азглагольствованиями
Голдстейна,  позади  его  лица  на  экране   маршировали   бесконечные
евразийские  колонны:  шеренга  за  шеренгой   кряжистые   солдаты   с
невозмутимыми  азиатскими  физиономиями  выплывали   из   глубины   на
поверхность и растворялись,  уступая  место  точно  таким  же.  Глухой
мерный топот солдатских сапог аккомпанировал блеянию Голдстейна.

    Ненависть началась каких-нибудь тридцать секунд назад, а  половина
зрителей уже не могла сдержать яростных восклицаний.  Невыносимо  было
видеть это самодовольлое овечье лицо  и  за  ним  -  устрашающую  мощь
евразийских войск; кроме того, при виде Голдстейна и даже при мысли  о
нем  страх  и  гнев  возникали  рефлекторно.  Ненависть  к  нему  была
постояннее, чем к Евразии и Остазии, ибо когда Океания воевала с одной
из  них,  с  другой  она  обыкновенно  заключала  мир.  Но   вот   что
удивительно: хотя Голдстейна ненавидели и презирали все,  хотя  каждый
день,  но  тысяче  раз  на  дню,  его  учение  опровергали,   громили,
уничтожали, высмеивали как жалкий  вздор,  влияние  его  нисколько  не
убывало.  Все   время   находились,   новые   простофили,   только   и
дожидавшиеся, чтобы он их совратил. Не проходило и дня без того, чтобы
полиция мыслей не разоблачала шпионов и вредителей,  действовавших  по
его  указке.  Он  командовал   огромной   подпольной   армией,   сетью
заговорщиков, стремящихся к свержению строя. Предполагалось,  что  она
называется Братство. Поговаривали шепотом и об  ужасной  книге,  своде
всех ересей  -  автором  ее  был  Голдстейн,  и  распространялась  она
нелегально. Заглавия у книги не было. В разговорах о ней  упоминали  -
если упоминали вообще - просто как о книге.  Но  о  таких  вещах  было
известно только по неясным слухам. Член партии по возможности старался
не говорить ни о Братстве, ни о книге.

    Ко второй минуте ненависть перешла в исступление. Люди  вскакивали
с мест и кричали во все горло, чтобы заглушить  непереносимый  блеющий
голос  Голдстейна.  Маленькая  женщина  с  рыжеватыми  волосами  стала
пунцовой и разевала рот, как рыба на суше. Тяжелое лицо О'Брайена тоже
побагровело. Он сидел выпрямившись, и его мощная  грудь  вздымалась  и
содрогалась, словно в  нее  бил  прибой.  Темноволосая  девица  позади
Уинстона закричала: "Подлец!  Подлец!  Подлец!"  -  а  потом  схватила
тяжелый словарь новояза и запустила  им  в  телекран.  Словарь  угодил
Голдстейну в нос и отлетел. Но голос был неистребим.  В  какой-то  миг
просветления Уинстон осознал, что сам кричит  вместе  с  остальными  и
яростно лягает перекладину стула. Ужасным в двухминутке ненависти было
не то, что ты должен разыгрывать роль, а то,  что  ты  просто  не  мог
остаться В стороне. Какие-нибудь тридцать секунд - и притворяться тебе
уже не надо. Словно от электрического разряда нападали на все собрание
гнусные корчи страха и мстительности,  исступленное  желание  убивать,
терзать,  крушить  лица   молотом;   люди   гримасничали   и   вопили,
превращались  в  сумасшедших.  При  этом  ярость  была  абстрактной  и
ненацеленной, ее можно было  повернуть  в  любую  сторону,  как  пламя
паяльной лампы. И вдруг оказывалось, что ненависть  Уинстона  обращена
вовсе не на Голдстейна, а, наоборот, на Старшего Брата, на партию,  на
полицию мыслей; в такие мгновения  сердцем  он  был  с  этим  одиноким
осмеянным еретиком, единственным хранителем здравомыслия  и  правды  в
мире лжи. А через секунду он был уже заодно с  остальными,  и  правдой
ему казалось все, что говорят о Голдстейне. Тогда тайное отвращение  к
Старшему Брату превращалось в обожание, и Старший Брат возносился  над
всеми  -  неуязвимый,  бесстрашный  защитник,  скалою  вставший  перед
азийскими  ордами,  а  Голдстейн,  несмотря   на   его   изгойство   и
беспомощность, несмотря на сомнения в том,  что  он  вообще  еще  жив,
представлялся зловещим колдуном, способным одной только  силой  голоса
разрушить здание цивилизации.

