судовщикам,-  переночуйте  в  лодке,  а  то  в
гостинице полно народу. Да, так будет лучше.
     - Сударь,- сказал хозяин новому гостю,- вот все, что у меня осталось ив
съестных припасов.
     И он указал на кушанья, поданные двум французам.
     - Больше в доме нет даже корки хлеба, даже обглоданной косточки.
     - И кислой капусты нет?
     - Дочиста выгребли!  И,  как  я  уже  имел  честь  объяснить,  не  могу
предложить вам другой постели, кроме стула, на котором вы сидите,  и  другой
комнаты, кроме общей залы.
     При этих словах приземистый человечек окинул хозяина и обоих  французов
взглядом, в котором сквозили осторожность и страх...
     - ...Должен заметить,- сказал г-н Герман, прерывая свой, рассказ,-  что
нам так  и  не  удалось  узнать  ни  настоящей  фамилии,  ни  истории  этого
незнакомца; из его бумаг явствовало, что он прибыл из Аахена; он значился  в
ник под фамилией Вальгенфер и был владельцем довольно  большого  предприятия
близ Нейвида, изготовляющего булавки. Как  все  фабриканты  этого  края,  он
носил сюртук из толстого сукна, короткие панталоны и темно-зеленый бархатный
жилет, сапоги и широкий кожаный пояс. Лицо у него было  совершенно  круглое,
манеры простые и сердечные. Но в тот вечер ему, видимо,  очень  было  трудно
скрывать какие-то опасения, а может быть жестокие заботы. Трактирщик говорил
потом, что этот немец-фабрикант, должно быть, бежал из своей страны. Позднее
я узнал, что фабрику его сожгли по несчастной  случайности,  как  это  часто
бывает во время войны. Несмотря на  озабоченное  выражение,  его  физиономия
говорила  о  большом  благодушии,  черты  его  были  приятны,  толстая   шея
отличалась молочной белизной, которую так подчеркивал  черный  галстук,  что
Вильгельм, усмехаясь, указал на нее Просперу...
     Тут г-н Тайфер выпил стакан воды.
     -  Проспер  учтиво  предложил  фабриканту  разделить  с  ними  ужин,  и
Вальгенфер недолго думая согласился, как человек, чувствующий себя  в  силах
отплатить за такое радушие. Положив баул на пол, он поставил на  него  ноги,
затем снял шляпу и придвинулся к столу, освободившись  от  перчаток  и  двух
пистолетов, заткнутых за пояс. Хозяин тотчас принес для него прибор, и  трое
сотрапезников молча принялись утолять голод. И комнате было так жарко, такое
множество жужжало в ней мух, что Проспер  не  выдержал  и  попросил  хозяина
открыть  окно,  выходившее  на  пристань.  Окно   было   защищено   железной
перекладиной, укрепленной концами в двух гнездах, сделанных в оконной  нише.
Для большей безопасности ставни закладывались изнутри двумя болтами, которые
завинчивались гайками. Случайно бросив взгляд на окно, Проспер увидел, каким
сложным способом хозяин запирает его...
     - Но раз я заговорил о месте действия,- заметил г-н Герман,-  я  должен
описать расположение комнат в гостинице,- подробности  эти  необходимы,  так
как без ник история моя не будет  вполне  понятна.  Зала,  где  ужинали  три
действующие лица, о которых я сейчас упоминал, имела два  выхода,-  один  из
них на андернахскую дорогу,  тянувшуюся  по  берегу  Рейна;  как  раз  перед
гостиницей  находилась  пристань,  где   причалена   была   лодка,   нанятая
фабрикантом для его путешествия; вторая дверь вела во двор гостиницы.  Двор,
огороженный высоким забором, в  ту  ночь  был  забит  хозяйской  скотиной  и
лошадьми постояльцев, так как даже в конюшнях спал  вповалку  народ.  Ворота
так старательно были  забаррикадированы,  что  хозяин  для  скорости  провел
фабриканта и лодочников через дверь, выходившую на улицу. Открыв по  просьбе
Проспера Маньяна окно, он  принялся  запирать  эту  дверь,  заложил  засовы,
завинтил болты гайками. Хозяйская комната,  где  должны  были  ночевать  оба
подлекаря, находилась рядом с общей залой и отделялась тонкой переборкой  от
кухни, где, вероятно, устроились на  ночь  хозяйка  и  ее  супруг.  Служанка
только что вышла поискать себе убежища в  яслях,  или  на  сеновале,  или  в
каком-нибудь другом месте. Как видите, общая зала, хозяйская спальня и кухня
были несколько в стороне от остальных помещений гостиницы. Во дворе  держали
двух больших псов, их басистый лай изобличал бдительных и злых сторожей.
