я
положения.  Если  они  не  кончают  каторгой  или  бегством  за  границу, то
прозябают  где-нибудь  на  третьем  этаже на Улице Сен-Луи, в квартале Марэ.
Когда  парижские  кассиры  осознают свое значение, им цены не будет. Правда,
иные  люди  только  и могут быть, что кассирами, так же как другие неизбежно
становятся  мошенниками.  Поразительная  насмешка  цивилизации!  Добродетели
общество  жалует на старость сотню луидоров ренты, третий этаж, вволю хлеба,
несколько   неношеных   шейных  платков,  да  престарелую  жену,  окруженную
ребятами.  А  пороку,  если у него хватит смелости, если он ловко повернет в
свою  пользу  статью закона, как Тюренн вертел генералом Монтекукули [Тюренн
(1611-1675)  -  известный  французский полководец. Монтекукули (1609-1681) -
австрийский  генерал;  в  1675 г. оба полководца во главе своих войск четыре
месяца  маневрировали,  из  бегая  решительного  сражения], общество прощает
украденные  им  миллионы,  общество осыпает его орденами, балует почестями и
заваливает  знаками  уважения.  К  тому  же и само правительство действует в
полном  согласии  с  обществом,  глубоко непоследовательным. Среди способных
юношей  восемнадцати  -  двадцати лет правительство производит набор молодых
талантов; преждевременной работой оно истощает великие умы, собранные им для
того, чтобы хорошенько их отсортировать, как садовники поступают с семенами.
К  этому  делу  оно  приставляет  присяжных  взвешивателей  таланта, которые
пробируют  их мозги, как на монетном дворе пробируют золото Потом из пятисот
подающих  надежды  молодцов, которых ему поставляет наиболее передовая часть
населения,  правительство отбирает одну треть, помещает ее в огромные мешки,
именуемые  учебными  заведениями,  где  и держит их в течение трех лет. Хотя
каждый  из  таких ростков представляет собою огромный капитал, оно делает их
своего  рода  кассирами;  назначает  их  простыми  инженерами,  использует в
качестве капитанов артиллерии - словом, обеспечивает их лишь самыми высокими
из  подчиненных  должностей.  А  потом,  когда  эти  лучшие люди, сдобренные
математикой  и  напичканные наукой, достигают пятидесятилетнего возраста, их
вознаграждают за службу квартирой в четвертом этаже, женою с ребятами, всеми
прелестями  посредственного  существования.  Разве  не  чудо,  что  из  этих
одураченных   людей  выберется  пять-шесть  талантливых  личностей,  которые
достигают социальных высот.
     Таков точный баланс отношений, в которые вступают талант  и  внутренние
достоинства  с  правительством  и  обществом  в   эпоху,   почитающую   себя
прогрессивной.  Без   этих   предварительных   замечаний   случай,   недавно
происшедший в Париже, показался бы неправдоподобным, а  сопровождаемый  этим
кратким введением, он, может быть, даст пищу умам,  достаточно  высоким  для
понимания истинных язв нашей цивилизации, которая после  1815  года  принцип
"честь" заменила принципом "деньги".
     В  пасмурный  осенний день, часов в пять вечера, кассир одного из самых
крупных парижских банков еще сидел за работой при свете лампы, зажженной уже
довольно  давно.  Как  это  заведено в коммерческом мире, касса помещалась в
самой темной части тесных и низких антресолей. Чтобы до нее добраться, нужно
было  пройти  коридором,  который  освещали  лишь  тусклые  оконца  и  вдоль
которого,  как в банном заведении, тянулись перенумерованные комнаты. Следуя
инструкции,  швейцар  уже  с  четырех часов флегматически произносил: "Касса
закрыта".  В  это  время  канцелярии  уже  опустели,  курьеры были отосланы,
чиновники  разошлись по домам, жены директоров ожидали своих любовников, оба
банкира  обедали  у своих сожительниц. Все было в порядке. Окованные железом
денежные   сундуки   стояли  позади  каморки  кассира,  занятого,  вероятно,
подсчетом  кассы.  Сквозь решетку каморки можно было видеть шкаф из кованого
железа,  который  благодаря изобретениям современного слесарного ремесла был
так  тяжел, что воры не могли бы его утащить. Его дверца открывалась лишь по
воле  того,  кто  умел  составить  пароль из букв замка, хранящих тайну и не
ведающих подкупа,- прекрасное осуществление сказки о Сезаме из "Тысячи одной
ночи".  Но это еще не все. Замок стрелял из пищали в лицо тому, кто, овладев
паролем,  не  знал  последнего  секрета,  ultima  ratio  [Последний аргумент
(лат.)]  этого  дракона  механики.  Дверь в комнату, стены комнаты, ставни в
комнате  -  вся комната была обита листами железа толщиною почти в полдюйма,
замаскированными  легкой  деревянной  обшивкой.  Ставни  были закрыты, дверь
заперта.   Если  кто  мог  считать  себя  пребывающим  в  полном  уединении,
недоступным  ничьему взору, то, конечно, кассир банкирской конторы "Нусинген
и Кo" [Нусинген - повторяющийся персонаж "Человеческой комедии", образ этого
финансиста,  "Наполеона  биржи",  обогатившегося  при  помощи  ряда биржевых
спекуляций,  разоривших  тысячи людей, встречается в целом ряде произведений
Бальзака]  на  улице  Сен-Лазар.  И  так,  полнейшее  молчание царило в этом
железном  погребе.  Угасшая  печка  дышала жаром, вызывающим муть в голове и
тошноту,  как  бывает  наутро  после  кутежа.  Печка  усыпляет, одуряет; она
необычайно  способствует  превращению  сторожей  и  чиновников  в  кретинов.
