рупные  грязные  пальцы.  Он  несколько  дней  не
брился. Лицо, до скул заросшее щетиной, приобрело разбойничий вид,  не
вязавшийся с его большой расхлябанной фигурой и нервностью движений.

    Уинстон старался стряхнуть  оцепенение.  Он  должен  поговорить  с
Амплфортом - даже если  за  этим  последует  окрик  из  телекрана.  Не
исключено, что с

    Амплфортом прислали бритву.

    - Амплфорт, - сказал он.

    Телекран молчал. Амплфорт, слегка опешив, остановился. Взгляд  его
медленно сфокусировался на Уинстоне,

    - А-а, Смит! - сказал он.-И вы тут!

    - За что вас?

    - По правде говоря...- Он неуклюже опустился  на  скамью  напротив
Уинстона.- Ведь есть только одно преступление?

    - И вы его совершили?

    - Очевидно, да.

    Он поднес руку  ко  лбу  и  сжал  пальцами  виски,  словно  что-то
припоминая.

    - Такое случается,- неуверенно начал он,- Я могу  припомнить  одно
обстоятельство...  возможное  обстоятельство.  Неосторожность  с  моей
стороны - это несомненно.  Мы  готовили  каноническое  издание  стихов
Киплинга. Я оставил в конце строки  слово  "молитва".  Ничего  не  мог
сделать!  -  добавил  он  почти  с  негодованием  и  поднял  глаза  на
Уинстона.- Невозможно было изменить строку.

    Рифмовалось с "битвой". Вам известно,  что  с  "битвой"  рифмуются
всего три слова? Ломал голову несколько дней. Не было другой рифмы.

    Выражение его лица изменилось. Досада ушла, и сейчас  вид  у  него
был чуть ли не довольный. Сквозь грязь и щетину  проглянул  энтузиазм,
радость педанта, откопавшего какой-то бесполезный фактик,

    - Вам когда-нибудь приходило в  голову,  что  все  развитие  нашей
поэзии определялось бедностью рифм в языке?

    Нет, эта мысль  Уинстону  никогда  не  приходила  в  голову.  И  в
нынешних  обстоятельствах  она  тоже  не   показалась   ему   особенно
интересной и важной.

    - Вы не знаете, который час? - спросил он.

    Амплфорт опять опешил.

    - Я об атом как-то не  задумывался.  Меня  арестовали...  дня  два
назад... или три.- Он окинул взглядом стены, словно все-таки  надеялся
увидеть окно.- Тут день от ночи не отличишь. Не понимаю, как тут можно
определить время.

    Они поговорили бессвязно еще несколько минут, а потом  без  всякой
видимой причины телекран рявкнул на  них:  замолчать!  Уинстон  затих,
сложив руки на колене.  Большому  Амплфорту  было  неудобно  на  узкой
скамье, он ерзал, сдвигался влево, вправо, обхватывал худыми руками то
одно колено, то другое^ Телекран снова  рявкнул:  сидеть  тихо!  Время
шло. Двадцать минут, час - понять было трудно. Снаружи опять  затопали
башмаки. У Уинстона схватило живот. Скоро, очень  скоро,  может  быть,
через пять минут, затопают так же, и это будет значить, что настал его
черед.

    Открылась дверь. Офицер с безучастным лицом вошел в камеру. Легким
движением руки он показал на Амплфорта.

    - В комнату сто один,- произнес он.

    Амплфорт в смутной тревоге и недоумении  неуклюже  вышел  с  двумя
надзирателями.

    Прошло как будто много времени. Уинстона донимала боль  в  животе.
Мысли снова и снова ползли по одним и тем же предметам, как шарик, все
время застревающий в одних и тех же лунках. Мыслей у него было  шесть.
Болит живот: ку-. сок хлеба; кровь и вопли: О'Брайен; Джулия;  бритва.
Живот  опять  схватило:  тяжелый  топот  башмаков  приближался.  Дверь
распахнулась, и Уинстона обдало запахом старого пота. В  камеру  вощел
Парсонс. Он был в шортах защитного цвета и в майке.

    От изумления Уинстон забыл обо всем.

    - Вы здесь! - сказал он.

    Парсонс бросил на Уинстона взгляд, в котором не было ни  интереса,
ни удивления, а только пришибленность. Он нервно заходил по  камере  -
по-видимому, не мог сидеть спокойно.  Заметно  было,  как  дрожат  его
пухлые колени. Широко  раскрытые  глаза  неподвижно  смотрели  вперед,
словно не могли оторваться от какого-то предмета вдалеке.

    - За что вас арестовали? - спросил Уинстон.

    - Мыслепреступление! - сказал Парсонс, чуть не плача. В голосе его
слышалось и полное признание вины,  и  смешанный  с  изумлением  ужас:
неужели это слово относится  к  нему?  Он  стал  напротив  Уинстона  и
страстно, умоляюще начал: - Ведь меня не расстреляют, скажите, Смит? У
нас же не расстреливают, если ты ничего не сделал... только за  мысли,
а мыслям ведь не прикажешь.

