полный покорности,
отличающей  фламандских  женщин,  ибо уже давно у нее любовью вытеснена была
гордость испанской знати, и сказала нежно:
     - Валтасар, ты очень занят?.. Вот уже тридцать третье воскресенье ты не
ходишь ни к обедне, ни к вечерне.
     Клаас ничего не ответил; его  жена  опустила  голову,  сложила  руки  и
ждала; она знала, что молчание означает не  презрение,  не  пренебрежение  к
ней, а тиранически овладевшую им озабоченность. Валтасар  был  из  тех,  кто
долго хранит в душе юношескую деликатность, он счел  бы  себя  преступником,
если бы выразил мысль хоть сколько-нибудь обидную для  женщины,  подавленной
сознанием физического  своего  недостатка.  Среди  всех  мужчин  только  он,
вероятно, и знал, что одно слово, один взгляд могут омрачить годы счастья  и
что обида становится еще жесточе от резкого контраста с  обычной  мягкостью,
ибо, по самой природе нашей, мы сильнее огорчаемся  диссонансом  в  счастье,
чем наслаждаемся неожиданной радостью среди горя. Несколько мгновений спустя
Валтасар, казалось, пробудился, быстро огляделся и сказал:
     - Вечерня? Ах, дети у вечерни...
     Он сделал несколько шагов, чтобы посмотреть на сад, где  повсюду  росли
великолепные тюльпаны; затем вдруг остановился, точно натолкнулся на  стену,
и воскликнул:
     - Почему не достигается соединение в положенное время?
     "Неужели он сходит с ума?" - ужаснулась жена.
     Чтобы почувствовать весь интерес  сцены,  вызванной  таким  положением,
непременно нужно бросить взгляд на прежнюю жизнь Валтасара Клааса  и  внучки
испанского герцога Каса-Реаль.
     В 1783 году Валтасар  Клаас-Молина  де  Ноуро,  которому  минуло  тогда
двадцать два года,  был,  что  мы  называем  во  Франции,  красавцем.  Чтобы
закончить свое образование, он приехал в Париж, где усвоил прекрасные манеры
в обществе г-жи д'Эгмонт, графа  де  Горна,  князя  д'Аренберга,  испанского
посланника,  Гельвеция,  французов  бельгийского  происхождения  или   особ,
приехавших из Бельгии, которых по древности их рода или богатству причисляли
к знати, задававшей  тон  в  те  времена.  Молодой  Клаас  нашел  среди  них
родственников и друзей, и они  ввели  его  в  высший  свет,  когда  тот  был
накануне  своего  падения;  но  первоначально  его,  как  и  большую   часть
юношества, сильнее соблазняли слава и науки, чем суета.  Он  охотно  посещал
ученых, в особенности  Лавуазье,  тогда  скорее  привлекавшего  общественное
внимание несметными богатствами генерального  откупщика,  чем  открытиями  в
химии, меж тем как впоследствии великий  химик  заслонил  в  нем  ничтожного
генерального откупщика.  Валтасар  страстно  увлекся  той  наукой,  развитию
которой способствовал Лавуазье, и стал самым пылким его учеником; но он  был
молод, красив, как Гельвеций, и парижанки вскоре научили его  дистиллировать
только острословие и любовь. С  жаром  принявшись  было  за  занятия  и  тем
заслужив от Лавуазье похвалы, он покинул  своего  учителя,  чтобы  послушать
наставниц  в  области  тонкого  вкуса,  у  которых  молодые  люди  проходили
последний курс жизненной науки и приобщались  к  обычаям  высшего  общества,
составляющего в Европе единое семейство. Опьяняющие мечты о светских успехах
были недолговечны; вдохнув парижского воздуха,  Валтасар  уехал,  утомленный
пустым существованием, не соответствовавшим ни его пылкой душе, ни  любящему
сердцу. Домашняя жизнь, столь тихая, столь спокойная, о которой он вспоминал
при одном имени Фландрии, показалась ему более подходящей к его характеру  и
стремлениям его сердца. Никакая  позолота  парижских  салонов  не  изгладила
очарования потемневшего зала и садика, где  столь  счастливо  протекало  его
детство. Нужно не иметь ни домашнего очага, ни отечества, чтобы  остаться  в
Париже. Париж - это город для космополитов или для  людей,  обручившихся  со
светской жизнью и простирающих к ней объятия науки, искусства и власти.
