ак, опуская уже поседевшую голову.
     - Де Солис знаком с Гаппе и Дункером из Амстердама; они с ума сходят по
картинам и, как все выскочки, любят щеголять великолепием, которое  пристало
только старинным домам; за наши картины они уплатят полную их стоимость. Так
мы восстановим наши доходы, а часть этой суммы, составляющей около ста тысяч
дукатов, тебе можно будет взять для  продолжения  опытов.  Обе  дочери  и  я
удовольствуемся немногим. Со временем, если соблюдать экономию, можно  будет
вставить в пустые рамы другие картины. Ты опять заживешь счастливо.
     Валтасар поднял голову и радостно, а вместе с  тем  несколько  боязливо
посмотрел на жену. Роли переменились. Жена стала покровительницей мужа.  При
всей своей нежности, при всей сердечности своих отношений с  Жозефиной,  он,
обнимая ее, не замечал, как она вздрагивала от ужасной конвульсии, как у нее
подергивались нервной дрожью кожа головы и рот.
     - Я не смел тебе сказать, что нахожусь только на волосок  от  Абсолюта.
Чтобы превратить в газ металлы, мне остается лишь  подвергнуть  их  действию
огромного жара в среде, где нет давления  атмосферы,  словом,  в  абсолютной
пустоте.
     Госпожа Клаас не выдержала, услышав подобный эгоистический  ответ.  Она
ожидала страстной благодарности за свои жертвы, а столкнулась  с  химической
задачей... Она сразу покинула мужа,  спустилась  в  залу,  упала  в  кресло,
перепугав своих дочерей, и залилась слезами; Маргарита и Фелиция  опустились
возле нее по обеим сторонам на колени, припали к ее руке и зарыдали вместе с
нею, еще не зная причин ее горя и только спрашивая беспрестанно:
     - Что с вами, маменька?
     - Бедные дети! Пришла моя смерть, я чувствую это. От ее слов вздрогнула
Маргарита, впервые заметившая на лице матери следы той особенной  бледности,
какая бывает у людей смуглых.
     - Марта! Марта! - закричала Фелиция,- идите сюда, вы нужны маменьке.
     Старая  дуэнья  прибежала  из  кухни  и,  увидав,  что   на   цветущем,
смугловато-румяном  лице  г-жи  Клаас  проступила   зеленоватая   бледность,
воскликнула по-испански:
     - Тело Христово! барыня умирает!
     Она стремительно вышла, велела Жозете согреть воды для ножной  ванны  и
вернулась к хозяйке.
     - Не пугайте барина, ничего ему не говорите, Марта!-  воскликнула  г-жа
Клаас.- Бедные дочки! - сказала она, прижимая к сердцу Маргариту  и  Фелицию
движением, полным отчаяния.- Хотелось бы мне пожить подольше,  чтобы  видеть
вас счастливыми и замужем. Марта,-  продолжала  она,-  скажите  Лемюлькинье,
чтобы он сходил к господину де Солису и попросил его от моего имени прийти к
нам.
     Все это было громовым ударом, который отозвался в доме вплоть до кухни.
Жозета и Марта, обе преданные г-же Клаас и ее дочерям, были тяжко  поражены,
ведь другой привязанности у  них  не  было.  При  страшных  словах:  "Барыня
умирает, барин ее убил; скорее готовьте горчичную ванну для ног!" - у Жозеты
вырвалось   немало   восклицаний   по   адресу   Лемюлькинье.   Холодный   и
бесчувственный Лемюлькинье закусывал на краешке стола перед окном, в которое
шел со двора свет в кухню, чистенькую, как будуар франтихи.
     - Так и должно было кончиться,- говорила Жозета, взглядывая на лакея  и
становясь на табурет, чтобы снять полки котелок, блестевший, как золото.- Ни
одна мать не могла бы хладнокровно смотреть, как отец забавы ради пускает по
ветру денежки, да какие еще денежки!
     Жозета, у которой лицо, обрамленное круглым чепчиком  с  рюшем,  похоже
было на немецкие  щипцы  для  орехов,  бросила  на  Лемюлькинье  язвительный
взгляд,  и  ее  восспаленные  маленькие  глазки  зеленого  цвета,  казалось,
источали яд. Старик лакей нетерпеливо пожал плечами, как мог бы это  сделать
по меньшей мере Мирабо, потом отправил в свой огромный  рот  кусок  хлеба  с
маслом.