     - Какая тишина, какая ночь прекрасная!  -  глядя  на  небо,  воскликнул
Вильгельм, когда хозяин перестал греметь запором  и  только  слышался  плеск
речной волны.
     -  Господа,-  сказал  фабрикант,-  позвольте  мне  поставить  несколько
бутылок, чтобы оросить вашего карпа. Мы будем попивать вино,  отдыхая  после
утомительного дня. По вашим усталым лицам, да и по одежде сразу  видно,  что
вы, как и я, проделали нынче немалый путь.
     Два друга согласились, и хозяин  вышел  в  кухню,  чтобы  спуститься  в
подвал, устроенный, как видно, в этой части здания. Когда трактирщик  принес
и поставил на стол пять почтенных  бутылей,  его  супруга  подала  последнее
блюдо, окинула залу и все кушанья хозяйским зорким оком и,  убедившись,  что
предупредила все желания постояльцев, вернулась в кухню. Четыре собутыльника
- хозяин тоже приглашен был выпить - не слышали, как она укладывалась спать,
но позднее, в краткие минуты молчания,  прерывавшего  беседу  за  стаканами,
могучий храп,  гулко  разносившийся  с  высоты  антресолей,  где  приютилась
хозяйка, не раз вызывал улыбку у троих проезжающих и особливо у ее  супруга.
После полуночи, когда на столе оставались только бисквиты,  сухие  фрукты  и
крепкое  вино,  собеседники  стали  весьма  общительны,   особенно   молодые
французы. Они заговорили о своей родине, о своих занятиях, о войне.  Словом,
разговор оживился. На  глазах  беглеца-фабриканта  заблестели  слезы,  когда
Проспер Маньян с откровенностью пикардийца  и  простодушием  доброй,  нежной
натуры вслух подумал о том, что делает его мать в этот  час,  когда  сын  ее
находится далеко от нее, на берегах Рейна.
     - Я так и вижу ее,- оказал он.-  Ложится  спать  и  перед  сном  читает
вечернюю молитву. И меня, конечно, не забыла в ней и, верно, думает: "Где-то
сейчас бедный мой Проспер?" И если она сегодня выиграла в  карты  у  соседки
несколько су,- может быть, у твоей матушки,- добавил он, подталкивая  локтем
Вильгельма,- то наверняка положила их в глиняный горшок -  это  ее  копилка.
Она все хочет собрать столько денег, чтобы можно было купить  клин  земли  в
тридцать арпанов, который врезался в ее маленькое лешвильское  поместье.  Но
эти тридцать арпанов стоят тысяч шестьдесят. Зато какие там луга! Эх, если б
удалось купить их когда-нибудь, весь век прожил бы я в Лешвиле, позабыв  про
всякое честолюбие! Сколько раз отец мечтал вслух об этих тридцати арпанах, о
красивом ручье, который змеится в лугах. Но так он и умер, не купив  их.  Не
хватало денег. Я там часто играл в детстве.
     - И у вас, господин Вальгенфер, нет какого-нибудь заветного желания?  -
спросил Вильгельм.
     - О да, сударь, о да! Оно уже было исполнилось, а теперь...
     И, не договорив, толстяк умолк.
     - И я вот,- сказал хозяин, лицо которого  несколько  раскраснелось,-  я
лет десять все хотел купить один лужок и в прошлом году купил наконец.
     Так они беседовали, как это обычно водится, когда вино  развяжет  людям
язык, и уже чувствовали друг к другу ту  мимолетную  дружескую  приязнь,  на
которую мы не скупимся в путешествиях, так что, когда настало время ложиться
спать, Вильгельм даже решил уступить фабриканту свою постель.

     - Вы со спокойной совестью можете принять эту услугу,-  сказал  он,-  я
лягу вместе с Проспером. Это будет не в первый и, верно, не в последний раз.
Вы в нашей компании старше всех, мы должны уважать старость.
     - Погодите,- сказал хозяин.- На кровати моей  жены  положено  несколько
тюфяков, один можно снять и разостлать на полу.
     Из благоразумной  предосторожности  он  пошел  запереть  окно  и  долго
громыхал засовами.