     Сын Фландрии вернулся в Дуэ, как голубь у Лафонтена возвращается к себе
в гнездо; он плакал от радости, въезжая туда в тот самый день, когда  в  Дуэ
устраивают процессию Гейана. Этот праздник, предмет  веселого  суеверия  для
всего города,  триумф  фламандских  воспоминаний,  вошел  в  обыкновение  ко
времени переезда семейства Клаасов в Дуэ. После смерти  отца  и  матери  дом
Клаасов опустел, и Валтасару пришлось некоторое время заняться делами. Когда
первое горе прошло, он  почувствовал  потребность  жениться,  чтобы  придать
законченность тому блаженному образу жизни, под-обаяние  которого  он  снова
подпал; желая следовать семейным обычаям,  он,  по  примеру  своих  предков,
отправился, в поисках жены, в Гент, в Брюгге и в Антверпен; но  ни  одна  из
встретившихся Валтасару девиц не пришлась ему по вкусу. Без сомнения, у него
были какие-то особенные взгляды на брак, ибо с юности его  обвиняли  в  том,
что он не ходит простыми путями. Однажды у своего родственника  в  Генте  он
услыхал разговор о какой-то девице из  Брюсселя,  ставшей  предметом  весьма
оживленных споров. Одни находили, что красоту Жозефины Темнинк заслоняли  ее
недостатки, другие считали Жозефину совершенством, несмотря  на  эти  слабые
стороны. Старый родственник Валтасара Клааса сказал гостям, что красива  она
или нет, зато душа у нее такая, что, будь он помоложе, он сам женился бы  на
ней; он сообщил, как она отказалась недавно от наследства,  оставленного  ей
отцом и матерью, чтобы устроить своему младшему брату  достойный  его  имени
брак, поступившись ради счастья брата своим собственным счастьем  и  принеся
ему в жертву всю свою жизнь. Трудно было предполагать, чтобы она вышла замуж
теперь, будучи не первой молодости и без средств,  раз  она  не  нашла  себе
партии, когда была молодой наследницей большого состояния.  Через  несколько
дней Валтасар Клаас искал руки двадцатипятилетней Жозефины Темнинк,  которою
он сразу увлекся. Она сочла это случайной прихотью  и  отказалась  выслушать
речи г-на Клааса; но страсть так заразительна, и бедной девушке, неправильно
сложенной и хромой, любовь, внушенная ею красивому молодому человеку,  несет
столько обольщений, что она позволила ухаживать за собою.
     Понадобилась бы  целая  книга,  чтобы  как  следует  изобразить  любовь
молодой  девушки,  смиренно  подчинившейся   мнению,   провозгласившему   ее
некрасивой, тогда как она чувствует в себе силу  непреодолимого  очарования,
порождаемую глубокими чувствами.  Недостаточно  было  бы  перечислить  дикие
приступы ревности  при  виде  чужого  счастья,  мучительное  желание  мстить
сопернице,  похищающей  хоть  бы   единый   взгляд,-   словом,   неизвестные
большинству женщин волнения и страхи, о которых здесь следовало бы, пожалуй,
не только упомянуть. Сомнение, столь драматичное в любви, составляло бы ключ
чрезвычайно тщательного анализа, где  кое-кто  узнал  бы  утерянную,  но  не
забытую поэзию своих юношеских чувств: высокие восторги, сокрытые в  глубине
сердца и никогда не выдаваемые выражением лица; боязнь  не  быть  понятым  и
безграничную  радость  оттого,  что   тебя   поняли;   неуверенность   души,
углубленной в себя, и магнетическое  сияние,  придающее  глазам  бесконечные
оттенки; мысли о самоубийстве, вызываемые одним словом  и  рассыпающиеся  от
интонации в голосе, столь же разнообразной, как  и  чувство,  о  постоянстве
которого она свидетельствует, вопреки всем подозрениям; робкие  взгляды,  за
которыми  скрыта  ужасная  решимость;  внезапное   желание   высказаться   и
действовать,   подавляемое   своей   же   собственной   силой;    внутреннюю
красноречивость  фраз,  не  имеющих  особого   значения,   но   произносимых
взволнованным   голосом;   таинственные   проявления   той    первоначальной
стыдливости души, той божественной скромности, которая  заставляет  человека
великодушно оставаться в тени и придает  изысканную  сладость  невысказанным
признаниям,- словом, всю красоту юной любви и все слабости ее могущества.
