льные средства искусства теперь культивируются меньше,  чем
когда бы то ни было.
     Госпожа Клаас не слушала разговора. Как  только  нотариус  сказал,  что
фарфоровые сервизы в моде, у нее появилась блестящая мысль продать массивное
серебро, полученное в наследство после брата,- она надеялась  таким  образом
расквитаться с тридцатитысячным долгом мужа.
     - Ага! - говорил Валтасар  нотариусу,  когда  г-жа  Клаас  опять  стала
прислушиваться к разговору.- О моих работах поговаривают в Дуэ?
     - Да,- ответил Пьеркен,- все недоумевают, на  что  вы  тратите  столько
денег.  Вчера  я  слыхал,  как  господин  старший  председатель   высказывал
сожаление, что такой человек, как  вы,  ищет  философского  камня.  Тогда  я
позволил себе заметить, что вы слишком образованны, чтобы упрямо  добиваться
неосуществимой цели, что вы слишком христианин, чтобы вступать  в  борьбу  с
самим богом, и, как все Клаасы, слишком расчетливы, чтобы бросать деньги  на
какую-то ерунду. Однако, признаться, я разделял общее  сожаление  по  поводу
того, что вы удаляетесь от общества. И в самом деле, вас точно нет в городе.
Право, сударыня, вам было бы приятно, если бы вы услыхали  похвалы,  которые
каждый спешил воздать вам и господину Клаасу.
     - Вы показали себя добрым родственником, опровергая обвинения, скверные
хотя бы тем, что они делают меня смешным,- ответил Валтасар - А, так  в  Дуэ
считают, что я разорен! Ну, вот, дорогой Пьеркен, через два месяца у  нас  с
госпожою Клаас годовщина свадьбы,  и  я  задам  такой  праздник,  что  своим
великолепием он вернет мне то почтение, какое дорогие  мои  соотечественники
питают к талерам.
     Госпожу Клаас бросило в краску. Уже два  года  как  не  вспоминалось  о
годовщине  свадьбы.  Подобно  тому,  как  у   сумасшедшего   бывают   минуты
просветления,  когда  их  способности  приобретают   необыкновенный   блеск,
Валтасар никогда еще  не  проявлял  такой  чуткой  нежности.  Он  был  полон
внимания к детям, и речи его пленяли любезностью, умом, тонкостью замечаний.
Проявление отеческих чувств, так долго не обнаруживавших себя,  было  лучшим
праздником для жены, к которой он обращал слова и взгляд,  вновь  выражавшие
постоянную симпатию,- ту, что идет от сердца к сердцу и доказывает  чудесную
общность душевной жизни.
     Старый Лемюлькинье, казалось, помолодел, он входил и уходил с необычной
для себя веселостью,  вызванной  осуществлением  его  тайных  надежд.  Столь
внезапная  перемена  в  обращении  хозяина   была   для   него   еще   более
знаменательна, чем для г-жи Клаас. Там, где семейство видело счастье,  слуга
видел богатство. Помогая Валтасару в его работах, он заразился его безумием.
Потому ли, что он уловил смысл его исканий из слов, вырывавшихся  у  химика,
когда  цель  ускользала  из  рук,  потому  ли,  что  врожденная  у  человека
склонность подражать помогла ему усвоить идеи того, с кем он дышал  одним  и
тем  же  воздухом,-  Лемюлькинье  проникся  к  своему  господину   суеверным
чувством, в котором к страху и восхищению примешивался и эгоизм. Лаборатория
стала  для  него  тем  же,  чем  бывает  для  простого   народа   лотерейное
бюро,- организованною надеждой. Каждый вечер он  ложился с  одной  и той  же
мыслью: "Завтра, быть может, мы  будем  купаться  в  золоте".  И  наутро  он
просыпался с верою, такой же живой,  как  накануне.  Его  имя  указывало  на
вполне фламандское происхождение. Когда-то простолюдины  именовались  просто
по  кличкам,  произошедшим  от  их  профессии  или  места  рождения,  от  их
физических особенностей или душевных качеств. Прозвище становилось  фамилией
в семьях, которыми они обзаводились, выйдя на  волю.  Во  Фландрии  торговца
льняными нитками называли "лемюлькинье"; такой, вероятно, и  была  профессия
того предка, который, выйдя из крепостного состояния, стал горожанином,  что
впоследствии не  помешало  внуку  торговца  нитками  из-за  каких-то  неудач
вернуться к крепостному  состоянию, с той только разницей,  что  он  получал
жалованье. История Фландрии, ее пряжи и  ее  торговли  вкратце  заключалась,
таким образом, в этом старом слуге, которого ради  благозвучия  часто  звали
просто "Мюлькинье". Его характер и внешность были не лишены  оригинальности.
