ак что быстро составил  себе  состояние,  и  сумел
понравиться своей кузине Конинкс, обожаемой своим отцом, одной из богатейших
наследниц в обеих Фландриях. К 1824 году собственность Клаасов  освободилась
от долгов, и дом на Парижской улице восстановлен был в прежнем виде. Пьеркен
уже официально просил у Валтасара руки Фелиции, так же как де Солис  -  руки
Маргариты.
     В  начале  января  1825  года  Маргарита  и  г-н  Конинкс  поехали   за
отцом-изгнанником, прибытия которого все ждали с нетерпением; он уже подал в
отставку, чтобы остаться в семье и завершить ее счастье. Во время отсутствия
Маргариты, часто  выражавшей  сожаление,  что  к  приезду  отца  не  удалось
заполнить пустые рамы в панелях галереи и  приемных  комнат,  Пьеркен  и  де
Солис сговорились с Фелицией устроить  Маргарите  сюрприз,  которым  младшая
сестра внесла бы, так сказать, свою долю в восстановление дома Клаасов.  Они
вдвоем  купили  несколько  прекрасных  картин  и  подарили  их  Фелиции  для
украшения  галереи.  Подобная  же  мысль  возникла  и  у   Конинкса.   Желая
засвидетельствовать Маргарите удовлетворение тем, как  благородно  она  себя
держала и с каким самопожертвованием выполняла завет матери, он распорядился
привезти пятьдесят принадлежавших ему превосходных холстов, в  том  числе  и
те,  которые  когда-то  продал  ему  Валтасар,  так   что   удалось   вполне
восстановить галерею Клаасов. Уже несколько раз Маргарита вместе  с  сестрой
или Жаном ездила повидаться с отцом; всякий  раз  она  находила  в  нем  все
большие и большие перемены; но со времени последнего ее  посещения  старость
стала  обнаруживаться  у  Валтасара  страшными  признаками,  чему,  конечно,
способствовало еще и то, что жил  он  скаредно,  растрачивая  большую  часть
своего жалованья на опыты, вечно обманывавшие его  надежды.  Хотя  ему  было
только шестьдесят пять лет,  но  выглядел  он  восьмидесятилетним  стариком.
Глаза ввалились, брови поседели,  волосы  остались  только  на  затылке;  он
отпустил бороду, которую сам подстригал ножницами, когда  она  начинала  ему
мешать; он согнулся, как престарелый виноградарь; беспорядок в одежде  дошел
до того, что она казалась нищенским рубищем, а дряхлость Клааса придавала ей
еще  более  отвратительный   вид.   Хотя   его   величественное   лицо,   до
неузнаваемости изборожденное морщинами, оживлялось  мощной  мыслью,  все  же
остановившийся   взгляд,   выражение   отчаяния,   постоянное   беспокойство
запечатлели на нем черты  безумия,  или,  вернее,  всех  безумий  сразу.  То
появлялась на нем восторженная  надежда,  придававшая  Валтасару  выражение,
свойственное мономану; то раздражение  из-за  невозможности  угадать  тайну,
мелькавшую перед Клаасом, как блуждающий огонек, отпечатлевалось на его лице
как бы симптомом бешенства; то вдруг взрыв смеха выдавал его безумие; а чаще
всего полная  подавленность  приводила  к  тому,  что  все  оттенки  страсти
находили себе итог в  холодной,  тупой  меланхолии.  Как  ни  беглы  и  мало
приметны для  чужих  людей  были  подобные  признаки,  к  несчастью  слишком
чувствительными становились они для тех, кто знал  высокую  доброту  Клааса,
величие его сердца и красоту  лица,  от  которых  сохранились  лишь  неясные
следы. Лемюлькинье тоже состарился и, подобно  своему  барину,  утомился  от
постоянных трудов, но ему не приходилось испытывать усталости мысли; на  его
лице странно соединились тревога  за  барина  и  восторг  перед  ним,  легко
вводившие в заблуждение; хотя он почтительно  прислушивался  к  каждому  его
слову, хотя малейшие движения его ловил с какой-то  нежностью,-  все  же  он
заботился об ученом, как мать заботится  о  младенце-несмышленыше;  часто  у
него  появлялся  покровительственный   вид,   так   как   он   действительно
покровительствовал Валтасару в делах житейских, о  которых  тот  никогда  не
думал. Оба  старика,  объятые  одной  идеей,  верившие  в  реальность  своей
надежды, вдохновляемые одним и тем же желанием, представлявшие собою один  -
оболочку, а другой - душу их совместной жизни, являли собою зрелище  ужасное
и  вместе  с  тем  трогательное.  Когда  приехали  Маргарита  с   Конинксом,
оказалось, что Клаас живет в гостинице: преемник его не заставил себя  ждать
и уже вступил в должность.