     Жозефина  де  Темнинк  была  кокеткою  лишь  из-за  душевного  величия.
Ощущение своего явного несовершенства сделало ее такой же недоступной, какой
бывает красавица. Боязнь когда-нибудь не понравиться пробудила ее  гордость,
уничтожила доверчивость и дала ей мужество прятать в глубине сердца  радость
первого успеха, который любят  подчеркивать  всеми  своими  манерами  другие
женщины, создающие себе из него горделивый убор. Чем сильнее  толкала  ее  к
Валтасару любовь, тем трудней  было  Жозефине  решиться  выразить  ему  свои
чувства. Не становились ли у нее жалкими уловками те жесты, взгляды,  ответы
или вопросы, которые  были  бы  лестны  мужчине,  раз  они  исходили  бы  от
хорошенькой женщины? Красивой женщине свет не отказывает в доверии,  прощает
какую-нибудь глупость или неловкость, и она сколько  ей  угодно  может  быть
сама собою,- тогда как одного взгляда достаточно, чтобы  согнать  прелестное
выражение с уст некрасивой женщины, придать робость ее  глазам,  подчеркнуть
неловкость ее жестов, внести смущение в ее манеру держать себя. Разве она не
знает, что только ей запрещено делать ошибки, так как окружающие  не  верят,
что она может загладить их, и не дадут ей к тому случая? Разве необходимость
в любую минуту  держаться  безупречно  не  должна  угашать  ее  способности,
сковывать холодом их развитие? Такая женщина может жить только  в  атмосфере
ангельской снисходительности. Но где вы найдете сердца, способные  проявлять
снисходительность без примеси горькой и  обидной  жалости?  Подобные  мысли,
усвоенные ею, когда она узнала цену ужасной  светской  вежливости  и  знаков
внимания, более жестоких, чем оскорбления, ибо своей нарочитостью они только
лишний  раз  напоминают  человеку  о  его  несчастье,-  подавляющим  образом
действовали на Жозефину Темнинк, постоянно вызывали в ней  ту  стесненность,
от  которой  вглубь  души  уходили  самые  прелестные  чувства  и  холодными
становились манеры, речь и взгляд. Украдкой была она влюблена,  осмеливалась
становиться красноречивой или красивой только в  уединении.  Несчастная  при
ярком свете дня, она была бы восхитительна, если бы ей позволили жить только
ночью. Часто, чтобы подвергнуть испытанию любовь Клааса, даже  с  риском  ее
потерять, она пренебрегала уборами,  которые  отчасти  могли  бы  скрыть  ее
недостатки. Ее  испанские  глаза  становились  обворожительными,  когда  она
замечала, что Валтасар находит ее прекрасной в небрежном костюме. И  все  же
недоверие портило ей редкие мгновения, когда она дерзала отдаваться счастью.
Вскоре она стала спрашивать себя, не хочет ли Клаас жениться на  ней,  чтобы
иметь  при  себе  рабу,  нет  ли  у  него  каких-либо  скрытых  недостатков,
вынуждающих его удовольствоваться бедной девушкой, которая обижена природой.
Порою эти постоянные тревоги придавали неслыханную цену тем часам, когда она
верила в длительность, в искренность любви, которая  должна  была  стать  ее
мщением свету. Преувеличивая свою некрасивость в беседах с возлюбленным, она
вызывала его на споры, чтобы проникнуть вглубь его души, и в таких случаях у
Валтасара вырывались истины, мало для  нее  лестные;  но  ей  нравилось  его
смущение, когда она заставляла его признаться, что прежде  всего  в  женщине
любят прекрасную душу и преданность, сулящую постоянное  спокойное  счастье,
что после нескольких лет брака для мужа совершенно безразлично, будет ли его
жена самой восхитительной женщиной на земле или  самой  безобразной.  Собрав
все, что только есть правдивого в парадоксах,  имеющих  целью  сбавить  цену
красоте, Валтасар  вдруг  замечал  нелюбезность  подобных  суждений,  и  вся
доброта его сердца обнаруживалась в тех деликатных  оговорках,  которыми  он
умел  доказать  Жозефине  Темнинк,  что  для  него   она   совершенство.   В
преданности, являющейся, может быть, вершиною женской любви, у нее  не  было
недостатка, ибо бедняжка всегда отчаивалась  в  том,  что  ее  полюбят;  она
прельстилась возможностью борьбы, в которой чувство должно одержать верх над
красотою; затем нашла величие в том, чтобы отдать свое  сердце,  не  веря  в
любовь; наконец, счастье, пускай даже и недолгое, слишком дорого  стоило  бы
ей, чтобы она отказалась его вкусить. Неуверенность и борьба чувств сообщили
этому возвышенному существу очарование и  неожиданную  страстность,  которые
внушили Валтасару любовь почти рыцарскою.