     - Вместо того чтобы досаждать барину, дала бы барыня ему денег,  и  все
мы  вскоре  купались  бы  в  золоте!  Самой  малости  недостает  нам,  чтобы
открыть...
     - Так за чем же дело стало? У  вас  есть  капиталец  в  двадцать  тысяч
франков, почему вы их не предложите барину? Он ваш  хозяин.  И  раз  вы  так
верите в его победу...
     -  Ничего  вы  не  понимаете,  Жозета,  кипятите  свою  воду,-  ответил
фламандец, прерывая кухарку.
     - Уж одно-то я понимаю: было в доме столового серебра на тысячу  марок,
а вы с барином все расплавили, только дай вам итти  своей  дорогой,  вы  так
ловко полуфранковик в грош превратите, что вскоре  ровно  ничего  у  вас  не
останется.
     - А барин,- вмешалась Марта,- уморит барыню, чтобы избавиться от  такой
жены, которая его сдерживает не дает все пустить прахом. Видно,  бес  в  нем
сидит. Да и вы, Лемюлькинье, помогая ему, душу свою погубите,  уж  этого  не
миновать, если только есть у вас душа,- ведь вот  все  горюют,  а  вы  прямо
ледышка. Барышни слезами заливаются. Бегите же за аббатом де Солисом.
     - Я занят у барина, прибираю в лаборатории,- сказал лакей.-  Не  близко
отсюда до Эскершенского квартала. Идите сами.
     - Ну, посмотрите на это чудовище!  -  сказала  Марта.-  А  кто  сделает
ножную ванну барыне? Что ж, хотите, чтоб она умерла! Кровь  ей  бросилась  в
голову...
     - Мюлькинье,- сказала Маргарита, входя в соседнюю комнату,- на обратном
пути от господина де  Солиса  вы  зайдете  к  доктору,  господину  Пьеркену,
попросите прийти как можно скорее.
     - Ага, пойдете! - сказала Жозета.
     -  Барышня,  барин  приказал  мне  прибирать  в  лаборатории,-   сказал
Лемюлькинье, обернувшись к служанкам и бросив на них деспотический взгляд.
     - Папенька,- сказала Маргарита Клаасу, который в это время спускался по
лестнице,- не можешь ли ты отпустить Мюлькинье?  Нам  нужно  послать  его  в
город.
     - Пойдешь, чучело! - сказала Марта, услыхав,  что  Клаас  предоставляет
Лемюлькинье в распоряжение дочери.
     Из-за того, что лакей мало заботился о доме, постоянно возникали  ссоры
между обеими женщинами и Лемюлькинье, и в противовес его холодности Жозета и
дуэнья стали проявлять еще большую преданность.  Эта  борьба,  по  видимости
такая мелочная, впоследствии имела значительное  влияние  на  будущее  семьи
Клаасов, когда им понадобилась помощь в несчастье. Валтасар стал  опять  так
рассеян, что не заметил болезненного состояния Жозефины.  Он  взял  Жана  на
колени и машинально стал его качать, думая о проблеме,  разрешением  которой
он отныне имел возможность заняться. Он видел,  как  принесли  ножную  ванну
жене, которая, будучи не в силах подняться, так и осталась лежать в  кресле.
Он смотрел на дочерей, видел, что они хлопочут вокруг  матери,  но  даже  не
подумал, чего ради они так усердствуют. Когда Маргарита или  Жан  что-нибудь
говорили, г-жа Клаас приказывала им умолкнуть, кивая на Валтасара. Было  над
чем призадуматься Маргарите, очутившейся между матерью и отцом и  достаточно
взрослой, достаточно разумной, чтобы поразмыслить о его поведении. Наступает
момент  в  семейной  жизни,  когда  дети  волей-неволей  становятся  судьями
родителей. Г-жа Клаас  понимала  опасность  такого  положения.  Из  любви  к
Валтасару она старалась оправдать в глазах Маргариты те черты отца,  которые
разумной шестнадцатилетней девушке могли показаться недостатками. И вот, при
всех этих обстоятельствах, глубокое уважение к  Валтасару,  проявлявшееся  у
г-жи Клаас готовностью  стушеваться,  чтобы  не  нарушать  его  размышлений,
сообщало детям своего рода благоговейный страх перед отцом. Но как  ни  была
заразительна такая готовность жертвовать собою,  она  только  увеличивала  у
Марты восхищение матерью, с которой ее теснее связывала повседневная  жизнь.
