тника,  когда  он,  потеряв  равновесие  от  толчка
легкого камешка, падает в пропасть, по краю которой  долго  и  смело  шагал.
Когда  нотариус  ушел,  г-жа  Клаас  велела  Маргарите   подать   письменные
принадлежности, собралась с силами и стала  писать  завещание.  Не  раз  она
останавливалась и смотрела на дочь. Час признаний  настал.  С  тех  пор  как
заболела мать, Маргарита вела все хозяйство и настолько оправдывала  надежды
умирающей, что г-жа  Клаас  без  отчаяния  взирала  на  будущее,  видя  себя
возрожденной в этом ангеле,  любящем  и  сильном.  Разумеется,  обе  женщины
предчувствовали, какими скорбными мыслями  придется  им  поделиться  друг  с
другом, дочь смотрела на мать, едва только та посмотрит на нее, и у обеих на
глаза навертывались слезы.  Несколько  раз,  когда  Жозефина  отрывалась  от
бумаги, Маргарита произносила:  "Мама?"  -  точно  желая  поговорить;  потом
останавливалась,  будто  ей  нехватало   дыхания,   но   мать,   поглощенная
предсмертными мыслями, не спрашивала, что значит этот вопрос. Наконец,  г-жа
Клаас стала запечатывать  письмо;  Маргарита,  державшая  перед  ней  свечу,
скромно отошла, чтобы не видеть надписи.
     - Можешь прочесть, дитя мое! - сказала мать душераздирающим голосом.
     Маргарита увидала, что мать надписывает: "Дочери моей Маргарите".
     - Когда отдохну, поговорим,-  сказала  г-жа  Клаас,  пряча  письмо  под
подушку.
     Потом голова ее упала, точно в этом последнем напряжении истощились  ее
силы, и несколько часов Жозефина спала. Когда она проснулась, обе  дочери  и
оба сыра стояли на коленях у кровати и жарко молились. Это было  в  четверг.
Габриэль и Жан только что пришли из коллежа, их привел  Эммануил  де  Солис,
уже шесть месяцев как назначенный учителем истории и философии.
     - Милые дети, нужно нам проститься,- воскликнула она.-  Вы-то  меня  не
забываете, а тот, которого я...
     Она не договорила.
     - Эммануил,-сказала Маргарита, видя бледность матери,- пойдите  скажите
отцу, что маменьке стало хуже.
     Молодой Солис поднялся  по  лестнице  и,  при  посредстве  Лемюлькинье,
вызвал из лаборатории Валтасара, который на настоятельные  просьбы  молодого
человека ответил:
     - Сейчас приду.
     - Друг мой,- сказала г-жа Клаас Эммануилу, когда тот вернулся,- уведите
мальчиков и сходите за вашим дядей. Настало, кажется, время  причаститься  в
последний раз, я хотела бы принять причастие из его рук.
     Оставшись наедине с дочерьми, она сделала знак Маргарите, та  поняла  и
отослала Фелицию.
     - И мне нужно с вами поговорить, милая маменька,- сказала Маргарита, и,
не думая, что матери так плохо, углубила рану,  нанесенную  Пьеркеном.-  Уже
десять дней нет денег на домашние расходы, да прислуге я задолжала жалованье
за шесть месяцев. Хотела уже два раза попросить денег у отца, но не посмела.
Вы не знаете! Ведь картины из галереи и все вина из погреба уже проданы.
     -  Ни  слова  об  этом он мне не сказал,- воскликнула г-жа Клаас.- Боже
мой!  Вовремя призываешь ты меня к себе. Бедные дети, что с вами станется? -
Она  вознесла  горячую  молитву,  и глаза ее светились лаской и раскаянием.-
Маргарита,-  продолжала она, вынимая письмо из-под подушки,- ты вскроешь его
и  прочтешь  только  в  том  случае,  если  после моей смерти вы очутитесь в
полнейшей  бедности,  другими словами без куска хлеба. Милая Маргарита, люби
отца,  но  не  оставляй своими заботами и сестру с братьями. Через несколько
дней  - может быть, через несколько часов - ты станешь хозяйкой в доме! Будь
бережлива.  Если  тебе  придется  пойти  против  воли  отца,-  а  это  может
случиться:  ведь  он  истратил большие суммы, работая над открытием, которое
должно  доставить  ему  огромную  славу  и  богатство, и, вероятно, если ему
понадобятся деньги, он у тебя попросит,- прояви тогда всю дочернюю нежность,
сумей  примирить нужды семьи, которую ты одна будешь опекать, с долгом перед
отцом, великим человеком, который жертвует своим счастьем, своей жизнью ради
прославления  семьи;  если  он  в  чем  и  виноват,  то  лишь по видимости,-
намерения его всегда благородны, он такой необыкновенный человек, сердце его
полно  любви;  вы  снова увидите его добрым, нежным, вы-то увидите! Я должна
была  сказать все это тебе, Маргарита, на краю могилы. Если хочешь облегчить
мне  предсмертные  страдания,  обещай, дитя, занять мое место возле отца, не
причинять  ему  огорчений; не упрекай его, не суди его! Словом, будь мягкой,
снисходительной посредницей, пока он не завершит работу и не станет вновь во
главе семьи.