     Они поженились в  начале  1795  года.  Супруги  поехали  в  Дуэ,  желая
провести первые дни своей совместной жизни в патриархальном доме Клаасов,  к
сокровищам  которого  Жозефина  Темнинк  присоединила  несколько  прекрасных
картин Мурильо и Веласкеза, бриллианты своей матери и великолепные  подарки,
присланные ей братом, получившим титул герцога Каса-Реаль. Не многие женщины
были счастливее г-жи Клаас. Ее счастье оставалось безоблачным пятнадцать лет
и, подобно солнечному свету, пронизывало  все  ее  существование  вплоть  до
мелочей.  У  большинства  мужчин  обнаруживаются  неровности  характера,  от
которых  происходят  постоянные  несогласия;  мужья  лишают  таким   образом
домашнюю  жизнь  гармонии,  то  есть  идеального  семейного  счастья;   ведь
большинству мужчин свойственны мелкие недостатки, а от них рождаются дрязги.
Один будет честен и деятелен, но черств и  жесток;  другой  будет  добр,  но
упрям; этот станет любить свою жену, но будет отличаться  бесхарактерностью;
тот, поглощенный честолюбием, будет любить так, точно он отбывает повинность
и, доставляя жене тщеславные утехи  богатства,  лишит  ее  простых  радостей
жизни; словом, мужчины в нашем обществе по существу своему  несовершенны,  и
их нельзя  за  это  очень  упрекать.  Люди,  живущие  умом,  изменчивы,  как
барометр; истинно добр бывает только гений. Таким образом, настоящее счастье
обретается на двух концах духовной лестницы. Дурак или человек гениальный  -
только они сохраняют,- один из-за своей  слабости,  другой  благодаря  своей
силе,-  то  ровное  расположение  духа,  ту  постоянную  мягкость,  которыми
сглаживаются шероховатости жизни.  У  одного  -  безразличие  и  вялость,  у
другого - кротость  и  постоянство  высокого  мышления,  принципы  которого,
являясь их носителем, он применяет и в  повседневной  жизни.  Тот  и  другой
равно просты и наивны; только у одного это - пустота, у другого  -  глубина.
Поэтому ловкие женщины бывают склонны за неимением великого человека избрать
дурака, как наименьшее из зол. И вот Валтасар сразу  проявил  величие  своей
души в самых мелких  жизненных  обстоятельствах.  Ему  хотелось  создать  из
супружеской любви нечто  подобное  творению  искусства  и,  как  свойственно
высоко достойным людям, не терпящим ничего несовершенного, дать ей развиться
во всей ее  красоте.  Его  ум  постоянно  вносил  разнообразие  в  спокойное
счастье, его благородный характер проявлялся в уступчивости.  Поэтому,  хотя
он и разделял  философские  убеждения  XVIII  века,  но  еще  в  1801  году,
пренебрегая опасностью со стороны революционных законов, он дал у себя приют
католическому  священнику,  считаясь  с  той  чисто  испанской  фанатической
приверженностью к римско-католической  вере,  которую  его  жена  всосала  с
молоком матери; а затем, когда культ во  Франции  был  восстановлен,  каждое
воскресенье сопровождал он жену свою к обедне. Его привязанность никогда  не
теряла  страстности.  Никогда  он  не  позволял   себе   в   домашнем   быту
покровительственного тона, обычно нравящегося женам: по отношению к его жене
это  было  бы  похоже  на  жалость.  Словом,  искуснейшим  образом  теша  ее
самолюбие, он обращался с нею, как с  равною  себе,  и  порою  мило  на  нее
дулся,- как мужчина позволяет себе дуться на красавицу жену, показывая,  что
он не боится ее превосходства. Улыбка счастья всегда украшала  его  губы,  и
речь его неизменно дышала нежностью. Он любил свою Жозефину ради нее и  ради
себя, с  тем  пылом,  который  служит  непрестанной  хвалой  достоинствам  и
прелести  женщины.  Верность,  часто  подсказываемая  мужьям   общественными
отношениями, религией или расчетом, у него производила  впечатление  чего-то
непроизвольного и не чуждалась  тех  шаловливых  ласк,  которые  свойственны