    А  иногда  можно  было,  напрягшись,  сознательно  обратить   свою
ненависть на тот или иной предмет. Каким-то бешеным усилием воли,  как
отрываешь голову от  подушки  во  время  кошмара,  Уинстон  переключил
ненависть  с  экранного  лица  иа  темноволосую   девицу   позади.   В
воображении замелькали прекрасные отчетливые  картины.  Он  забьет  ее
резиновой дубинкой. Голую привяжет к  столбу,  истычет  стрелами,  как
святого Себастьяна.  Изнасилует  и  в  последних  судорогах  перережет
глотку. И яснее, чем прежде,, он понял, за что ее  ненавидит.  За  то,
что молодая, красивая и бесполая; за то, что он хочет с  ней  спать  и
никогда этого не добьется; за то, что на нежной  тонкой  талии,  будто
созданной для того, чтобы ее обнимали,-  не  его  рука,  а  этот  алый
кушак,  воинствующий  символ  непорочности.  Ненависть   кончалась   в
судорогах. Речь Голдстейна превратилась в натуральное блеяние,  а  его
лицо на  миг  вытеснила  овечья  морда.  Потом  морда  растворилась  в
евразийском солдате: огромный и  ужасный,  он  шел  на  них,  паля  из
автомата, грозя прорвать поверхность экрана, -так что многие отпрянули
на своих стульях. Но тут же  с  облегчением  вздохнули:  фигуру  врага
заслонила наплывом голова  Старшего  Брата,  черноволосая,  черноусая,
полная силы и таинственные спокойствия,  такая  огромная,  что  заняла
почти весь экран. Что говорит Старший Брат, никто не расслышал.  Всего
несколько слов ободрения, вроде тех, которые произносит вождь в  громе
битвы, - сами по себе пускай невнятные, они вселяют уверенность  одним
тем, что их  произнесли.  Потом  лицо  Старшего  Брата  потускнело,  и
выступила четкая крупная надпись - три партийных лозунга:

             ВОЙНА ЭТО МИР

             СВОБОДА ЭТО РАБСТВО

             НЕЗНАНИЕ - СИЛА


    Но еще несколько мгновений лицо Старшего Брата как бы держалось на
экране: так ярок был отпечаток, оставленный им в  глазу,  что  не  мог
стереться сразу. Маленькая женщина с рыжеватыми волосами навалилась на
спинку переднего стула. Всхлипывающим шепотом  она  произнесла  что-то
вроде: "Спаситель мой!" - и простерла руки к телекрану. Потом  закрыла
лицо ладонями. По-видимому, она молилась.

    Тут все  собрание  принялось  медленно,  мерно,  низкими  голосами
скандировать: "ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!.. ЭС-БЭ!" - снова и снова, врастяжку, с
долгой паузой между "ЭС" и "БЭ", и было в этом  тяжелом  волнообразном
звуке что-то странно первобытное - мерещился за ним топот босых ног  и
рокот больших барабанов. Продолжалось это с  полминуты.  Вообще  такое
нередко происходило в те мгновения, когда чувства достигали особенного
накала. Отчасти это был гимн величию и мудрости Старшего Брата,  но  в
большей степени самогипноз - люди  топили  свои  разум  в  ритмическом
шуме. Уинстон ощутил холод в животе. На двухминутках ненависти  он  не
мог не отдаваться всеобщему безумию, но этот дикарский клич: "ЭС-БЭ!..
ЭС-БЭ!"  -  всегда  внушал  ему  ужас.  Конечно,  он   скандировал   с
остальными, иначе было нельзя. Скрывать чувства, владеть лицом, делать
то же, что другие,- все это стало инстинктом. Но был такой  промежуток
секунды в две, когда его вполне могло выдать выражение глаз. Как раз в
это время и произошло удивительное событие - если  вправду  произошло.
Он встретился взглядом с О'Брайеном. О'Брайен уже встал. Он снял  очки
и сейчас, надев их,  поправлял  на  носу  характерным  жестом.  Но  на
какую-то долю секунды  их  взгляды  пересеклись,  и  за  это  короткое
мгновение Уинстон понял - да, понял! - что О'Брайен думает  о  том  же
самом.  Сигнал  нельзя  было  истолковать  иначе.  Как  будто  их  умы
раскрылись и мысли потекли от одного  к  другому  через  глаза.  "Я  с
вами.- будто говорил О'Брайен.- Я отлично  знаю.  что  вы  чувствуете.
Знаю  о  вашем  презрении,  вашей  ненависти,  вашем  отвращении.   Не
тревожьтесь, я на вашей стороне!" Но этот проблеск ума погас, и лицо у
О'Брайена стало таким же непроницаемым, как у остальных.