     - Понимаю, милая маменька,- сказала Маргарита, целуя воспаленные  глаза
умирающей,- все будет так, как вам угодно.
     - Не выходи замуж, ангел мой, до тех пор,- продолжала г-жа Клаас,- пока
Габриэль не в состоянии будет вместо тебя ведать делами  и  домом.  Если  ты
выйдешь замуж, быть может, твой муж не станет разделять твоих чувств, внесет
смуту в семью, будет досаждать отцу.
     Маргарита взглянула на мать и спросила:
     - Вы мне больше ничего не посоветуете относительно моего замужества?
     - Разве у  тебя  есть  колебания,  дитя  мое?  -  в  ужасе  воскликнула
умирающая.
     - Нет,- отвечала дочь,- обещаю повиноваться вам.
     - Бедная девочка, я не умела жертвовать собою ради вас,- добавила мать,
проливая горячие слезы,- а теперь я прошу тебя жертвовать собою  ради  всех!
Счастье делает человека эгоистом. Да, Маргарита, я была слабовольна,  потому
что была счастлива. Будь сильна, сохраняй благоразумие и за тех, у кого  его
нехватит. Поступай так, чтобы твоим братьям и сестре не в чем было  обвинить
меня. Люби отца, но не противоречь ему... слишком.
     Она уронила голову на подушку и ни слова не добавила; силы ей изменили.
Происходившая в ее душе борьба между чувствами жены и  матери  была  слишком
тяжела. Через некоторое время явилось духовенство во главе с аббатом де Соли
сом, и зала наполнилась домочадцами. Когда приступили к  совершению  обряда,
г-жа Клаас, разбуженная духовником, оглядела окружающих и не  увидела  среди
них Валтасара.
     - А господин Клаас? - сказала она.
     В этих словах заключалась и жизнь ее и смерть, она  произнесла  их  так
жалобно, что все присутствующие содрогнулись. Несмотря  на  свой  преклонный
возраст, Марта бросилась, как стрела,  взбежала  по  лестнице  и  настойчиво
постучала в дверь лаборатории.
     - Барин, барыня умирает! Без вас не начинают соборовать! - крикнула она
громко и негодующе.
     - Сейчас спущусь,- ответил Валтасар.
     Минуту спустя пришел Лемюлышнье и сказал, что барин идет следом за ним.
Беспрестанно взглядывала г-жа Клаас на дверь залы, но муж ее  появился  лишь
после того, как обряд был совершен. Аббат де Солис и дети окружили изголовье
умирающей. Увидав, что входит муж, Жозефина покраснела, и слезы покатились у
нее по щекам.
     - Ты, вероятно, заканчивал опыт по разложению  азота,-  сказала  она  с
ангельской кротостью, от которой содрогнулись все присутствующие.
     - Это уже сделано! - воскликнул он  радостно.-  Азот  содержит  в  себе
кислород и еще некую невесомую  субстанцию,  которая,  вероятно,  составляет
основу...
     Поднялся гул  возмущения,  прервавший  его  и  вернувший  ему  сознание
окружающего.
     - Что вы сказали? -  спросил  он.-  Так  тебе  хуже?  Что  такое  здесь
происходит?
     - Происходит вот что,- с  негодованием  сказал  ему  на  ухо  аббат  де
Солис,- ваша жена умирает, и ее убили вы!
     Не дожидаясь ответа, аббат де Солис взял под руку  Эммануила  и  вышел,
вслед за ним вышли дети, проводившие его до самого двора. Валтасар стоял как
громом пораженный, он взглянул на жену, и слезы выступили у него на глаза.
     - Ты умираешь, и я тебя убил? - вскричал Клаас.- Что он говорит?
     - Друг мой,- отвечала она,- я жила только твоей любовью, и, сам того не
зная, ты отнял у меня жизнь.