     Как ни поглотила Валтасара наука, желание вновь  увидать  родину,  дом,
семью волновало его; письмо дочери уведомило его о счастливых событиях;  "он
думал завершить свою деятельность рядом опытов, которые должны были привести
его  к  решению  проблемы,  поэтому  он  ждал   Маргариту   с   чрезвычайным
нетерпением. Дочь бросилась в объятия отца, плача от радости.  На  этот  раз
она явилась получить награду за свою  скорбную  жизнь  и  прощение  за  свою
фамильную гордость. Она чувствовала себя преступной, подобно великим  людям,
которые ради спасения отечества нарушают принципы свободы. Но,  взглянув  на
отца, она вздрогнула  при  виде  перемен,  произошедших  в  нем  со  времени
последнего  ее  посещения,  Тайный  испуг  внучки  разделил  и  Конинкс,  он
настаивал на том, чтобы как можно  скорее  отвезти  племянника  в  Дуэ,  где
влияние родины может восстановить его разум и здоровье, если он  вернется  к
счастливой жизни у домашнего очага.  После  первых  сердечных  излияний,  со
стороны Валтасара более сильных, чем ожидала Маргарита,  он  стал  проявлять
исключительную внимательность по отношению к  ней,  выразил  сожаление,  что
принимает ее в плохой комнате гостиницы, осведомился о ее вкусах, с усердием
любовника расспрашивал, что приготовить ей на обед,-  словом,  держал  себя,
как обвиняемый, который хочет склонить на свою сторону судью. Маргарита  так
хорошо знала отца, что угадала причину этих нежностей,  предположив,  что  у
него накопились здесь кое-какие долги, которые  ему  нужно  выплатить  перед
отъездом.  Она  некоторое  время  наблюдала  за  отцом  и   увидала   сердце
человеческое во всей его наготе. Валтасар очень опустился.  Сознание  своего
упадка и уединение, к которому его понуждали занятия наукой, развили  в  нем
робость и как бы ребячество в отношении ко всему, что было чуждо любимым его
занятиям; старшая дочь внушала ему почтение; с каждым днем  ее  все  больше,
должно  быть,  возвеличивали  в  его  глазах  воспоминания  о   ее   прошлом
самопожертвовании и об энергии, обнаруженной ею, сознание ее власти, которую
он сам же ей предоставил, ее богатство и не поддающиеся определению чувства,
понемногу овладевшие им с тех пор,  как  он  отрекся  от  своего  отцовского
авторитета, уже сильно пошатнувшегося. Конинкс для Валтасара как  бы  ничего
собою и не представлял, он видел только дочь и думал только о ней, опасаясь,
казалось, ее, как иные слабые мужья опасаются жены, взявшей над ними верх  и
покорившей их себе; когда он поднимал  на  нее  глаза,  Маргарита  огорченно
подмечала в них выражение боязни, как у провинившегося ребенка.  Благородная
девушка не  знала,  как  примирить  величественный  и  грозный  вид  черепа,
обнаженного наукой и  трудами,  с  наивной  угодливостью  и  с  мальчишеской
улыбкой на губах и на  всем  лице  Валтасара.  Оскорбительным  был  для  нее
контраст такого величия и такого ничтожества, и она обещала  себе  добиться,
чтобы отец вновь обрел все свое достоинство в тот торжественный день,  когда
опять появится в кругу своей семьи. Прежде всего она улучила  минуту,  когда
они остались одни, и сказала ему на ухо:
     - Вы что-нибудь здесь задолжали?
     Валтасар покраснел и ответил смущенно:
     - Не знаю, Лемюлькинье все расскажет тебе. Он честный слуга, а  в  моих
делах более осведомлен, чем я сам.
     Маргарита позвонила, и, когда лакей явился, она  почти  невольно  стала
вглядываться в лица обоих стариков.
     - Что вам угодно, барин? - спросил Лемюлькинье.
     У Маргариты, которая была вся гордость и благородство, сжалось  сердце,
когда она по тону и всей манере  лакея  заметила,  что  между  отцом  и  его
товарищем по работам установилась какая-то дурная фамильярность.
     - Отец не может без вас сосчитать, сколько он  здесь  должен,-  сказала
Маргарита.