Такое чувство основывалось на том, что девушка чутьем  поняла,  как  жестоко
страдает  мать,  и,  естественно,  искала   этому   причин.   Никакая   сила
человеческая не могла помешать тому, чтобы случайная фраза Марты или  Жозеты
открыла Маргарите, из-за  чего  уж  четыре  года  семья  находится  в  таком
положении. Несмотря на всю  сдержанность  г-жи  Клаас,  ее  дочь  понемногу,
медленно, нитка за ниткой исследовала  таинственную  ткань  семейной  драмы.
Маргарите  предстояло  сделаться  теперь  преданной  наперсницей  матери,  а
впоследствии, при развязке,- самым суровым судьей отца.  И  вот  г-жа  Клаас
всячески  старалась  привить  Маргарите  свою  преданность  Валтасару.  Видя
решительный характер дочери, ее благоразумие, она  дрожала  при  мысли,  что
может возникнуть борьба между Валтасаром и Маргаритой, когда та после смерти
матери заменит ее в домашних  делах.  Бедная  женщина  дошла  до  того,  что
последствий своей смерти боялась больше, чем самой смерти. Вся забота  ее  о
Валтасаре проявилась в решении, которое она только что приняла. Освободив от
долгов имущество мужа, она этим обеспечивала его  независимость,  а  отделив
доходы детей от доходов мужа, предупреждала  всякие  споры;  перед  тем  как
навеки закрыть  глаза,  она  надеялась  видеть  Валтасара  счастливым;  она,
наконец, рассчитывала передать душевную  свою  чуткость  Маргарите,  которая
исполняла бы роль его  ангела-хранителя,  наделенного  властью  оберегать  и
опекать всю семью. Не значило ли это из глубины могилы проливать свет  любви
на тех, кто ей был дорог? Вместе с тем ей не хотелось уронить отца в  глазах
дочери, посвятив ее преждевременно в те опасения, которые внушала ей страсть
Валтасара к науке; она изучала душу  и  характер  Маргариты,  чтобы  понять,
может ли юная девушка по своей воле заменить мать своим  братьям  и  сестре,
кроткую, и нежную жену - своему отцу. Так  последние  дни  г-жи  Клаас  были
отравлены расчетами и страхами, в которых она не  могла  признаться  никому.
Недавняя сцена нанесла ей смертельный удар, и  она  тревожилась  о  будущем;
между тем Валтасар, отныне чуждый всему, что имело отношение к бережливости,
к богатству и к семейственным чувствам,  думал  лишь  о  том,  как  отыскать
Абсолют... Царившее в зале глубокое молчание  нарушалось  только  монотонным
движением Клааса, который продолжал покачивать ногой, не  заметив,  что  Жан
давно уже соскочил с его колена. Сидя около матери, смотря  на  ее  бледное,
расстроенное лицо, Маргарита время от времени поворачивалась к отцу,  дивясь
его бесчувственности. Вскоре с громким стуком захлопнулась  дверь  парадного
подъезда, и  семейство  увидало,  что  аббат  де  Солис,  опираясь  на  руку
племянника, медленно пересекает двор.
     - А, и Эммануил пришел! - сказала Фелиция.
     - Прекрасный молодой человек! - сказала г-жа Клаас,  заметив  Эммануила
де Солиса.- Рада буду повидать его.