     - Уйдите,- сказал  Клаас  вошедшим  детям.-  Разве  хоть  на  мгновение
переставал я тебя любить? - продолжал он, садясь у изголовья жены,  взяв  ее
руки и целуя их.
     - Друг мой, не стану упрекать тебя ни в чем. Ты дал мне много,  слишком
много счастья; я не могла вынести сравнения  между  началом  нашей  с  тобой
жизни, такой полной, и последними годами, когда ты перестал быть самим собою
и жизнь эта сделалась такой опустошенной. Чувства, как и физические явления,
не остаются без последствий. Уже шесть лет ты мертв для  любви,  для  семьи,
для всего, что составляло наше счастье. Не буду говорить о  том  блаженстве,
которое  составляет  удел  юности,  в  позднее  время  жизни  оно  и  должно
прекратиться; но от него остаются плоды, питающие  нашу  душу,  безграничная
доверчивость, нежная привязанность;  так  вот,  ты  похитил  у  меня  и  эти
сокровища, принадлежащие нашему возрасту. Я ухожу вовремя: у нас не было уже
никакой общей жизни, ты таил от меня свои  мысли,  свои  поступки.  Как  это
случилось, что ты стал бояться меня? Разве порицала я тебя когда-нибудь хоть
единым словом, хотя бы взглядом или жестом? И что же?  Ты  продал  последние
картины, продал даже вина из погреба и снова берешь взаймы под залог имения,
а мне об этом ни слова!.. Ах! я уйду из жизни, полная отвращения к ней. Если
ты делаешь ошибки, если ты  ослеп  в  погоне  за  невозможным,  разве  я  не
доказала тебе, что во мне  довольно  любви,  чтобы  кротко  делить  с  тобою
ошибки, все время итти  с  тобой  рядом,  даже  если  ты  поведешь  по  пути
преступления? Ты слишком меня любил когда-то; в том моя  слава,  в  том  мое
горе. Болезнь моя длится уже давно, Валтасар; она началась в тот день, когда
на этом же месте, где я умираю, ты ясно показал мне, что больше принадлежишь
науке, чем семье. И вот жены твоей нет больше  в  живых,  а  состояние  твое
растрачено. Состояние и жена тебе принадлежали, ты мог ими распоряжаться, но
в тот день, когда меня не станет, мое состояние перейдет к  детям  и  станет
для тебя неприкосновенно. Что будет с тобою? Теперь я обязана  сказать  тебе
правду, умирающие  дальновидны!  Что  отныне  будет  противовесом  проклятой
страсти, на которой ты построил свою жизнь? Если  ты  пожертвовал  мною,  то
дети  для  тебя  -  ничтожное  препятствие,  ведь  я  должна   отдать   тебе
справедливость и признать, что была для тебя  дороже  всего.  Два  миллиона,
шесть лет работы брошены в пучину, и ничего ты не нашел...
     При этих словах Клаас уронил седую голову и закрыл лицо рунами.
     -  И  ничего ты не добьешься, кроме позора для себя, нищеты для детей,-
продолжала  умирающая.-  Уже  зовут  тебя  в насмешку Клаас-алхимик, а позже
скажут:  Клаас-сумасшедший!  Я-то  в  тебя верю. Я знаю, что ты велик, учен,
гениален;  но  для  толпы  гениальность  подобна  безумию.  Слава  -  солнце
мертвых;  при  жизни  ты  будешь несчастен, как все великие люди, и разоришь
детей.  Я ухожу, не порадовавшись твоей известности, которая утешила бы меня
в  утрате  счастья.  И  вот,  милый  Валтасар, чтобы смерть стала мне не так
горька, мне нужна уверенность в том, что у наших детей будет кусок хлеба; но
ничто не может успокоить мою тревогу, и ты не можешь...
     - Клянусь,- сказал Клаас,- в том...
     - Не надо клятв, друг мой, как бы не пришлось  их  нарушить,-  прервала
она.- Ты обязан был проявить заботу о нас, а почти семь лет  мы  ее  лишены.
