилась спросить  у
Валтасара о причине перемен в  нем  и  о  цели  его  постоянного  уединения.
Фламандец нахмурился и ответил:
     - Милая, тебе ничего не понять.
     Как-то раз Жозефина стала настойчиво домогаться открытия  тайны,  нежно
жалуясь, что не разделяет всех мыслей того, с кем разделила жизнь.
     - Если это тебя так интересует,- ответил Валтасар, продолжая держать ее
у себя на коленях и перебирая ее черные локоны,- скажу тебе, что я  вернулся
к химии и стал счастливейшим человеком в мире.
     Через два года после той зимы, когда Клаас стал химиком, все в его доме
изменилось. Потому ли, что общество было шокировано всегдашней рассеянностью
ученого или боялось его стеснить, потому ли, что от тайных своих тревог г-жа
Клаас стала менее  любезной,  но  теперь  она  видалась  только  с  близкими
друзьями. Валтасар нигде не бывал, он запирался в своей лаборатории на целый
день, иногда оставался там и всю ночь и в лоне семейства появлялся только  к
обеду. В следующем году он перестал проводить летние месяцы в деревне, где и
жене его не хотелось жить одной. Иногда Валтасар уходил из дому побродить  и
возвращался  только  на  второй  день,  предоставляя  г-же  Клаас  всю  ночь
терзаться смертельным беспокойством; она рассылала людей разыскивать его  по
городу, но все было напрасно, а из-за того,  что  городские  ворота  вечером
закрывались, как во всех крепостях, она не  имела  возможности  посылать  на
поиски за городскими стенами.  У  несчастной  женщины  не  было  тогда  даже
тоскливой надежды, какую дает нам ожидание, и она страдала до  утра.  Клаас,
опоздавший, по забывчивости, вернуться в город раньше,  чем  запрут  ворота,
спокойно являлся утром, не подозревая, какие  мучения  доставляет  он  семье
своей рассеянностью, а счастье вновь его видеть вызывало у  жены  кризис  не
менее опасный, чем ее страхи; она молчала, не смела его  расспрашивать,  так
как на ее вопрос после первой такой отлучки он лишь удивленно ответил:
     - Что тут такого? Нельзя и прогуляться...
     Страсть не умеет обманывать. Тревогами г-жи Клаас оправдывались,  таким
образом, те слухи, которые ей хотелось опровергнуть. В молодости  достаточно
узнала  она,  что  такое  вежливое  сострадание  света;  чтобы  вторично  не
испытывать его на себе, она еще больше замкнулась в  своем  домашнем  кругу,
покинутом  всеми,  даже  последними  друзьями.  Беспорядочность  в  костюме,
которая всегда так роняет достоинство человека из высшего общества, дошла  у
Валтасара до такой степени, что служила новым, притом немаловажным,  поводом
к тревоге для его жены, привыкшей  к  изысканной  чистоплотности  фламандок.
Первое время Жозефина, сговорившись с Лемюлькннье, лакеем мужа, приводила  в
порядок платье Валтасара, который ежедневно обращал его  в  самое  плачевное
состояние,- но в конце концов пришлось от этого отказаться.  Однажды,  когда
перепачканную, растерзанную и дырявую  одежду  мужа  она,  тайком  от  него,
заменила  новой,  он  в  тот  же  день  превратил  все  в  лохмотья.   После
пятнадцатилетнего счастья эта женщина, ни  разу  не  испытавшая  пробуждения
ревности, вдруг обнаружила, что