     Маргарита  покраснела,  услыхав  непреднамеренную похвалу. Два дня тому
назад  этот  молодой  человек  пробудил  в  ее  сердце  незнакомые чувства и
расшевелил  ум,  до  тех  пор  бездеятельный. Когда священник явился к своей
духовной дочери, произошли события неприметные, но занимающие в жизни важное
место,  последствия  которых оказались настолько значительны, что необходимо
изобразить  два  новых  персонажа,  вошедших  в  семейный  круг.  Г-жа Клаас
держалась   принципа  выполнять  свои  религиозные  обязанности  втайне.  Ее
духовник,  которого  у нее дома почти не знали, появился лишь во второй раз;
но   здесь,  как  и  повсюду,  все  невольно  поддались  чувству  умиления и
восхищения   при   виде   дяди   и   племянника.   У   аббата   де   Солиса,
восьмидесятилетнего  седовласого  старца,  было изможденное лицо, где жизнь,
казалось,  сосредоточилась  лишь в глазах. С трудом ступали его тонкие ноги,
одна  ступня,  похожая  на  безобразный  обрубок,  была запрятана в какой-то
бархатный  мешок; старику приходилось пользоваться костылем, когда он не мог
опереться на руку племянника. Его согбенная спина и все иссохшее тело являли
зрелище страждущего и хрупкого естества, над которым господствовали железная
воля  и  поддерживавший  ее  непорочный  дух,  полный  глубокой  веры.  Этот
испанский  священник,  замечательный по своим обширным познаниям, подлинному
благочестию   и   огромным  связям,  последовательно  побывал  доминиканским
монахом,   высшим  духовником  в  Толедо  и  главным  викарием  Мехельнского
архиепископства.   Не   будь  французской  революции,  покровительство  рода
Каса-Реаль возвело бы его к высшим церковным степеням; но он так был огорчен
смертью   молодого  герцога,  своего  ученика,  что  проникся  отвращением к
деятельной  жизни  и  весь  отдался воспитанию своего племянника, очень рано
осиротевшего.  После  завоевания  Бельгии  он  поселился  неподалеку от г-жи
Клаас.  С  молодости  аббат  де  Солис  преклонялся перед св. Терезою, и это
привело его к мистической стороне христианства, отвечавшей и склонностям его
ума.  Во  Фландрии,  где  г-жа  Буриньон,  так  же  как писатели квиэтисты и
иллюминаты     [Буриньон     Антуанетта    (1616-1680)    -    автор    ряда
религиозно-мистических  сочинений,  авантюристка,  объявившая себя "невестой
святого  духа",  который  передает  через  нее  свои откровения. Квиэтисты -
мистически-религиозное  направление,  в  основе  которо  го  лежит проповедь
пассивности,  самоотрицания,  растворения  духа  в  религиозном  созерцании.
Иллюминаты  - сеть тайных религиозно-мистических обществ, распространившихся
в  странах  Европы,  и  особенно  в  Германии  в  XVIII  в., проповедовавших
морально-нравственно   е  совершенствование;  выступали  против  официальной
церкви],  нашла  больше  всего приверженцев, он встретил множество католиков
своего  толка  и  тем охотнее здесь остался, что его приняли как патриарха в
этой  особой общине, где продолжают придерживаться учения мистиков, несмотря
на  суровые  преследования цензуры, постигшие Фенелона и г-жу Гийон [Фенелон
Франсуа   (1651-1715)   -  французский  писатель,  автор  известного  романа
"Похождения  Телемака",  был  последователем  квиэтизма.  Гийон Жанна-Мари -
автор  ряда  религиозно-мистических  книг].  Нравы  его были строги, жизнь -
примерна;  говорили,  чт  о у него бывают экстатические наития. Хотя человек
строгой  религиозности  обязан  отрешиться  от  мирской суеты, он все же, из
любви  к  своему  племяннику,  проявлял расчетливость. Когда заходила речь о
каком-нибудь  благотворительном  начинании, старик облагал взносами прихожан
своей  церкви,  прежде  чем  обратиться  к  собственным  своим  средствам, и
патриархальная  власть  его  была  столь  общепризнанна, намерения его столь
чисты, прозорливость его столь безошибочна, что всякий оказывал уважение его
просьбам.  Чтобы  получить  понятие  о  контрасте между дядей и племянником,
следовало  бы  сравнить старика с дуплистой ивой на берегу ручья, а молодого
человека  с  цветущим  шиповником,  прямой  изящный стебель которого тянется
кверху  из  дупла  этой ивы, как будто стремясь вновь выпрямить ее обомшелый
ствол.
     Сурово воспитанный дядей, который охранял  его,  как  матрона  охраняет
деву, Эммануил был исполнен той тонкой чувствительности, того  мечтательного
целомудрия, которые на  краткий  миг  расцветают  у  каждого  в  юности,  но
укореняются в душах, вскормленных религиозными принципами. Старый  священник
подавлял в своем воспитаннике стремление к чувственным радостям, постоянными
трудами и почти монашеской дисциплиной готовя его к тяготам жизни.  Подобное
воспитание, которое должно было в полной невинности вручить Эммануила  свету
и дать ему счастье, если он будет удачлив в первой своей любви, облекло  его
ангельской  чистотой,  сообщавшей  ему  девическое  очарование.  Его  глаза,
робкие, но таившие в своей глубине силу и мужество, излучали  свет,  который
трепетно  отдавался  в   душах,   как   звенящий   хрусталь   распространяет
волнообразные колебания, воспринимаемые слухом.  Лицо  его,  правильное,  но
выразительное,  отличалось   чрезвычайной   четкостью   контуров,   приятной
соразмерностью черт и глубоким спокойствием, свидетельствующим  о  безбурной
душевной жизни. Все в нем было гармонично. От черных волос, от темных глаз и
бровей еще заметней была белизна лица и живой  румянец.  Голос  у  него  был
именно такой, какого можно было ожидать при столь красивом лице. Мелодичному
голосу и нежному, ясному взгляду соответствовали его  женственные  движения.