Вся жизнь для тебя в науке. У великого человека не должно быть ни  жены,  ни
детей. Идите в одиночестве путями нищеты! Ваши добродетели - не  те,  что  у
обыкновенных людей, вы принадлежите всему миру и не можете  принадлежать  ни
жене, ни семье. Возле вас сохнет  земля,  как  возле  больших  деревьев!  Я,
бедное деревце, не могла подняться так высоко и умираю, когда ты достиг лишь
середины жизни. Я ждала последнего дня, чтобы  высказать  тебе  эти  ужасные
мысли, открывшиеся мне только при вспышках скорби и  отчаяния.  Пощади  моих
детей! Да звучат эти слова в твоем сердце! Я буду твердить их до  последнего
вздоха. Ты видишь, жена твоя уже мертва! Медленно, постепенно  угашал  ты  в
ней чувства, лишал ее радостей. Увы!  Без  этой  жестокой  предосторожности,
невольно проявленной тобою, разве я прожила бы так  долго?  Но  ведь  бедные
дети меня не покидали - они выросли, пока я страдала, и мать пережила во мне
жену. Пощади, пощади наших детей!
     - Лемюлькинье! - крикнул Валтасар громовым голосом. Старый слуга  сразу
появился.-  Немедленно  все  уничтожьте  там  наверху,   машины,   аппараты;
действуйте осторожно, но разломайте все. Я  отказываюсь  от  науки,-  сказал
Клаас жене.
     -   Слишком    поздно,-    отвечала    Жозефина    и    взглянула    на
Лемюлькинье.- Маргарита! - воскликнула она, чувствуя, что умирает.
     Маргарита  появилась  на  пороге  и  пронзительно   закричала,   увидев
тускнеющие глаза матери.
     - Маргарита! - повторила умирающая.
     В этом последнем восклицании заключался такой сильный призыв к  дочери,
г-жа Клаас придала ему такой  повелительный  характер,  что  оно  прозвучало
подлинным завещанием. Сбежалось встревоженное семейство, и все увидели,  что
г-жа Клаас умирает,- последние ее жизненные  силы  истощились в  разговоре с
мужем. Валтасар и Маргарита, стоявшие недвижимо -  она  у  изголовья,  он  у
ног,- не  могли  поверить  в  смерть  этой  женщины,  все  добродетели,  вся
неистощимая нежность которой известны были только им. Отец и дочь обменялись
взглядом, чреватым мыслями: дочь судила отца, отец уже  опасался,  что  дочь
станет орудием мщения. Хотя воспоминания о любви, которой жена наполняла его
жизнь, собрались толпою, осаждая его  память  и  придавая  последним  словам
покойницы священную силу, так что  всегда  должен  был  слышаться  ему  этот
голос,- однако Валтасар не мог поручиться за себя: воля его была  слаба  для
поединка с его гением; а затем ему послышался  грозный  ропот  его  страсти,
боровшейся с его раскаянием, внушавшей ему ужас перед самим собой. Когда  не
стало Жозефины, всякий понял, что у дома Клаасов была душа и  что  душа  эта
исчезла. Горе семьи было так  сильно,  что  зала,  где  все  еще  как  будто
чувствовалось присутствие благородной усопшей женщины, оставалась  запертой:
никто не решался туда войти.
     Общество  не проявляет ни одной из тех добродетелей, которых требует от
людей:  всякий  час  совершает оно преступления, хотя и пользуется для этого
только  словом:  шуткой  подготовляет оно дурные поступки, насмешкой унижает
все  прекрасное;  оно  смеется  над сыновьями, чрезмерно плачущими об отцах,
подвергает  анафеме  тех,  кто плачет недостаточно; а затем оно забавляется,
взвешивая еще не охладевшие трупы... Вечером того дня, когда скончалась г-жа
Клаас, ее друзья бросили несколько цветков па ее могилу между двумя партиями
в вист и воздали должное прекрасным ее качествам, ходя с червей или с пик. А
после   кое-каких  слезливых  фраз,  после  всех  этих  азбучных  изречений,
выражающих   общее  прискорбие,  которые  с  той  же  интонацией,  столь  же
прочувствованно  в  любой  час  произносятся  во  всех городах Франции,- все
принялись  подсчитывать  наследство.  Начал  Пьеркен,  указав при обсуждении
этого  события,  что  смерть  превосходной женщины является для нее благом,-
слишком  много  горя доставлял ей муж; что для детей это еще большее благо,-
она  не  могла  бы  отказать  обожаемому  мужу в деньгах, меж тем как теперь
Клаас  уже  не  имеет права распоряжаться ими. И вот все принялись оценивать
наследство  бедной  г-жи  Клаас,  вычислять  ее  сбережения  -  сберегла  ли
что-нибудь?  или  не сберегла? - составлять опись драгоценностям, выставлять
напоказ  ее  платья, перерывать ящики, в то время как семейство, постигнутое
горем,  плакало и молилось вокруг смертного ложа. Взглядом эксперта-оценщика
Пьеркен исчислял, что наследники г-жи Клаас, выражаясь его языком, ничего не
потеряли   и  что  ее  состояние  должно  доходить  до  полутора  миллионов,
возмещаемых  либо  лесами Вэньи, которые за двенадцать лет достигли огромной
стоимости  (при  этом  он  стал  высчитывать,  сколько  было строевого лесу,
сколько   было   оставлено   поросли,   сколько   старых  деревьев,  сколько
молодняка),-  либо  имением  Валтасара, который еще располагает возможностью
уплатить  наследникам  разницу,  если  при  ликвидации  не окажется с ними в
расчете.  Маргарита Клаас была,- как выражался он на своем жаргоне,- невеста
на четыреста тысяч франков.