     -  Что  ж,  я  согласен,-  сказал  фабрикант.-  Признаться, я даже рад,
добавил  он, понизив голос и поглядывая на двух друзей.- Мои лодочники народ
ненадежный.  Я  далеко  не  в  обиде,  что  эту ночь мне придется провести в
обществе  двух  храбрых и честных молодых людей, двух французских военных. У
меня вот в этом бауле сто тысяч франков - золотом и в бриллиантах.
     Ласковая сдержанность, с которой молодые  люди  встретили  неосторожное
это признание, успокоила благодушного немца. Хозяин помог проезжим разобрать
одну из двух постелей и, когда все было устроено как можно лучше, пожелал им
спокойной ночи и отправился на боковую. Фабрикант и подлекари  пошутили  над
своими своеобразными подушками. Проспер подложил под голову две  шкатулки  с
набором хирургических инструментов - свою собственную и своего друга,- то ли
для того, чтобы возместить отсутствие валика в изголовье, то ли  от  избытка
осторожности, а Вальгенферу подушкой служил его баул.
     - Ну вот, мы с вами оба будем спать на нашем  богатстве:  вы  на  своем
золоте, а я - на хирургических ножах! Любопытно, принесут ли  мне  мои  ножи
столько золота, сколько нажили вы?
     - Будем надеяться! -  сказал  фабрикант.-  Трудом  в  честностью  всего
добьешься. Только запаситесь терпением.
     Вальгенфер и Вильгельм заснули скоро. Но Проспер не мог сомкнуть  глаз:
то  ли  жесткая  постель  была  причиной  этой  бессонницы,  то  ли  крайняя
усталость, а быть может, роковой поворот, совершавшийся в  его  душе.  Мысли
его неприметно обратились к дурному. Он все думал об одном: о  ста  тысячах,
которые лежали под головой фабриканта. Сто тысяч! Для него  это  -  огромное
богатство, и вот оно само  просится  в  руки.  Сначала  он  придумал  тысячу
способов употребить сто тысяч и строил воздушные замки, как  все  мы  это  с
наслаждением делаем, когда дремота уже затуманивает сознание, порождая в нем
неясные образы и зачастую наделяя мысли магической силой. И  мечтах  Проспер
исполнил все желания матери, купил тридцать арпанов луга, женился на  девице
из Бове, руки которой до тех пор не смел искать из-за разницы  в  состоянии.
На эти сто тысяч он устроил себе блаженную жизнь и видел себя в грезах отцом
семейства, богачом, уважаемым во всей округе,  и,  может  быть,  даже  мэром
города Бове. Голова пикардийца запылала,  он  перешел  к  способам  обратить
мечтания в действительность  и  с  чрезвычайным  жаром  принялся  обдумывать
преступление - пока еще в теории.  Он  мечтал  о  смерти  фабриканта  и  так
явственно видел его золото и бриллианты! Их блеск слепил ему  глаза.  Сердце
его  колотилось.  Сами  его  мысли   были,   конечно,   уже   преступлением.
Зачарованный блеском золота, он одурманивал себя, рассуждая,  как  настоящий
убийца. Он задался вопросом, зачем жить этому старому немцу,  убеждал  себя,
что немец этот  вообще  мог  бы  и  не  существовать.  Словом,  он  замыслил
преступление и обдумал способ совершить его безнаказанно. Правый берег Рейна
занят австрийцами, под окнами - пристань, а  там  лодка  с  гребцами;  можно
перерезать горло этому человеку, бросить тело в Рейн, схватить баул, вылезть
через окно, дать лодочникам золота и бежать в Австрию. Он дошел до того, что
старался  определить,  насколько  искусно  научился  владеть  хирургическими
инструментами и сумеет ли перерезать человеку горло  так,  чтобы  жертва  не
успела издать ни единого крика...
     Тут г-н Тайфер отер себе лоб и еще отхлебнул воды.
     - ...Проспер медленно и совершенно бесшумно поднялся.  Убедившись,  что
никого не разбудил, он оделся и вышел в общую залу.  Затем,  с  той  роковой
догадливостью,  какая  сразу  пробуждается  у  преступников,  с  той  особой
осторожностью и решимостью, которые никогда не изменяют  им  при  совершении
злодеяний, он отвинтил гайки, без малейшего шума  вынул  из  гнезд  железные
перекладины, прислонил их к стене и открыл окно, сильно нажимая на  шарниры,
чтобы заглушить скрип. Сразу же бледный луч луны протянулся  через  залу,  и
Проспер смутно различил предметы  в  той  комнате,  где  спали  Вильгельм  и
Вальгенфер. И в эту минуту, как  он  потом  рассказывал  мне,  он  замер  на
мгновенье. Сердце его билось так сильно, такими быстрыми, шумными  толчками,
что его охватил ужас. И еще он боялся, что  не  в  силах  будет  действовать
хладнокровно. Руки его дрожали, а ноги жгло, как будто он стоял  на  горящих
угольях. Но он так удачно выполнил первую часть плана,  что  увидел  в  атом
особую милость судьбы, своего рода предопределение. Он распахнул окно, затем
вернулся в спальню, взял шкатулку и выбрал хирургический  инструмент,  самый
подходящий для того, чтобы довести преступный замысел до конца.