     - Барин,- ответил Лемюлькинье,- должен...
     При этих словах Валтасар сделал лакею  какой-то  тайный  знак,  заметив
который Маргарита почувствовала себя униженной.
     - Говорите же, сколько должен отец!- воскликнула она.
     - Здесь барин задолжал  тысячу  экю  аптекарю,  который  оптом  торгует
москательными товарами и поставлял нам едкий поташ, свинец, цинк и реактивы.
     - Это все? - сказала Маргарита.
     Валтасар снова  подал  знак  Лемюлькинье,  который,  как  зачарованный,
ответил:
     - Да, барышня.
     - Хорошо,- продолжала она,- сейчас я их вам отдам.
     Валтасар радостно обнял дочь со словами:
     - Ты для меня ангел, дитя мое.
     И он вздохнул легче, взглянул на  нее  веселее,  но,  несмотря  на  эту
радость, Маргарита легко заметила на  его  лице  следы  глубокой  тревоги  и
решила,  что  тысячу  экю  составляют  только  самые  неотложные  долги   по
лаборатории.
     - Будьте откровенны, папенька,- сказала она, когда, подчиняясь  желанию
отца, уселась к нему на колени.- У вас есть еще долги? Признавайтесь мне  во
всем, возвращайтесь домой, не тая никаких опасений среди общего счастья.
     - Дорогая Маргарита,- сказал он, взяв ее руки и  целуя  их  с  грацией,
напоминавшей об его далекой юности,- ты будешь на меня ворчать...
     - Нет,- сказала она.
     -  Правда?  -  ответил  он,  и  у   него   вырвался   жест   ребяческой
радости.Значит, все тебе могу сказать, ты заплатишь?..
     - Да,- сказала она, сдерживая слезы, выступившие у нее на глазах.
     - Так вот, я должен... о! не смею...
     - Говорите же, папенька.
     - Сумма значительная,- продолжал он. Она в  отчаянии  умоляюще  сложила
руки.
     - Тридцать тысяч франков должен я Проте и Шифревилю.
     - Тридцать тысяч составляют все мои сбережения, но  я  с  удовольствием
подарю их вам,- сказала она, почтительно целуя его в лоб.
     Он  встал,  схватил  дочь  в  объятия  и  стал  кружиться  по  комнате,
подкидывая ее, как ребенка, потом посадил ее в то же кресло, воскликнув:
     - Милое дитя, ты настоящее сокровище любви! Ведь мне житья  не  давали.
Шифревили написали мне три угрожающих письма, хотели начинать тяжбу со мной,
со мной, обогатившим их...
     - Папенька,- печально сказала Маргарита,- значит, вы  продолжаете  свои
исследования?..
     - Продолжаю,-  сказал  он,  улыбаясь,  как  безумный.-  Погоди,  я  еще
найду... Если бы ты знала, чего мы достигли.
     - Кто это - мы?
     - Я говорю о Мюлькинье; он теперь стал  понимать  меня,  прекрасно  мне
помогает... Славный малый, он так мне предан.
     Вошел Конинкс,  и  разговор  прервался.  Маргарита  сделала  отцу  знак
молчать, боясь, как бы он не уронил себя в глазах дяди. Она была в ужасе  от
того, каким опустошениям подвергся его великий ум, поглощенный исследованием
проблемы, может быть  неразрешимой.  Валтасар,  который,  вероятно,  ничего,
кроме своих горнов, не видел, не догадывался даже о том, что  состояние  его
свободно  от  долгов.  На  следующий  день  они  отправились  во   Фландрию.
Путешествие было довольно продолжительно, и Маргарита успела кое-что  понять
во взаимоотношениях отца и Лемюлькинье. Не получил ли лакей той  власти  над
господином, какую берут иногда над величайшими умами люди, лишенные  всякого
образования, но  чувствующие  себя  необходимыми  и,  добиваясь  уступки  за
уступкою, идущие к господству с упорством, которое дается навязчивой  идеей?