    Вот и все - и Уинстон уже сомневался, было ли это на  самом  деле.
Такие случаи не имели продолжения. Одно только -  они  поддерживали  в
нем веру - или надежду, - что есть еще, кроме него,  враги  у  партии.
Может быть, слухи о разветвленных заговорах  все-таки  верны  -  может
быть, Братство впрямь существует! Ведь несмотря на бесконечные аресты,
признания, казни, не было уверенности, что Братство не миф. Иной  день
он верил в это, иной день  -  нет.  Доказательств  не  было  -  только
взгляды мельком, которые могли означать все что  угодно  и  ничего  не
означать, обрывки чужих разговоров, полустертые надписи в уборных, - а
однажды, когда при нем встретились двое незнакомых, он заметил  легкое
движение рук, в  котором  можно  было  усмотреть  приветствие.  Только
догадки: весьма возможно, что все это плод воображения. Он ушел в свою
кабину, не взглянув на О'Брайена.  О  том,  чтобы  развить  мимолетную
связь, он и не думал. Даже если бы он знал, как к этому  подступиться,
такая  попытка  была   бы   невообразимо   опасной.   Обменялись   раз
двусмысленным взглядом - вот и все. Но даже это было памятным событием
для человека, чья жизнь проходит под замком одиночества...

    Уинстон  встряхнулся,  сел  прямо.  Он  рыгнул.  Джин  бунтовал  в
желудке. Глаза его снова сфокусировались на странице. Оказалось,  что,
пока он был занят беспомощными размышлениями, рука  продолжала  писать
автоматически.  Но  не  судорожные   каракули,   как   вначале.   Перо
сладострастно  скользило  по  глянцевой  бумаге,  крупными   печатными
буквами выводя:

        ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА

        ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА

        ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА

        ДОЛОЙ СТАРШЕГО ВРАТА

        ДОЛОЙ СТАРШЕГО БРАТА,-

    раз за разом, и уже исписана была половина страницы.

    На него напал панический страх. Бессмысленный,  конечно,  написать
эти слова ничуть не опаснее, чем просто завести дневник; тем не  менее
у него возникло искушение разорвать испорченные страницы и  отказаться
от своей затеи совсем.

    Но он не сделал этого, он знал, что  это  бесполезно.  Напишет  он
ДОЛОЙ  СТАРШЕГО  БРАТА  или  не  напишет  -  разницы  никакой.   Будет
продолжать дневник или не будет - разницы никакой.  Полиция  мыслей  и
так и так до него доберется. Он совершил  -  и  если  бы  не  коснулся
бумаги  пером,  все  равно  совершил  бы  -  абсолютное  преступление,
содержащее в себе все  остальные.  Мыслепреступление  -  вот  как  оно
называлось. Мыслепреступление нельзя  скрывать  вечно.  Изворачиваться
какое-то время ты можешь, и даже не один год, но рано  или  поздно  до
тебя доберутся.

    Бывало это всегда по  ночам  -  арестовывали  по  ночам.  Внезапно
будят, грубая рука трясет тебя  за  плечи,  светят  в  глаза,  кровать
окружили суровые лица. Как правило, суда не бывало, об аресте нигде не
сообщалось. Люди просто исчезали, и всегда - ночью. Твое имя вынуто из
списков, все упоминания о том,  что  ты  делал,  стерты,  факт  твоего
существования отрицается и будет забыт.  Ты  отменен,  уничтожен:  как
принято говорить, распылен.

    На минуту он поддался истерике. Торопливыми кривыми  буквами  стал
писать:

        меня расстреляют мне все равно пускай выстрелят в  затылок
    мне все равно долой старшего брата всегда стреляют  в  затылок
    мне все равно долой старшего брата.

    С легким стыдом он оторвался от стола и положил ручку.  И  тут  же
вздрогнул всем телом. Постучали в дверь.

    Уже! Он затаился, как мышь, в  надежде,  что,  не  достучавшись  с
первого раза, они уйдут. Но нет, стук повторился. Самое скверное тут -
мешкать. Его сердце бухало, как барабан, но лицо от  долгой  привычки,
наверное, осталось невозмутимым. Он встал и с трудом пошел к двери.