     "Подходя к кровати, я машинально попросил помощи у бога",-  рассказывал
он мне. И то мгновенье, как он, собрав  все  силы,  уже  занес  руку,  вдруг
какой-то голос заговорил в нем и будто свет блеснул перед глазами. Он бросил
инструмент на постель, выбежал в залу и стал у окна. Глубочайший ужас  перед
самим собою охватил его; но, чувствуя, что добродетель в нем все еще  слаба,
страшась вновь поддаться искушению, он выскочил в окно  и  долго  бродил  по
берегу Рейна,  расхаживая  перед  гостиницей,  как  часовой.  Стремительными
шагами не раз доходил он почти до самого Андернаха,  не  раз  приближался  к
горному  склону,  по  которому  они  с  приятелем  спускались,  подъезжая  к
гостинице. Ночная тишина была так глубока, он так  полагался  на  сторожевых
псов, что иногда терял из  виду  оставленное  открытым  окно.  Ему  хотелось
крайним физическим утомлением призвать к себе сон.  И  вот,  во  время  этой
прогулки  под  ясным  небом,  любуясь  прекрасными  звездами,  быть   может,
очарованный чистым ночным воздухом и меланхолическим плеском реки, он впал в
задумчивость и постепенно пришел к целительным, добродетельным мыслям. Разум
в конце концов совершенно рассеял кратковременное  исступление.  Наставления
его воспитателей,  правила  веры,  а  главное,-  говорил  мне  он,-  картина
скромной жизни, которую он вел под отеческой кровлей,  восторжествовали  над
дурными помыслами. Очнувшись после долгого раздумья, в котором он забылся на
берегу Рейна, опершись локтем о каменную глыбу,- он мог бы, как  сказал  мне
потом, не только спать, но и бодрствовать спокойно возле целого миллиарда  в
золотых монетах. И в ту минуту, когда его честность вышла сильной  и  гордой
победительницей  из  этой  борьбы,  он  стал  на  колени  и   в   радостном,
восторженном порыве возблагодарил бога. Он чувствовал  себя  счастливым,  на
душе у него было легко, хорошо, как в  день  первого  причастия,  когда  ему
казалось, что он уподобился ангелам, потому что за целый день не согрешил ни
словом, ни делом, ни помышлением. Он вернулся в гостиницу, запер  окно,  уже
не боясь шуметь, и тотчас лег  в  постель.  Телесная  и  душевная  усталость
отдала его беззащитным во власть сна.  Лишь  только  он  опустил  голову  на
тюфяк, подкралась дремота, возникли первые  фантастические  образы,  обычные
предвестник" сна. Все наши органы чувств  в  такие  минуты  цепенеют,  жизнь
постепенно замирает в них, мысли расплываются, и последний  трепет  ощущений
уже кажется сонною грезою. "Какой воздух тяжелый,-  думал  Проспер.-  Дышишь
словно влажным теплым паром".  У  него  мелькнула  смутная  мысль,  что  это
впечатление объясняется разницей в температуре  комнаты  и  чистого  воздуха
полей. Вскоре он услышал равномерные звуки, которые  очень  напоминали  стук
капель воды, падающих из крана. Ему почему-то стало так жутко, что он  хотел
вскочить, кликнуть хозяина, разбудить фабриканта или Вильгельма,  но  вдруг,
на свою беду, он вспомнил о деревянных стенных часах, как будто расслышав  в
раздававшихся звуках тиканье маятника, и сразу уснул с этим неясным, смутным
представлением...
     - Вам хочется пить, господин Тайфер? - спросил  хозяин  дома,  заметив,
что поставщик машинально взялся за графин.
     Графин уже был пуст.