Комната  с печкой - колба, в которой разлагаются энергичные люди, слабеет их
способность  к  движению  и изнашивается воля. Канцелярии - огромная фабрика
посредственностей,  необходимых  правительствам  для поддержки того особого,
основанного  на  деньгах,  феодального режима, на который опирается нынешний
общественный  договор  (см.  "Чиновники").  Зловонная  теплота,  испускаемая
собравшимися   вместе   людьми,   занимает   немалое   место   среди  причин
прогрессирующего  вырождения  умов:  мозг,  выделяя  особенно много азота, в
конце концов отравляет другие мозги.
     Кассиру было лет сорок, на его круглой, как шар, голове при свете лампы
Карселя, стоявшей на столе, сияла лысина, а в черных  волосах,  уцелевших  с
боков, блестела седина. Цвет лица у него был кирпично-красный. Около голубых
глаз залегли морщинки. Как  у  всякого  толстого  человека,  руки  его  были
пухлыми. Фрак синего сукна, уже немного побелевшего на  швах,  и  лоснящиеся
панталоны приобрели потертый вид, с которым тщетно борется щетка и который -
в глазах людей мало наблюдательных - служит верным признаком, говорит о том,
что  перед  вами  бережливый,   честный   человек,   достаточно   философски
настроенный или достаточно аристократичный для  того,  чтобы  носить  старый
костюм. Но не  редкость  встретить  людей,  которые,  экономя  на  пустяках,
неустойчивы, расточительны или  бесхарактерны  в  главном.  Петлицу  кассира
украшала ленточка Почетного легиона, так как  во  время  Империи  он  служил
командиром драгунского эскадрона. Г-н де Нусинген, первоначально  поставщик,
впоследствии банкир,  имел  когда-то  случай  оценить  щепетильность  своего
кассира,  занимавшего   тогда   высокий   пост,   потом   утраченный   из-за
неблагоприятных обстоятельств, и в знак уважения положил ему пятьсот франков
в месяц. Воин сделался кассиром в 1813 году,-  тогда  он  уже  залечил  свои
раны, полученные в сражении при Студзянке, во время  беспорядочного  бегства
из Москвы, но до этого он протомился шесть месяцев  в  Страсбурге,  куда  по
приказанию  императора  посылали  некоторых  старших  офицеров   для   особо
тщательного лечения. Этот бывший  офицер,  по  фамилии  Кастанье,  имел  чин
полковника в отставке и две тысячи четыреста франков пенсии.
     Кастанье, в котором за десять лет кассир уничтожил  воина,  пользовался
таким доверием банкира, что, кроме всего прочего, заведовал перепиской в его
личном кабинете  (расположенном  позади  кассы),  куда  барон  спускался  по
потайной лестнице. Там  решались  дела.  Это  было  решето,  сквозь  которое
просеивались предложения, место  переговоров,  где  изучалось  положение  на
бирже. Отсюда посылались аккредитивы;  здесь,  наконец,  находились  главная
книга и ежедневные записи, где подытоживалась работа всех  отделений  банка.