    Я знаю, там разберутся, выслушают. В это я  твердо  верю.  Там  же
знают, как я старался.  Вы-то  знаете,  что  я  за  человек.  Неплохой
по-своему. Ума, конечно, не большого, но увлеченный. Сил для партии не
жалел, правда ведь? Как думаете, пятью  годами  отделаюсь?  Ну  пускай
десятью. Такой, как я, может принести пользу в лагере. За то, что один
раз споткнулся, ведь не расстреляют?

    - Вы виноваты? - спросил Уинстон.

    - Конечно, виноват! - вскричал Парсонс, подобострастно взглянув на
телекран.-   Неужели   же   партия   арестует    невиноватого,    как,
по-вашему?-Его лягушачье лицо стало чуть  спокойней,  и  на  ней  даже
появилось  ханжеское  выражение.-Мыслепреступление-это  жуткая  штука,
Смит,-нравоучительно произнес он.-  Коварная.  Нападает  так,  что  не
заметишь. Знаете, как на меня напало?

    Во сне. Верно вам говорю. Работал вовсю, вносил  свою  лепту  -  и
даже не знал, что в голове у меня есть какая-то дрянь. А потом стал во
сне разговаривать.

    Знаете, что от меня услышали? - Он  понизил  голос,  как  человек,
вынужденный по медицинским соображениям произнести  непристойность.  -
Долой Старшего Брата! Вот что я говорил. И кажется, много  раз.  Между
нами, я рад, что меня забрали, пока это дальше не зашло. Знаете, что я
скажу, когда меня поставят перед трибуналом? Я  скажу:  "Спасибо  вам.
Спасибо, что спасли меня вовремя".

    - Кто о вас сообщил? - спросил Уинстон.

    - Дочурка,-со скорбной гордостью ответил  Парсонс.-Подслушивала  в
замочную скважину. Услышала, что я говорю, и на другой же день - шасть
к патрулям. Недурно для семилетней пигалицы, а? Я на нее не  в  обиде.
Наоборот, горжусь. Это показывает, что  я  воспитал  ее  в  правильном
духе.

    Он несколько раз судорожно присел, с тоской  поглядывая  на  ведро
для экскрементов. И вдруг сдернул шорты.

    - Прошу прощения, старина. Не могу больше. Это от волнения.

    Он плюхнулся пышными  ягодицами  на  ведро.  Уинстон  закрыл  лицо
ладонями.

    - Смит!- рявкнул телекран.-Шестьдесят-семьдесят  девять,  Смит  У.
Откройте лицо! В камере лицо не закрывать!

    Уинстон опустил руки. Парсонс обильно и шумно опростался в  ведро.
Потом выяснилось, что крышка подогнана плохо, и еще несколько часов  в
камере стояла ужасная вонь.

    Парсонса забрали. Таинственно  появлялись  и  исчезали  все  новые
арестанты.

    Уинстон заметил, как одна женщина, направленная в  "комнату  101",
съежилась и побледнела, услышав  эти  слова.  Если  его  привели  сюда
утром, то сейчас уже  была,  наверно,  вторая  половина  дня;  а  если
привели днем - то  полночь.  В  камере  осталось  шесть  арестованных,
мужчин и женщин. Все сидели очень тихо.  Напротив  Уинстона  находился
человек с длинными зубами и почти без подбородка, похожий на какого-то
большого   безобидного   грызуна.   Его   толстые    крапчатые    щеки
оттопыривались снизу, и очень трудно было отделаться от ощущения,  что
у него там спрятана еда. Его светло-серые глаза пугливо  перебегали  с
одного лица на другое, а встретив чей-то взгляд, тут  же  устремлялись
прочь.

    Открылась дверь, и  ввели  нового  арестанта,  при  виде  которого
Уинстон  похолодел.   Это   был   обыкновенный   неприятный   человек,
какой-нибудь инженер или техник. Поразительной была изможденность  его
лица. Оно напоминало череп.

    Из-за худобы рот и глаза казались непропорционально большими, а  в
глазах будто застыла смертельная, неукротимая ненависть к кому-то  или
чему-то.

    Новый сел на скамью неподалеку  от  Уинстона.  Уинстон  больше  не
смотрел на него, но измученное лицо-череп так и стояло перед  глазами.
Он вдруг сообразил, в чем дело. Человек умирал от голода.  Эта  мысль,
по-видимому,  пришла   в   голову   всем   обитателям   камеры   почти
одновременно. На всей скамье произошло легкое  движение.  Человек  без
подбородка то и дело поглядывал на лицо-череп, виновато отводил взгляд
и снова смотрел, как будто это лицо  притягивало  его  неудержимо.  Он
начал ерзать. Наконец встал, вперевалку  подошел  к  скамье  напротив,
залез в карман комбинезона и смущенно протянул человеку-черепу грязный
кусок хлеба.

    Телекран загремел яростно, оглушительно.  Человек  без  подбородка
вздрогнул всем телом. Человек-череп отдернул руки и спрятал за  спину,
как бы показывая всему свету, что не принял дар.

    - Бамстед! - прогремело из телекрана, -  Двадцать  семь-  тридцать
один, Бамстед Д. Бросьте хлеб!