     - Но ей необходимо выйти замуж теперь же,- добавил он,- и таким образом
получить свободу  действий,  иметь  право  продать  с  аукциона  лес  Вэньи,
выделить имущество малолетних и  употребить  его  так,  чтобы  отец  его  не
касался,- в противном случае Клаас, конечно, способен разорить своих детей.
     Все стали прикидывать, кто из здешних молодых людей мог бы претендовать
на руку Маргариты Клаас, но никто не оказал нотариусу любезности счесть  его
достойным искателем ее руки. Нотариус же находил основания отвергать  каждую
из предлагаемых партий, как недостойную  Маргариты.  Собеседники,  улыбаясь,
посматривали друг на друга и  с  удовольствием  продолжали  разыгрывать  эту
провинциальную  шутку.  В  смерти  г-жи   Клаас   Пьеркен   видел   событие,
благоприятное для своих притязаний, и ради собственных выгод уже разнимал ее
труп на куски.
     "Добрая женщина была горда, как павлин, и никогда не выдала бы за  меня
дочь! - думал он, вернувшись домой и ложась спать.- Эге! Не  начать  ли  мне
теперь маневры таким манером, чтобы жениться на  ней?  Папаша  Клаас  совсем
угорел от своего углерода и о детях уже не заботится; если я попрошу у  него
руки Маргариты, убедив ее заранее в настоятельной необходимости выйти замуж,
чтобы спасти состояние братьев и сестры, то он  будет  рад  освободиться  от
дочери, чтобы не подвергаться опасности ее придирчивого надзора".
     Он  заснул,  предвкушая  семейные  радости,  обеспеченные   контрактом,
обдумывая, какие выгоды даст ему это дело и какие гарантии счастья найдет он
в девице, супругом  которой  намеревался  стать.  Трудно  было  встретить  в
провинции молодую особу,  способную  затмить  Маргариту  нежной  красотой  и
воспитанием. По скромности, по изяществу можно  было  ее  сравнить  с  милым
цветком, который не смел назвать при ней Эммануил,  боясь  обнаружить  таким
образом тайные желания  сердца.  Постоянная  в  своих  чувствах,  твердая  в
религиозных убеждениях, она должна была стать целомудренной супругой и могла
не только льстить тщеславию, проявляемому в  той  или  иной  степени  всяким
мужчиной при выборе жены, но и удовлетворить  гордость  нотариуса  благодаря
тому, что во Фландрии ее семья,  вдвойне  родовитая,  пользовалась  огромным
почетом, который с нею предстояло  разделить  ее  мужу.  На  следующий  день
Пьеркен вынул у себя из кассы несколько билетов по тысяче франков и дружески
предложил их Валтасару, чтобы  избавить  его  от  денежных  хлопот  в  такие
печальные дни. Валтасар, как  предполагал  нотариус,  должен  был,  тронутый
деликатностью его забот, расхвалить дочери и доброту нотариуса и вообще  его
самого. Ничего подобного не случилось. Клаас с дочерью нашли  этот  поступок
вполне естественным: до такой степени они предались  горю,  что  им  некогда
было думать о Пьеркене. В самом деле, так глубоко было  отчаяние  Валтасара,
что даже люди, склонные порицать  его  поведение,  все  ему  простили  -  не
столько во имя науки, которая еще могла бы его извинить,  сколько  ради  его
скорби, которая ничего не могла исправить. Свет  удовлетворяется  гримасами;
он довольствуется тою же монетой, какою сам плати г, а пробы  не  проверяет;
для него горе - зрелище, нечто вроде развлечения, из-за которого он  всякого
простит, даже преступника; в  своей  жадности  до  эмоций  он  без  различия
оправдывает и тех, кто его рассмешил, и тех, кто его растрогал до слез, и не
спрашивает отчета  в  употребленных  ими  средствах.  Маргарите  исполнилось
девятнадцать лет, когда отец передал ей управление всем домо