Закрыв дверь, выходившую на лестницу, которая вела во второй этаж  особняка,
в парадные приемные обоих банкиров, Кастанье снова уселся и некоторое  время
рассматривал аккредитивы на имя банкирского  дома  Уотскильдена  в  Лондоне.
Потом он взял перо  и  подделал  внизу  каждого  из  них  подпись  Нусинген.
Размышляя, какая из этих подписей удалась ему лучше других, он вдруг вскинул
голову, точно укушенный мухой, повинуясь ощущению, которое говорило ему: "Ты
здесь не один!" И в эту минуту подделыватель подписей увидал, что у окошечка
кассы, за решеткой, стоит какой-то человек, так тихо, что и дыхания  его  не
слышно, словно он и  не  дышит  вовсе,-  очевидно,  он,  вошел  в  дверь  из
коридора, которая, как заметил Кастанье, была открыта настежь. Первый раз  в
жизни старый солдат до того испугался,  что  так  и  замер,  раскрыв  рот  и
остановив  взгляд  на  этом  человеке,  самый  вид  которого  внушал   страх
независимо от таинственных обстоятельств, сопровождавших подобное появление.
Длинный оклад лица, выпуклый лоб, неприятный цвет кожи незнакомца, не менее,
чем его костюм, свидетельствовали о  его  английском  происхождении.  Так  и
разило от него англичанином. Достаточно  было  взглянуть  на  его  сюртук  с
большим воротником,  на  его  пышный  галстук,  поддерживающий  приплюснутые
трубчатые складки его жабо, оттенявшего своей белизной вечно мертвенный цвет
бесстрастного лица, на котором выделялись холодные красные губы,  как  будто
предназначенные к тому, чтобы высасывать кровь мертвецов,-  и  сразу  всякий
догадался бы, что черные гетры застегнуты у него выше колена, что  несколько
по-пуритански оделся богач англичанин для пешей прогулки. Глаза чужестранца,
как бы пронизывая самую душу, сверкали невыносимо, а  застывшие  черты  лица
усиливали впечатление. Этот сухой и тощий человек  таил,  казалось,  в  себе
какое-то пожирающее начало, не знавшее утоления.  Казалось,  он  так  быстро
переваривал пищу,  что  мог  есть  беспрестанно,  причем  на  его  щеках  не
показывалось ни кровинки. Бочку токайского вина, именуемого  стародедовским,
мог он, вероятно, выпить зараз, не замутив ни пронзительного своего взгляда,
читавшего в душе, ни жестокой ясности разума, всегда, казалось,  доходившего
до сущности вещей. Было в нем что-то от дикого и спокойного величия тигров,
     - Мне нужно получить по этому векселю,-  сказал  он  Кастанье  голосом,
заставившим кассира затрепетать всеми  жилками,  как  будто  по  ним  прошел
сильный электрический разряд.
     - Касса закрыта,- ответил Кастанье.
     -  Она  открыта,-  сказал  англичанин,  указывая  на   кассу.-   Завтра
воскресенье, а ждать мне некогда. Сумма - пятьсот тысяч  франков,  у  вас  в
кассе она имеется, а мне она необходима для уплаты долга.
     - Но как же вошли вы сюда, милостивый государь?
     Англичанин улыбнулся, и Кастанье оцепенел от его улыбки. Не могло  быть
ответа полнее и категоричнее, чем презрительная и  властная  складка  губ  у
незнакомца. Кастанье повернулся, взял пятьдесят пачек банковских билетов, по
десяти тысяч франков каждая, и, когда он подавал их незнакомцу, бросившему в
обмен вексель, акцептированный бароном  Нусингеном,  его  охватила  какая-то
конвульсивная дрожь при  виде  багровых  лучей,  исходивших  из  глаз  этого
человека и падавших на фальшивую подпись аккредитива.
     -  Вашей...  расписки...  здесь...  нет,-  сказал  Кастанье,  посмотрев
вексель на обороте.
     - Позвольте перо,- ответил англичанин. Кастанье протянул  перо,  только
что служившее ему для подделки. Незнакомец поставил  подпись  Джон  Мельмот,
затем вернул кассиру бумагу и  перо.  Пока  Кастанье  рассматривал  подпись,
которая  шла  по-восточному,  справа  налево,  Мельмот  исчез,  столь   мало
произведя шума, что, подняв голову, кассир  вскрикнул,  более  не  видя  его
здесь и ощущая боль, которую наше воображение приписывает  действию  отравы.