Широкое и длинное лицо, имевшее форму треугольника,  испещряли  следы  оспы,
которая, оставив на нем множество белых  и  блестящих  рубцов,  придала  ему
фантастический вид. Худой и высокий, он ступал важно и таинственно.  Глазки,
того же желтоватого цвета,  как  и  его  гладкий  парик,  никогда  прямо  не
смотрели. Таким образом, и внешность его вполне соответствовала  вызываемому
им чувству любопытства. Выполняемые им обязанности препаратора, посвященного
в тайны своего господина, о работах которого он упорно молчал, придавали ему
отпечаток  чего-то  колдовского.  Когда  он  проходил  по  Парижской  улице,
обыватели  провожали  его  любопытным  и  боязливым  взглядом,  ибо  ответы,
которыми он иногда удостаивал их, были похожи на изречения Сивиллы и таили в
себе намеки на сокровища. Гордый сознанием, что хозяин  без  него  не  может
обойтись, он командовал другими слугами, был довольно придирчив и, пользуясь
своей властью, добивался разного рода льгот, делавших его почти что хозяином
в доме. В противоположность всем  фламандским  слугам,  которые  чрезвычайно
привязаны к семье своих хозяев, он любил только Валтасара. Какая  бы  печаль
ни удручала г-жу Клаас, какое бы приятное событие  ни  происходило  в  доме,
Лемюлькинье ел хлеб с маслом и пил пиво, сохраняя обычную свою флегму.
     После обеда г-жа Клаас предложила пить кофе  перед  клумбой  тюльпанов,
расположенной посредине сада. Глиняные горшки с тюльпанами, названия которых
были выбиты на шиферных дощечках, врыты были  в  землю  таким  образом,  что
составляли пирамиду; на вершине ее рома  разновидность  тюльпана  "драконова
пасть", которая имелась только у Валтасара. Этот цветок,  носивший  название
tulipa Claesiana [Тюльпан Клааса (лат.)], соединял в себе семь цветов, и его
длинные вырезные лепестки казались позолоченными по краям.  Отец  Валтасара,
не раз  отказывавшийся  продать  тюльпан  даже  за  десять  тысяч  флоринов,
принимал такие меры предосторожности против похищения хотя бы одного из  его
семян, что держал цветок в зале, любуясь им нередко целыми днями. Стебель  у
тюльпана был высокий, совершенно прямой, крепкий,  восхитительного  зеленого
цвета;  пропорции  растения  соответствовали  чашечке,  отличавшейся   яркой
чистотой красок, которая придавала  когда-то  такую  большую  ценность  этим
пышным цветам.
     - Да здесь тюльпанов на целых тридцать - сорок тысяч  франков,-  сказал
нотариус, поглядывая то на кузину, то на клумбу, отливавшую тысячей красок.
     Цветы, похожие в лучах заходящего солнца на  драгоценные  каменья,  так
восхищали г-жу Клаас, что она не уловила смысл этого замечания,  отзывавшего
нотариальной конторой.
     - К чему все это? - продолжал нотариус, обращаясь к Валтасару.- Вам  бы
их продать.
     - Ба! разве я нуждаюсь в деньгах! -ответил Клаас с пренебрежением,  как
человек, для которого сорок тысяч франков - сущий пустяк.
     На минуту все умолкли, только дети кричали:
     - Посмотри же, мама, на этот тюльпан!
     - О! вот красивый!
     - А тот как называется?
     - Что за бездна, в  которой  теряется  ум  человеческий!  -  воскликнул
Валтасар, в  отчаянии  заламывая  руки.-  Соединение  кислорода  и  водорода
благодаря различию доз порождает в той же самой среде и из  того  же  самого
начала эти краски, каждая из которых свидетельствует  об  особом  результате
соединения.
     Жена вполне понимала термины, употребляемые  Клаасом, но он говорил так
быстро, что она не успела ухватить мысль; Валтасар вспомнил, что она изучала
его любимую науку, и сказал, делая ей таинственный знак:
     - Ты могла бы понять мои слова, но  не  тот  смысл,  который  я  в  них
вкладываю.