бывают  весне  любви.  Выполнение   долга   -   вот   единственное   брачное
обязательство, в котором не было надобности для  обоих  этих  равно  любящих
существ, ибо Валтасар Клаас нашел в Жозефине  Темнинк  постоянное  и  полное
осуществление своих надежд. Сердце его утолялось, не  зная  пресыщения;  как
мужчина он был счастлив. Испанская кровь семейства  Каса-Реаль  давала  себя
знать  в  Жозефине,  наделила  ее  инстинктивной   способностью   бесконечно
разнообразить  наслаждения,  но  Жозефина  оказалась  способна   и   на   ту
безграничную преданность, в которой проявляется гений женщины, как в  грации
проявляется ее красота. Она любила со  слепым  фанатизмом  и  во  имя  своей
любви, по первому его знаку,  радостно  пошла  бы  на  смерть.  Деликатность
Валтасара обострила в ней все самые великодушные чувства женщины  и  внушила
ей  властную  потребность  дарить  больше,  чем  получать.  Взаимный   обмен
счастьем,  которое  расточали  они  друг   другу,   заметно   поколебал   ее
замкнутость, так что и в словах ее, и во взорах, и в малейшем движении стала
обнаруживаться  ее  возраставшая  любовь.   Благодарность   друг   к   другу
оплодотворяла и разнообразила жизнь сердца у обоих супругов, а уверенность в
том, что для любимого человека ты составляешь  все,  изгоняла  мелочность  и
делала знаменательной каждую подробность  их  жизни.  А  кроме  того,  разве
горбатая женщина, которую муж считает стройной, или хромая женщина,  которую
мужчина не хотел бы видеть иною, или женщина пожилая,  которая  кажется  ему
молодою,- не вправе почитать себя счастливейшим созданием среди всех женщин?
Страсти человеческой некуда итти дальше. Не является ли славою  для  женщины
сделать предметом поклонения то, что в ней кажется недостатком? Забыть,  что
хромая не может ступать правильно,- это минутный  самообман;  но  любить  ее
потому, что она хромая,-  это  обожествление  ее  уродства.  Может  быть,  в
евангелии  женщин  следовало  бы  выгравировать  такое  изречение:  блаженны
некрасивые, ибо царство любви принадлежит  им.  По  правде  говоря,  красота
должна  считаться  несчастьем  для  женщины,  ибо  это  преходящее  цветение
чрезмерно воздействует на внушаемое ею чувство: не похожа ли такая любовь на
брак  по  расчету?  Зато любовь, которую  внушит или сама испытает  женщина,
лишенная хрупких преимуществ, столь привлекательных для  сынов  Адама,  есть
любовь истинная, страсть подлинно таинственная, пылкие объятия душ, чувство,
для которого никогда не приходит день разочарования. Такая женщина  обладает
прелестью, неведомой свету, ускользающей  от  его  контроля,  она  прекрасна
тогда,  когда  это  нужно,   и   минуты,   заставляющие   забывать   об   ее
несовершенствах, рождают в ней столь гордое чувство, что  она  будет  всегда
добиваться победы. Поэтому почти все привязанности,  наиболее  знаменитые  в
истории, были внушены  женщинами,  у  которых  толпа  нашла  бы  недостатки.
Клеопатра, Джованна Неаполитанская, Диана де Пуатье, мадмуазель де Лавальер,
мадам де Помпадур - словом, большинство  женщин,  прославившихся  в  области
любви, не были лишены  несовершенств  и  телесных  недостатков,-  тогда  как
большинство женщин, красота которых слывет  совершенной,  были  несчастны  в
любви. Это странное на первый взгляд явление объясняется, вероятно,  особыми
причинами. Быть может, для мужчины больше значат чувства,  чем  наслаждения?
Быть может, обаяние красавицы, всецело телесное, имеет  границы,  тогда  как
духовное в своей основе обаяние женщины, посредственно красивой, бесконечно?
Не таков ли смысл повествования, лежащего в основе "Тысячи  и  одной  ночи"?
Будь женой Генриха VIII дурнушка, она не испугалась бы топора и победила  бы
непостоянство своего господина.
     По странно