Перо, которым пользовался Мельмот, вызвало у него ощущение теплоты и  словно
щекотки во внутренностях, как после рвотного. Кастанье не допускал и  мысли,
что  англичанин  догадался  об  его  проступке,  и  поэтому  приписал   свое
болезненное состояние той дрожи,  которой,  как  принято  думать,  неизбежно
сопровождается преступный акт.
     - К чорту!  что  я  за  дурак!  Сам  бог  мне  покровительствует,  ведь
адресуйся этот скот завтра к хозяевам, я бы попался!  -  произнес  Кастанье,
бросая в печь ненужные поддельные аккредитивы, которые и сгорели.
     Нужный ему аккредитив он запечатал, взял в кассе пятьсот тысяч  франков
билетами и банкнотами, запер ее, все привел в  порядок,  взял  шляпу,  зонт,
зажег свечу в подсвечнике, а затем погасил лампу  и  спокойно  вышел,  чтобы
один из двух ключей от кассы отдать г-же Нусинген, как делалось всегда, если
сам барон отсутствовал.
     - Какой вы счастливец, господин Кастанье,- сказала жена банкира, увидав
его,- в понедельник праздник, вы можете уехать за город, в Суази.
     - Будьте так добры, сударыня, передайте господину Нусингену, что сейчас
получен запоздавший вексель Уотскильденов. Пятьсот тысяч франков  выплачено.
Итак, я буду здесь не раньше вторника, к полудню.
     - Прощайте! Желаю вам приятно провести время!
     - Равно как и я вам!- ответил старый драгун, бросив взгляд на  молодого
человека по фамилии Растиньяк, который пользовался  тогда  в  свете  большим
успехом и слыл любовником г-жи де Нусинген.
     - А знаете,- сказал после его  ухода  молодой  человек,-  этот  толстяк
словно собирается проделать с вами что-то неладное.
     - Ну нет! быть не может, он так глуп.
     - Пикуазо,- сказал кассир,  входя  в  каморку  швейцара,-  что  это  ты
пропускаешь в кассу после четырех часов?
     - С четырех часов  я  сидел  у  дверей  и  покуривал  трубку,-  ответил
швейцар,- никто не входил в контору. Да и вышли только господа...
     - Ручаешься, что это так?
     - Честное  мое  слово.  Прошел  в  четыре  часа  один  только  приятель
господина Вербруста, молодой человек, служащий у господ Тийе и компания,  на
улице Жубер.
     - Ладно! - произнес Кастанье и поспешно вышел.
     У него все усиливался тошнотворный жар,  появившийся,  когда  он  после
незнакомца взялся за свое перо.
     "Тысяча чертей! Все ли я предусмотрел? - проносилось у него  в  голове,
когда  он  шел  по  Гентскому  бульвару.-  Посмотрим!  Два  свободных   дня,
воскресенье  и  понедельник;  потом  день  сомнений,   прежде   чем   начнут
поиски,таким образом, у меня сроку три дня и четыре ночи.  Я  запасся  двумя
паспортами и  двумя  различными  костюмами,  в  которых  трудно  будет  меня
узнать,- разве этого  не  достаточно,  чтобы  сбить  с  толку  самых  ловких
полицейских? Получу в  Лондоне  миллион  во  вторник  утром,  когда  еще  не
возникнет ни малейшего подозрения. Свои  здешние  долги  перевожу  на  своих
кредиторов, которые надпишут  "погашено",-  и  остаток  своих  дней  проведу
счастливо в Италии, под именем графа Ферраро: ведь я единственный  свидетель
смерти этого несчастного полковника в Зембинских  болотах,  я  его  шкуру  и
надену... Тысяча чертей! если я потащу за собой эту женщину, она может  меня
выдать! Мне, старому вояке, волочиться за юбкой, прилипать к бабе!.. к  чему
брать ее с собой? Нужно ее бросить. Да, на это у меня хватит духу. Но знаю я
себя, такой я дурак, что опять к ней вернусь. Акилину никто ведь  не  знает.
Взять ее с собой? или не брать?"
     - Ты ее не возьмешь! - произнес голос, потрясший его до глубины души.
     Резким движением Кастанье обернулся и увидел англичанина.
     - Э! сюда сам чорт сует свой нос! -воскликнул кассир вслух.