Или же барин питал к слуге привязанность, рожденную привычкой и  похожую  на
отношение рабочего  к  своему  инструменту-созидателю  или  араба  к  своему
скакуну-освободителю? Маргарита подметила в поведении слуги кое-какие черты,
встревожившие ее, и решила освободить Валтасара  из-под  унизительного  ига,
если ее опасения подтвердятся. Проездом она остановилась на несколько дней в
Париже, чтобы расплатиться с долгами отца и просить  фабрикантов  химических
продуктов ничего не  присылать  в  Дуэ,  предварительно  не  уведомив  ее  о
заказах, которые сделает Клаас.  Она  уговорила  отца  переменить  костюм  и
одеться  соответственно  своему  положению.  Такое  наружное  восстановление
облика Валтасара вернуло ему внешнее достоинство, что  было  хорошим  знаком
возможной  перемены  умонастроения.  Вскоре  дочь,  уже  предвкушая  счастье
видеть, как поразят отца все  неожиданности,  с  которыми  он  встретится  в
собственном доме, поехала дальше в Дуэ.
     В трех милях от города Валтасар увидал  Фелицию  верхом  на  лошади,  в
сопровождении обоих братьев, Эммануила, Пьеркена и близких друзей всех  трех
семейств. Путешествие  невольно  отвлекло  химика  от  его  обычных  мыслей,
картины Фландрии подействовали на его сердце; а  когда  он  заметил  веселую
свиту, которую составили ему его дети и друзья, то ощутил  в  себе  волнение
столь сильное, что глаза его увлажнились, голос задрожал,  веки  покраснели.
Он так страстно обнимал детей, будучи не в силах  от  них  оторваться,  что,
наблюдая эту сцену, все были растроганы до слез. Вновь увидав свой  дом,  он
побледнел, живо, совсем как молодой человек, выскочил  из  дорожной  кареты,
радостно вдохнул чудный аромат сада, принялся разглядывать все кругом,  и  в
каждом  его  движении  чувствовалось  удовольствие;  он  выпрямился,   снова
помолодело его лицо. Когда он вошел  в  залу,  слезы  появились  у  него  на
глазах:  по  тому,  как  точно  воспроизвела  дочь  проданные  им  старинные
серебряные подсвечники, он увидел, что беды, должно  быть,  все  поправлены.
Роскошный завтрак подали в столовой, где все поставцы были полны редкостными
предметами и серебром,  по  крайней  мере  той  же  ценности,  что  и  вещи,
находившиеся здесь когда-то. Хотя семейная трапеза длилась  немало  времени,
его едва хватило на рассказы, которых Валтасар требовал от каждого из  своих
детей. Нравственно потрясенный  возвращением  домой,  он  проникся  счастьем
семьи  и  вполне  показал  себя  отцом.  Его  манеры  обрели  свое   прежнее
благородство.  В  первый  момент  он  весь  отдался  радости  обладания,  не
спрашивая себя, каким образом могло быть восстановлено  все  потерянное  им.
Радость его была цельной и полной. Когда  кончили  завтрак,  четверо  детей,
отец и нотариус Пьеркен перешли в залу, где Валтасар не без  тревоги  увидал
листы гербовой бумаги, которые  положил  на  стол  писец,  как  бы  готовясь
исполнять распоряжения своего патрона.  Дети  сели,  а  изумленный  Валтасар
остался стоять перед камином.
     - Господин Клаас отдает своим детям опекунский отчет,- сказал Пьеркен.-
Конечно, это  совсем  не  весело,-  добавил  он,  улыбаясь,  как  принято  у
нотариусов, которые частенько  шутливым  тоном  говорят  о  самых  серьезных
делах,- однако безусловно необходимо вам все выслушать.
     Хотя обстоятельствами оправдывалась такая фраза,  Клаас  принял  ее  за
упрек, так как совесть напомнила ему о прошлом, и он нахмурился. Писец начал
чтение. Изумление Валтасара возрастало по мере того, как оглашался документ.
Вначале здесь устанавливалось, что  состояние  жены  к  моменту  ее  кончины
доходило приблизительно до миллиона шестисот тысяч  франков,  заключение  же
отчета с полной ясностью предоставляло каждому из  детей  их  долю  целиком,
точно вел дела добрый и заботливый отец семейства. Из этого  следовало,  что
дом из-под заклада выкуплен, что Валтасар находится в собственном доме и что
его загородные владения равным образом  чисты  от  долгов.  Когда  различные
бумаги были подписаны, Пьеркен предъявил расписки на  суммы,  прежде  взятые
взаймы, и документы о снятии запрета с собственности.  Тут  Валтасар,  сразу
вновь обретя честь мужчины, жизнь отца  и  достоинство  гражданина,  упал  в
кресло; он искал глазами Маргариту, которая по высшей  женской  деликатности
ушла во время  чтения,  посмотреть,  выполнено  ли  все  задуманное  ею  для
праздника.  Все  члены  семьи  понимали  мысль  старика,  когда  он   слегка
увлажненным взором искал свою дочь, и в  эту  минуту  все  своими  духовными
очами видели ее перед собою, как некоего ангела силы и света. Габриэль пошел
за Маргаритой. Услыхав шаги дочери, Валтасар побежал навстречу ей и сжал  ее
в своих объятиях.