     И он, казалось, снова погрузился в свои обычные размышления.
     -  Да,  вероятно,-  сказал  Пьсркен, беря чашку кофе из рук Маргариты.-
Гони  природу  прочь, она прискачет снова! - добавил он шопотом, обращаясь к
г-же  Клаас.- Будьте добры, переговорите с ним вы, сам дьявол не вытащит его
теперь из этой созерцательности. Тут уж до завтра ничего не поделаешь.
     Он простился с  Клаасом,  притворившимся,  что  он  ничего  не  слышит,
поцеловал маленького  Жана,  которого  держала  на  руках  мать,  и,  сделав
глубокий поклон, удалился. Когда входная дверь за ним захлопнулась, Валтасар
взял жену за талию и, чтобы рассеять в ней тревогу  по поводу его  напускной
задумчивости, сказал ей на ухо:
     - Я хорошо знал, как его спровадить.
     Госпожа Клаас повернула голову к муж не стыдясь слез, выступивших у нее
на глазах: так сладостны были эти слезы! Потом она  приникла  лбом  к  плечу
Валтасара и спустила Жана с колен.
     - Вернемся в залу, - сказала она, помолчав.
     Весь вечер Валтасар был безумно весел; он придумывал всяческие игры для
детей и сам так разыгрался, что не  заметил,  как  два-три  раза  отлучалась
жена. В половине десятого, когда Жана уже уложили, Маргарита  помогла  своей
сестре Фелиции раздеться и вернулась в залу, но увидела,  что  отец  и  мать
заняты беседой; мать сидела в большом кресле, отец держал ее за руку.  Боясь
помешать родителям, она собиралась уже уйти, ничего им не  сказав,  но  г-жа
Клаас заметила ее и позвала:
     - Поди сюда, Маргарита, поди, милое мое дитя.- Потом, она привлекла  ее
к себе и, с глубокой нежностью поцеловав в лоб, добавила: - Книгу  возьми  с
собою в комнату и ложись пораньше.
      - Спокойной ночи, дорогая, - сказал Валтасар.
      Маргарита поцеловала отца и ушла. Клаас с женою остались одни, они  некоторое  время  смотрели, как угасают  в  саду
последние отблески заката на темном, уже неясном узоре  листвы.  Когда  почти
совсем стемнело, Валтасар взволнованно сказал жене:
     - Пойдем наверх.
     Еще задолго до того, как в английских  нравах  укрепилось  отношение  к
спальне жены,  как  к  месту  священному,  у  фламандцев  эта  комната  была
недоступна посторонним. Хранительницы семейного уюта  не  чванились  в  этой
стране своей добродетелью,  но  усвоенная  с  детства  привычка  и  домашние
суеверия превращали спальню в прелестное святилище, где  воздух  был  напоен
чувствами нежными, где простота соединялась со всем  что  есть  приятного  и
священного в совместной жизни. При тех особых условиях, в которых  очутилась
г-жа Клаас, всякая женщина пожелала бы окружить себя самыми изящными вещами;
но она это сделала с особенно изысканным вкусом, зная,  как  вся  обстановка
влияет на чувства. Что для хорошенькой женщины было бы роскошью, то для  нее
становилось необходимостью. Она поняла  важность  слов:  "Красивой  женщиной
можно себя сделать",- того изречения, которым  руководилась  во  всем  своем
обиходе первая жена Наполеона, часто впадая при этом  в  фальшь,  тогда  как
г-жа Клаас всегда была естественна и искренна. Валтасар хорошо знал  спальню
своей жены, но до такой степени забыл о бытовой стороне жизни,  что,  входя,
он ощутил сладостную дрожь,  точно  видел  все  в  первый  раз.  Праздничная
радость  торжествующей  женщины   сияла   роскошными   красками   тюльпанов,
подымавшихся  из  длинных  горлышек  больших  и  искусно  расставленных  ваз
китайского фарфора, изливалась потоками света, эффекты которого  можно  было
сравнить  только  с  самыми  радостными  звуками  фанфар.   Свечи   сообщали
гармонический блеск шелковым, жемчужного цвета, тканям, однотонность которых
оживлялась отблесками золота,  скромно  украшавшего  некоторые  предметы,  и
различными  оттенками  цветов,  похожих  на  драгоценные  каменья.  Все  это