     Мельмот уже обогнал свою жертву. Хотя первым  движением  Кастанье  было
потребовать к ответу человека, до такой степени читавшего у него в душе, все
же в нем боролось столько противоречивых чувств, что в  результате  возникла
какая-то внезапная  инертность;  и  он  пошел  дальше,  снова  испытывая  ту
умственную  лихорадку,  которая  так  естественно  возникает   у   человека,
поддавшегося   страсти   настолько,   чтобы   совершить   преступление,   но
недостаточно сильного, чтобы  потом  справиться  с  жестокой  тревогой.  Вот
почему, уже собираясь пожинать плоды преступления, наполовину  совершенного,
Кастанье колебался, доканчивать ли ему начатое дело,  как  это  и  бывает  у
людей половинчатых, в одинаковой степени  то  сильных,  то  слабых,  которых
можно склонить к преступлению и удержать от него,  в  зависимости  от  самых
ничтожных обстоятельств. Среди множества людей, набранных Наполеоном в  свои
войска, встречалось немало таких, которые, подобно Кастанье, на  поле  битвы
были мужественны физически, но вместе с тем лишены были духовного  мужества,
при котором человек столь же велик в преступлении, сколь велики бывают  люди
в подвигах добродетели. Аккредитив был написан так, что Кастанье, приехав  в
Лондон, получил бы двадцать пять тысяч фунтов стерлингов  у  Уотскильдена  -
корреспондента Нусингена,- уже уведомленного о платеже самим бароном;  каюта
на имя графа Ферраро была случайным лондонским агентом заранее  заказана  на
корабле, перевозившем богатое английское семейство из  Портсмута  в  Италию.
Предусмотрены были малейшие обстоятельства, Кастанье так устроил, что,  пока
он плыл бы по морю, искать его  стали  бы  одновременно  и  в  Бельгии  и  в
Швейцарии. А потом, когда Нусинген напал бы на его след,  кассир  доехал  бы
уже до Неаполя, где рассчитывал жить под чужим именем,  замаскировавшись  до
такой степени, что даже изменил бы лицо и подделал на нем при помощи  кислот
следы оспы. Все эти меры  предосторожности  обеспечивали,  казалось,  полную
безнаказанность, но совесть его мучила. Он боялся. Давно уже  ведя  тихую  и
покойную жизнь, он очистился от солдафонских привычек. Он был еще  честен  и
пачкался теперь неохотно. Итак, последний раз он отдавался воздействию своей
доброй натуры, еще сопротивлявшейся в нем.
     "Ба! - подумал он на углу бульвара и  улицы  Монмартр,-  вечером  после
спектакля фиакр отвезет меня в Версаль. Почтовая карета ожидает меня у моего
прежнего вахмистра, который сохранит тайну моего отъезда даже перед  дюжиной
солдат, готовых его расстрелять, если он откажется  ответить.  Итак,  против
меня ни одного шанса. Возьму с собой малютку мою Наки и уеду!"
     - Не уедешь! - сказал ему англичанин, от странного голоса которого  вся
кровь прилила к сердцу кассира.
     Мельмот сел в ожидавшее его тильбюри и умчался так быстро, что Кастанье
еще не успел прийти в себя и не подумал задержать тайного  своего  врага,  а
тот уже в ста шагах несся крупной рысью по проезду Монмартрского бульвара.
     "Однако,    честное     слово,     со     мной     происходит     нечто
сверхъестественное!"- решил Кастанье.- Будь я таким дураком, что верил бы  в
бога, я подумал бы, что он велел святому Михаилу следовать за мной по пятам.
Может быть, дьявол и полиция позволяют мне все  проделывать,  чтобы  вовремя
меня схватить. Виданное ли дело! Да ну, все это чепуха..."
     Кастанье направился по улице Фобур-Монмартр, замедляя шаг по мере того,
как приближался к улице Рише. Там, в новом доме, в  третьем  этаже  корпуса,
обращенного к садам, жила девушка, известная по соседству под именем г-жи де
Лагард, невольно оказавшаяся причиной преступления,  совершенного  Кастанье.
Чтобы объяснить этот факт и окончательно  обрисовать  переживаемый  кассиром
кризис, необходимо вкратце сообщить о некоторых обстоятельствах  прежней  ее
жизни.
     Госпожа де Лагард, скрывавшая настоящее  свое  имя  от  всех,  даже  от
Кастанье, выдавала себя за пьемонтку. Она была из числа девушек, вынужденных
- то ли глубочайшей нищетой,  то  ли  безработицей  или  страхом  смерти,  а
нередко -  изменой  первого  возлюбленного,-  взяться  за  ремесло,  которым
большинство из них занимается с отвра