Казалось,  он  сам   не   знал,   как   привлекательны   полумеланхолическая
сдержанность его манер его немногословная речь и почтительная заботливость о
дядюшке.  Видеть,  как  он  следит  за  неровной  походкой  старого  аббата,
применяясь  к  болезненным  ее  неправильностям,  предусмотрительно  избегая
всего, что грозило бы дяде ушибом, выбирает для старика самый удобный путь,-
было достаточно, чтобы обнаружить в Эммануиле то великодушие, которое делает
человека высшим существом. Любя  своего  дядю  и  никогда  его  не  осуждая,
повинуясь ему и никогда не  оспаривая  его  приказаний,  он  проявлял  такое
величие души, что всякий нашел бы предопределение в сладостном имени, данном
ему крестной матерью. Когда старик, дома или в гостях, проявлял  порою  свой
доминиканский деспотизм, то Эммануил таким  благородным  движением  поднимал
голову, показывая свою готовность поддержать старика, если тот с  кем-нибудь
схватится, что все чувствительные люди бывали взволнованы, как художник  при
виде великого произведения,- ибо  непосредственные  восприятия  жизни  могут
вызвать не менее прекрасный отзвук в душе, чем ее художественные воплощения.
     Эммануил сопровождал дядю, когда старик пришел к своей духовной дочери,
чтобы осмотреть картины дома Клаасов. Узнав от Марты,  что  аббат  де  Солис
находится в галерее, Маргарита, которой хотелось увидать  эту  знаменитость,
искала  предлога,  чтобы  присоединиться  к  матери  и  удовлетворить   свое
любопытство. Вошла она не очень-то чинно,  придав  себе  тот  легкомысленный
вид, под которым юные девушки так хорошо скрывают свои  намерения,  и  вдруг
увидала возле одетого в черное,  согбенного,  иссохшего,  мертвенно-бледного
старика свежее, прелестное лицо Эммануила. Равно юные, равно  наивные  взоры
обоих этих существ выразили одинаковое  изумление.  Несомненно,  Эммануил  и
Маргарита уже видали друг друга в мечтах. Оба они опустили глаза одним и тем
же движением, потом подняли их, посылая друг другу одно и то  же  признание.
Маргарита взяла мать под  руку,  заговорила  с  ней  шопотом,  так  сказать,
спряталась под материнское крылышко, в то  же  время  по-лебединому  вытянув
шею, чтобы снова увидеть Эммануила, который все поддерживал под  руку  дядю.
Свет в галерее, искусно выделяя каждое  полотно,  все  же  не  был  силен  и
благоприятствовал  беглым  взглядам,  составляющим  радость  робких   людей.
Конечно, ни он, ни она даже и в мыслях не дошли до  того  "да",  с  которого
начинается страсть; но  оба  почувствовали  то  глубокое,  волнующее  сердца
смущение, в котором юность не признается даже сама себе, то ли  смакуя  его,
то ли стыдясь его. В  юности  у  всех  на  смену  первому  впечатлению,  уже
предопределяющему  буйный  расцвет  долго   сдерживаемой   чувствительности,
приходит растерянность и почти ошеломленность,  как  это  бывает  с  детьми,
когда они впервые слышат музыку. Иные дети рассмеются и  задумаются,  другие
сначала задумаются и только потом рассмеются; но те, чья душа призвана  жить
поэзией или любовью, долго слушают и хотят, чтобы музыка звучала еще и  еще,
и об этом просят взглядом, в котором уже сияет наслаждение,  уже  загорается
любопытство к бесконечному. Если мы горячо любим те места, где в детстве нас
посвятили в красоты гармонии, если мы с восхищением вспоминаем о музыканте и
даже об инструменте,  то  как  запретить  душе  полюбить  существо,  которое
впервые открыло нам музыку жизни? Не становится ли  для  нас  отечеством  то
сердце, от которого впервые пахнуло на нас  любовью?  Эммануил  и  Маргарита
были друг для друга чистым голосом музыки, пробуждающим  чувство,  десницею,
поднимающей облачные покровы, чтобы показать берега, затопленные полуденными
лучами.  Когда  г-жа