убранство  внушено  было  тайною  мыслью  о  нем,  только  о  нем!..   Более
красноречиво Жозефина не могла бы сказать Валтасару, что он  был  источником
всех ее радостей и горестей. Вид  этой  комнаты  погружал  душу  в  чудесное
состояние и изгонял все печальные  мысли,  оставляя  в  ней  только  чувство
ровного и чистого счастья. От ткани обоев, купленной в  Китае,  шел  сладкий
запах, который пронизывал все тело, но не был навязчив.  Наконец,  тщательно
задернутые занавески выдавали желание уединиться, ревнивое намерение сберечь
здесь малейшие звуки голоса и держать здесь в плену взоры вновь завоеванного
супруг?. Гладко-гладко причесав свои прекрасные черные волосы,  падавшие  по
сторонам лба, как иссиня-черные крылья, закутавшись до самой шеи в  пеньюар,
украшенный длинной  пелериной  с  нежной  пеной  кружев,  г-жа  Клаас  пошла
задернуть ковровую портьеру, которая не пропускала извне ни звука. Дойдя  до
двери, она послала мужу, сидевшему у камина, веселую улыбку,  которой  умеет
передать неотразимую прелесть надежды умная женщина, полная  такой  душевной
красоты, что и лицо у нее порою становится прекрасным. Наибольшее очарование
женщины состоит в постоянном призыве к великодушию мужчины,  в  таком  милом
признании своей слабости, чем она  вызывает  в  нем  гордость  и  пробуждает
великодушнейшие  чувства.  Разве  признание  в  слабости  не  несет  в  себе
магических обольщений? Когда кольца портьеры с глухим  шумом  скользнули  по
деревянному пруту, г-жа Клаас обернулась к мужу и, точно желая скрыть в  эту
минуту свои физические недостатки, оперлась рукой  на  стул,  чтобы  подойти
грациозно. То была просьба о помощи. Погруженный тогда в созерцание ее лица,
оливковая смуглость которого выступала на  сером  фоне,  привлекая  и  радуя
взгляд, Валтасар встал, взял жену на руки и отнес ее на диван. Этого  она  и
хотела.
     - Ты обещал посвятить меня в тайну своих исканий,-  сказала  она,  взяв
его руку и удерживая ее в электризующих своих руках.- Согласись, друг мой, я
достойна знать все это, так как имела  мужество  изучить  науку,  осужденную
церковью, чтобы быть в состоянии понять тебя. Я любопытна, ничего не скрывай
от меня. Расскажи мне, что произошло с тобой  в  то  утро,  когда  ты  встал
озабоченный, хотя накануне я оставила тебя таким счастливым.
     - Оказывается, ты так кокетливо оделась, чтобы беседовать о химии?
     - Друг мой, выслушать твою исповедь, чтобы еще глубже заглянуть тебе  в
душу,- разве это для меня не высшее наслаждение? Разве это не такое согласие
душевное, которое заключает в себе и порождает все  блаженство  жизни?  Твоя
любовь возвращена мне теперь целиком, во всей своей чистоте. Я  хочу  знать,
какая идея была настолько могуча, чтобы лишить меня  твоей  любви  на  такой
долгий срок. Да, больше, чем ко всем женщинам мира, я ревную тебя  к  мысли.
Любовь огромна, но не беспредельна, тогда как  наука  ведет  в  безграничные
глубины, и я не увижу твоих одиноких странствований по ним.  Мне  ненавистно
все, что встает между нами. Если бы ты добился славы, к которой  стремишься,
я была бы несчастна: ведь она принесла бы тебе столько  радости!  Только  я,
сударь, должна быть источником ваших наслаждений.
     - Нет, ангел мой, не идея направила меня на  этот  прекрасный  путь,  а
человек.
     - Человек?! - воскликнула она в ужасе.
     - Помнишь, Пепита, польского офицера, которому мы дали у себя  приют  в
тысяча восемьсот девятом году.
     - Помню ли! - сказала она.- Как часто досадовала я на  то,  что  память
снова и снова вызывает передо мной эти глаза, пылавшие, как  языки  пламени,
впадины над бровями, черными, как адские угли, этот  большой,  совсем  голый
череп, торчащие кверху усы, угловатое худое лицо!.. А сама походка, пугающая
своим спокойствием!.. Если бы нашлось место в гостиницах, конечно, он  здесь
не ночевал бы...