                                  II


    Уже взявшись за дверную ручку, Уинстон увидел, что дневник остался
на столе раскрытым. Весь в надписях ДОЛОЙ  СТАРШЕГО  БРАТА,  да  таких
крупных, что можно разглядеть с другого  конца  комнаты.  Непостижимая
глупость. Нет, сообразил он, жалко стало пачкать кремовую бумагу, даже
в панике не захотел захлопнуть дневник  на  непросохшей  странице.  Он
вздохнул  и  отпер  дверь.  И  сразу  по  телу  прошла  теплая   волна
облегчения. На пороге стояла бесцветная подавленная женщина с  жидкими
растрепанными волосами и морщинистым лицом.

    - Ой, товарищ, - скулящим голосом завела она, - значит,  правильно
мне послышалось, что вы пришли. Вы не  можете  зайти  посмотреть  нашу
раковину в кухне? Она засорилась, а...

    Это была миссис Парсонс, жена соседа по этажу. (Партия  не  вполне
одобряла слово "миссис", всех полагалось  называть  товарищами,  но  с
некоторыми  женщинами  это  почему-то  не  получалось.)  Ей  было  лет
тридцать, но выглядела она гораздо старше. Впечатление было такое, что
в морщинах ее лица лежит пыль. Уинстон пошел за ней по коридору.  Этой
слесарной самодеятельностью он занимался чуть  ли  не  ежедневно.  Дом
"Победа" был старой постройки, года 1930-го или около того, и пришел в
полный упадок. От стен и потолка  постоянно  отваривалась  штукатурка,
трубы лопались при каждом крепком морозе, крыша текла,  стоило  только
выпасть снегу, отопительная система работала на половинном давлении  -
если ее не выключали совсем  из  соображений  экономии.  Для  ремонта,
которого ты не  мог  сделать  сам,  требовалось  распоряжение  высоких
комиссий, а они и с починной разбитого окна тянули два года.

    - Конечно, если бы Том  был  дома...-  неуверенно  сказала  миссис
Парсонс. Квартира у Парсонсов была больше, чем у него, и убожество  ее
было другого рода. Все вещи выглядели потрепанными и потоптанными, как
будто сюда наведалось большое и злое животное. По полу были разбросаны
спортивные принадлежности -  хоккейные  клюшки,  боксерские  перчатки,
дырявый футбольный мяч, пропотевшие и вывернутые наизнанку  трусы,-  а
на столе вперемешку с  грязной  посудой  валялись  мятые  тетради.  На
стенах алые знамена Молодежного союза и разведчиков и  плакат  уличных
размеров - со Старшим Братом. Как и во всем доме,  здесь  витал  душок
вареной капусты, но его перешибал крепкий запах  пота,  оставленный  -
это можно было угадать с первой понюшки, хотя и непонятно,  по  какому
признаку,- человеком, в данное время отсутствующим. В  другой  комнате
кто-то  на   гребенке   пытался   подыгрывать   телекрану,   все   еще
передававшему военную музыку.

    - Это дети, - пояснила миссис Парсонс, бросив несколько  опасливый
взгляд на дверь. - Они сегодня дома. И конечно...

    Она часто обрывала фразы на половине. Кухонная раковина была почти
до краев полна грязной зеленоватой водой,  пахшей  еще  хуже  капусты.
Уинстон опустился на колени и осмотрел угольник на трубе.  Он  терпеть
не мог ручного труда и  не  любил  нагибаться  -  от  этого  начинался
кашель. Миссис Парсонс беспомощно наблюдала.

    - Конечно, если бы Том был дома, он бы  в  два  счета  прочистил,-
сказала она.- Том обожает такую работу. У него золотые руки - у Тома.

    Парсонс работал вместе с Уинстоном в министерстве правды. Это  был
толстый,  но  деятельный  человек,  ошеломляюще   глупый   -   сгусток
слабоумного энтузиазма, один из тех преданных, невопрошающих  работяг,
которые  подпирали  собой  партию  надежнее,  чем  полиция  мыслей.  В
возрасте тридцати пяти лет он неохотно покинул ряды Молодежного союза;
перед тем же как поступить туда, он умудрился пробыть в разведчиках на
год дольше положенного. В министерстве он  занимал  мелкую  должность,
которая не  требовала  умственных  способностей,  зато  был  одним  из
главных деятелей  спортивного  комитета  и  разных  других  комитетов,
отвечавших за организацию туристских вылазок, стихийных  демонстраций,
кампаний по экономии, и прочих  добровольных  начинаний.  Со  скромной
гордостью он сообщал о себе, попыхивая трубкой, что за четыре года  не
пропустил в общественном  центре  ни  единого  вечера.  Сокрушительный
запах пота - как бы нечаянный спутник многотрудной жизни - сопровождал
его повсюду и даже оставался после него, когда он уходил.