     - Папенька,- сказала она у лестницы, где старик ее обнял,- умоляю  вас,
ни в чем не принижайте своего священного авторитета.  Поблагодарите  меня  в
присутствии всей семьи за то,  что  я  хорошо  выполнила  ваши  указания,  и
держитесь как единственный устроитель всего благополучия,  которого  удалось
достигнуть здесь. Валтасар поднял глаза к небу, взглянул на  дочь,  скрестил
на груди руки и  некоторое  время  оставался  безмолвным,  причем  лицо  его
приняло  выражение,  которого  уже  десять  лет  не  видели  дети,  а  затем
проговорил:
     - Почему нет здесь тебя, Пепита! Как бы ты восхищалась нашей дочерью.
     Он крепко обнял Маргариту, не будучи в состоянии произнести ни слова, и
вошел в залу.
     - Дети,- сказал он с  тем  благородством  в  манерах,  которое  некогда
внушало к нему такое почтение,- мы все должны  благодарить  Маргариту,  быть
признательными ей  за  мудрость  и  усердие,  с  какими  она  выполнила  мои
намерения,  осуществила  мои  планы,  когда,  чрезмерно  поглощенный  своими
трудами, я вручил ей бразды правления в нашем доме.
     - А! Пора уже прочесть брачные контракты,- сказал  Пьеркен,  смотря  на
часы.- Но это не входит нынче в мои обязанности, принимая во  внимание,  что
закон запрещает мне вести дела, относящиеся к моим родственникам и  ко  мне.
Господин Рапарлье-старший сейчас прибудет.
     В  это  время  стали  собираться  друзья  семьи,  приглашенные на обед,
который давали по случаю возвращения Клааса и подписания брачных контрактов,
а  слуги  несли  подарки  невесты.  Собрание  росло  и  росло, становясь все
великолепнее  как  по  составу  именитых гостей, так, в равной степени, и по
красоте  богатых туалетов. Три семейства, соединявшиеся счастливыми браками,
пожелали   соперничать   между   собою  в  роскоши.  Зала  вмиг  наполнилась
прелестными  подарками,  которые  дарят  при  обручении.  Золото струилось и
сверкало.  Развернутые  ткани,  кашемировые  шали,  ожерелья, уборы вызывали
такую  подлинную  радость  и у тех, кто дарил, и у тех, кто получал подарки,
эта   полудетская   радость  так  сияла  на  всех  лицах,  что  о  стоимости
великолепных  подарков  забыли  и  те  праздные  люди,  которые частенько из
любопытства занимаются подсчетом. Вскоре приступили к исполнению церемониала
согласно  обычаю,  принятому в доме Клаасов для таких торжественных случаев.
Полагалось  сидеть  только родителям, а другим присутствующим - стоять перед
ними  в  некотором  отдалении.  Вдоль  левой  стены  залы  и со стороны сада
поместились  Габриэль Клаас и девица Конинкс, далее де Солис и Маргарита, ее
сестра  и  Пьеркен.  В нескольких шагах от этих трех пар Валтасар и Конинкс,
единственные  из  всего  собрания,  кто сидел, расположились в креслах возле
нотариуса,  сменившего  Пьеркена.  Жан стоял позади отца. Два десятка изящно
одетых   дам,   несколько  мужчин,  все  из  числа  ближайших  родственников
Пьеркенов,   Конинксов  и  Клаасов,  мэр  города  Дуэ,  которому  предстояло
совершить  брак, двенадцать свидетелей из преданнейших друзей трех семейств,
и  в  том  числе старший председатель королевкого суда,- все, даже священник
церкви  св.  Петра,  стояли,  образовывая  со  стороны  двора величественный
полукруг.  Честь,  воздаваемая  всем  этим  собранием  у семейства, сиявшего
сейчас  ореолом  поистине  королевского  величия,  сообщала  сцене  характер
некоего  древнего  обряда.  То  был  единственный  момент,  когда  за  целых
шестнадцать  лет  Валтасар  позабыл  о  поисках  Абсолюта. Нотариус Рапарлье
подошел   спросить  у  Маргариты  и  ее  сестры,  собрались  ли  все  гости,
приглашенные  на зак