     После краткой паузы, вызванной  этим  замечанием  банкира,  г-н  Герман
продолжал рассказ:
     - Утром Проспера Маньяна разбудил какой-то сильный шум. Ему  почудились
дикие пронзительные крики, и все нервы  его  затрепетали,  как  это  бывает,
когда, пробуждаясь, мы еще не освободились  от  тяжких  ощущений,  владевших
нами во сне.  И  нас  происходит  тогда  особое  физиологическое  явление  -
встряска, выражаясь языком грубым, явление еще недостаточно изученное,  хотя
в нем содержатся  феномены,  любопытные  для  науки.  Это  страшное  чувство
смертной тоски, вызванной, быть может, мгновенным воссоединением двух  начал
человеческой натуры, почти всегда разъединенных во время сна, обычно  бывает
мимолетным,  но  у  бедняги  подлекаря  оно  затянулось   и   обратилось   в
беспредельный ужас, когда  он  увидел  лужу  крови  между  своим  тюфяком  и
кроватью Вальгенфера. Голова несчастного немца  валялась  на  полу,  а  тело
вытянулось на постели.  Вся  кровь  его  вылилась  из  обрубка  шеи.  Увидев
недвижные открытые глаза, увидев пятна крови на своих  простынях  и  даже  у
себя на руках, заметив на своей постели скальпель, Проспер лишился чувств  и
упал на пол, в лужу крови. "Это было карой за мои мысли",- говорил  он  мне.
Когда сознание вернулось к нему, он увидел, что сидит в общей  зале.  Вокруг
его стула стояли французские солдаты, а перед ним  сгрудилась  внимательная,
любопытная толпа. Он тупо взглянул на офицера, который допрашивал свидетелей
и, очевидно, составлял  протокол.  Он  узнал  трактирщика,  его  жену,  двух
судовщиков, служанку гостиницы. Хирургический  нож,  которым  воспользовался
убийца...
     Господин  Тайфер  кашлянул,  вынул  из  кармана   платок,   отер   лоб,
высморкался.  Никто,  кроме  меня,  не  заметил  этих  вполне   естественных
мелочей,- все глаз не сводили с рассказчика и  с  жадным  вниманием  слушали
его. Поставщик облокотился на стол и пристально посмотрел на г-на Германа. В
дальнейшем он уже не выказывал ни малейшего  волнения  или  любопытства,  но
лицо его все время оставалось землистым и задумчивым, как в ту минуту, когда
он играл хрустальной пробкой от графина.
     - ...Хирургический нож, которым  воспользовался  убийца,  находился  на
столе  вместе  со  шкатулкой,  бумажником  и  документами  Проспера.   Люди,
теснившиеся в  комнате,  смотрели  то  на  эти  вещественные  доказательства
преступления, то на самого Проспера, а он, казалось, был при смерти и ничего
не различал  угасшим  своим  взором.  Неясный  шум,  доносившийся  с  улицы,
свидетельствовал о  том,  что  перед  гостиницей  собралась  толпа,  которую
привлекла весть о преступлений и,  вероятно,  также  желание  посмотреть  на
убийцу.  Шаги  часовых  под  окнами  общей  залы  и  позвякивание  их  ружей
выделялись на фоне глухого говора собравшегося  народа,  но  гостиница  была
заперта, в опустевшем дворе царила тишина. Проспер Маньян  потупился,  не  в
силах  выдержать  взгляда  офицера,   составлявшего   протокол,   но   вдруг
почувствовал, что кто-то сжал его  руку,  и  тогда  он  поднял  глаза,  чтоб
посмотреть, кто же стал его покровителем перед всей этой враждебной  толпой.
По  мундиру  он  узнал,  что  около  него  -  старший  хирург   полубригады,
размещенной в Андернахе. Но взгляд этого человека был так  пронзителен,  так
суров, что несчастный юноша весь задрожал  и  голова  его  запрокинулась  на
спинку стула. Солдат дал  ему  понюхать  крепкого  уксуса,  и  он  пришел  в
чувство. Однако его глаза казались такими безжизненными,  такими  безумными,
что врач, пощупав его пульс, сказал офицеру:
     - Капитан, сейчас невозможно допрашивать этого человека...
     - Ну-ка, уведите его! - крикнул капитан, прервав врача  и  обращаясь  к
капралу, стоявшему позади Проспера.
     - Трус проклятый! - вполголоса  сказал  ему  капрал.-  Постарайся  хоть
пройти твердым шагом мимо этих окаянных немцев. Не позорь Республику!
     Слова эти как будто пробудили Проспера  Маньяна,  у  него  хватило  сил
подняться, сделать несколько шагов, но, когда отворилась  дверь  и  н