    - У вас есть гаечный ключ? -  спросил  Уинстон,  пробуя  гайку  на
соединении.

    - Гаечный? - сказала миссис Парсонс, слабея на глазах. --  Правда,
не знаю. Может быть, дети...

    Раздался топот, еще раз взревела гребенка, и в  комнату  ворвались
дети.  Миссис,  Парсонс  принесла  ключ.  Уинстон  спустил  воду  и  с
отвращением извлек из трубы клок волос. Потом как мог отмыл пальцы под
холодной-струей и перешел в комнату.

    - Руки вверх! - гаркнули ему.

    Красивый девятилетний  мальчик  с  суровым  лицом  вынырнул  из-за
стола, нацелив на  него  игрушечный  автоматический  пистолет,  а  его
сестра, года на два моложе, нацелилась деревяшкой. Оба  были  в  форме
разведчиков - синие трусы, серая рубашка и  красный  галстук.  Уинстон
поднял руки. но с неприятным чувством:  чересчур  уж  злобно  держался
мальчик, игра была не совсем понарошку.

    - Ты  изменник!  -  завопил  мальчик.  -  Ты  мыслепреступник!  Ты
евразийский шпион! Я тебя расстреляю, я тебя распылю, я тебя  отправлю
на соляные шахты!

    Они  принялись  скакать  вокруг   него,   выкрикивая:   "Изменник!
Мыслепреступник!" - и девочка подражала каждому движению мальчика. Это
немного пугало, как возня тигрят, которые скоро вырастут в людоедов. В
глазах у мальчика была расчетливая жестокость, явное  желание  ударить
или пнуть Уинстона, и он знал, что  скоро  это  будет  ему  по  силам,
осталось  только  чуть-чуть  подрасти.  Спасибо   хоть   пистолет   не
настоящий, подумал Уинстон. Взгляд миссис Парсонс испуганно метался от
Уинстона к детям и обратно. В этой комнате было светлее, и  Уинстон  с
любопытством отметил, что у нее действительно пыль в морщинах.

    - Расшумелись.- сказала она. - Огорчились, что  нельзя  посмотреть
на висельников, - вот почему. Мне с ними пойти некогда, а Том  еще  не
вернется с работы.

    - Почему нам нельзя посмотреть, как вешают? - оглушительно взревел
мальчик.

    - Хочу посмотреть, как вешают!  Хочу  посмотреть,  как  вешают!  -
подхватила девочка, прыгая вокруг.

    Уинстон  вспомнил,  что  сегодня  вечером  в  Парке  будут  вешать
евразийских пленных - военных  преступников.  Это  популярное  зрелище
устраивали примерно раз в месяц. Дети всегда скандалили  -  требовали,
чтобы их повели смотреть. Он отправился к себе. Но не успел пройти  по
коридору и шести шагов, как  затылок  его  обожгла  невыносимая  боль.
Будто ткнули в шею докрасна раскаленной проволокой. Он  повернулся  на
месте и увидел, как миссис Парсонс утаскивает мальчика в дверь,  а  он
засовывает в карман рогатку.

    - Голдстейн! - заорал мальчик, перед тем как закрылась  дверь.  Но
больше всего Уинстона поразило выражение беспомощного страха на  сером
лице матери.

    Уинстон вернулся к себе, поскорее прошел мимо  телекрана  и  снова
сел за стол, все еще потирая  затылок.  Музыка  в  телекране  смолкла.
Отрывистый  военный  голос  с  грубым  удовольствием  стал   описывать
вооружение новой  плавающей  крепости,  поставленной  на  якорь  между
Исландией и Фарерскими  островами.  Несчастная  женщина,  подумал  он,
жизнь  с  такими  детьми  -  это  жизнь  в  постоянном  страхе.  Через
год-другой они станут следить за ней днем и ночью,  чтобы  поймать  на
идейной невыдержанности. Теперь почти все дети ужасны. И  хуже  всего,
что при помощи  таких  организаций,  как  разведчики,  их  методически
превращают в необузданных маленьких дикарей, причем  у  них  вовсе  не
возникает желания бунтовать против партийной дисциплины. Наоборот, они
обожают партию и все, что с  ней  связано.  Песни,  шествия,  знамена,
походы,  муштра  с   учебными   винтовками,   выкрикивание   лозунгов,
поклонение Старшему Брату - все это для  них  увлекательная  игра.  Их
натравливают  на  чужаков,  на   врагов   системы,   на   иностранцев,
изменников, вредителей, мыслепреступников. Ста