     - Польского дворянина звали Адам Вежховня,- продолжал Валтасар.-  Когда
вечером ты оставила нас одних в зале, мы случайно заговорили о химии. Нищета
оторвала его от занятий этой наукой, он стал солдатом. Мы  признали  друг  в
друге посвященных,  кажется,  по  поводу  стакана  сахарной  воды.  Когда  я
приказал Мюлькинье принести колотого сахару, капитан изумленно посмотрел  на
меня
     "Вы изучали химию?" - спросил он меня. "У Лавуазье",- ответил я.  И  из
груди его вырвался вздох, такой вздох, какой обнаруживает в  человеке  целый
ад, таящийся в мыслях или заключенный в  сердце,-  словом,  это  было  нечто
пылкое,  сосредоточенное,  невыразимое  словом.  Окончание  своей  мысли  он
передал  взглядом,  оледенившим  меня.  Наступило  молчание,  а   затем   он
рассказал, что после того, как Польша была осуждена на гибель, он нашел себе
убежище в Швеции. Там он старался утешиться,  занимаясь  химией,  к  которой
всегда чувствовал непреодолимое влечение.
     "Ну вот, я вижу,- добавил он,- вы  узнали,  как  и  я,  что  аравийская
камедь, сахар и крахмал дают в порошке абсолютно тождественную субстанцию  и
качественно один и тот же результат при анализе".
     Опять  наступила  пауза,  а  затем,  в  упор  поглядев  на   меня,   он
доверительно стал нашептывать мне торжественные слова, от которых  теперь  в
памяти у меня остался только общий смысл, но так властно звучал  его  голос,
такой пыл чувствовался в интонациях, такая сила в жестах,  что  все  у  меня
внутри перевернулось и каждое  слово  было  для  моего  рассудка,  как  удар
кузнечного молота. Вот вкратце его рассуждения, в которых  мне  чудился  тот
пылающий уголь, что бог вложил в уста Исайи, ибо благодаря работе у Лавуазье
я мог оценить все их значение.
     "Одинаковость  этих  трех  субстанций,  по  видимости столь различных,-
сказал  он,-  привела  меня к мысли, что все вещества в природе должны иметь
одно  и  то  же  начало.  Труды  современной химии доказали истинность этого
закона в наиболее важной части явлений природы. Химия делит все существующее
на  две  различных области: на природу органическую, природу неорганическую.
Охватывая  все  растительные  и  животные существа, в которых обнаруживается
более  или  менее  совершенная организация, или, точнее, большая или меньшая
подвижность,    определяющая    большую   или   меньшую   чувствительность,-
органическая  природа  есть,  конечно,  важнейшая  часть нашего мира. И вот,
анализ  свел  все  продукты  этой  природы  к  четырем простым веществам, из
которых  три  - газы: азот, водород и кислород, четвертое же - тело твердое,
но  не  металл,  а  углерод.  Напротив,  неорганическая  природа, столь мало
разнообразная,  лишенная  движения  и  чувства,  которой  можно отказать и в
способности  к  росту, так легкомысленно приписанной ей Линнеем [Линней Карл
(1707-1778)  - знаменитый шведский естествоиспытатель, создавший систематику
животного и растительного мира], насчитывает пятьдесят три простых вещества,
различные комбинации которых образуют все ее создания. Правдоподобно ли, что
средства более многочисленны там, где результаты меньше? И вот, мнение моего
старого  учителя  таково, что эти пятьдесят три вещества имеют общее начало,
некогда видоизменявшееся благодаря какой-то ныне угасшей силе, которую гений
человеческий   должен   оживить.   Итак,   предположите  на  мгновение,  что
деятельность  этой  силы  вновь  пробуждена,  тогда у нас возникла бы единая
химия.  Природа  органическая  и  неорганическая  покоилась бы, вероятно, на
четырех  началах,  а  если  нам удалось бы разложить азот, который мы должны
рассматривать как начало отрицательное, то их будет только три. И вот мы уже
близки  к  великой  "троичности" древних мудрецов и средневековых алхимиков,
над  которыми мы напрасно смеемся. Современная химия здесь остановилась. Это
много и мало. Много - потому, что химия привыкла не отступать ни перед какой
трудностью.  Мало - в сравнении с тем, что остается сделать. Этой прекрасной
науке  хорошую  услугу  оказал  случай. Не представлялся ли алмаз, эта слеза
кристаллизовавшегося  чистого  углерода, последней субстанцией, какую только
можно    создать?    Старые   алхимики,   считавшие   золото   разложимым, а
следовательно,  воссоздаваемым, отступали перед мыслью делать алмазы; од