    Человек без подбородка уронил хлеб на пол.

    - Стоять на месте! Лицом к двери. Не двигаться.

    Человек без подбородка подчинился. Его  одутловатые  щеки  заметно
дрожали.

    С лязгом распахнулась дверь. Молодой офицер  вошел  и  отступил  в
сторону, а из-за его спины появился коренастый надзиратель с  могучими
руками и плечами.

    Он  стал  против  арестованного  и  по  знаку  офицера  нанес  ему
сокрушительный удар  в  зубы,  вложив  в  этот  удар  весь  свой  вес.
Арестованного будто подбросило в воздух. Он отлетел к  противоположной
стене и свалился у ведра. Он лежал там оглушенный, а изо рта и носа  у
него текла темная кровь. Потом  он  стал  не  то  повизгивать,  не  то
хныкать как бы еще в  беспамятстве.  Потом  перевернулся  на  живот  и
неуверенно встал на четвереньки. Изо рта со слюной и кровью вывалились
две половинки зубного протеза.

    Арестованные сидели очень тихо, сложив руки  на  коленях.  Человек
без подбородка забрался на свое место. Одна сторона лица  у  него  уже
темнела. Рот распух, превратившись  в  бесформенную,  вишневого  цвета
массу с черной  дырой  посередине.  Время  от  времени  на  грудь  его
комбинезона падала капля крови. Его серые  глаза  опять  перебегали  с
лица на лицо, только еще более виновато,  словно  он  пытался  понять,
насколько презирают его остальные за это унижение.

    Дверь  открылась.  Легким  движением  руки   офицер   показал   на
человека-череп,

    - В комнату сто один,- распорядился он.

    Рядом с Уинстоном послышался шумный вздох и возня.  Арестант  упал
на колени, умоляюще сложив ладони перед грудью.

    - Товарищ! Офицер! - заголосил  он.-  Не  отправляйте  меня  туда1
Разве я не все вам рассказал? Что еще вы  хотите  узнать?  Я  во  всем
признаюсь, что вам надо, вовсем1 Только скажите в  чем  -  и  я  сразу
признаюсь. Напишите - я подпишу... что угодно! Только не в комнату сто
один!

    - В комнату сто один,-сказал офицер.

    Лицо арестанта, и без  того  бледное,  окрасилось  в  такой  цвет,
который Уинстону до сих пор представлялся невозможным.  Оно  приобрело
отчетливый зеленый оттенок.

    - Делайте со мной что угодно!-вопил он.-Вы  неделями  морили  меня
голодом. Доведите дело до конца,  дайте  умереть.  Расстреляйте  меня.
Повесьте. Посадите на двадцать пять лет. Кого  еще  я  должен  выдать?
Только назовите - я скажу все, что вам надо. Мне все равно, кто  он  и
что вы с ним сделаете. У меня жена и трое  детей.  Старшему  шесть  не
исполнилось. Заберите их всех, перережьте им глотки у меня на глазах -
я буду стоять и смотреть. Только не в комнату сто один!

    - В комнату сто один,- сказал офицер.

    Безумным взглядом  человек  окинул  остальных  арестантов,  словно
задумав подсунуть вместо себя другую жертву. Глаза его остановились на
разбитом лица без подбородка. Он вскинул исхудалую руку.

    - Вам не меня, а вот  кого  надо  взять!  -  крикнул  он,-  Вы  не
слышали, что он говорил, когда ему разбили лицо. Я все  вам  перескажу
слово в слово -. разрешите. Это он против партии, а не я.

    К нему шагнули надзиратели. Его голос взвился до визга:

    - Вы его не слышали! Телекран не сработал. Вот кто вам нужен.  Его
берите, не меня!

    Два дюжих надзирателя нагнулись, чтобы взять его под  руки.  Но  в
эту секунду он бросился на пол и вцепился в железную ножку скамьи.  Он
завыл, как  животное,  без  слов.  Надзиратели  схватили  его,  хотели
оторвать от ножки, но он цеплялся за нее с  поразительной  силой.  Они
пытались оторвать  его  секунд  двадцать.  Арестованные  сидели  тихо,
сложив руки на. коленях, и глядели прямо перед собой. Вой смолк; сил у
человека осталось только на то, чтобы цепляться. Потом раздался совсем
другой крик. Ударом башмака надзиратель сломал ему пальцы.

    Потом вдвоем они подняли его на ноги.

    - В комнату сто один,- сказал офицер.

    Арестованного вывели: он  больше  не  противился  и  шел  еле-еле,
повесив голову и поддерживая изувеченную руку.

    Прошло много времени. Если человека с лицом-черепом  увели  ночью,
то сейчас было утро; если увели утром  -  значит,  приближался  вечер.
Уинстон был один, уже несколько часов был один. От  сидения  на  узкой
скамье иногда начиналась такая боль, что он вставал и ходил по камере,
и телекран не кричал на него. Кусок хлеба до сих пор  лежал  там,  где
его уронил человек без подбородка.

    Вначале было очень трудно не смотреть на хлеб, но в  конце  концов
голод оттеснила жажда. Во рту было липко и противно. Из-за  гудения  и
ровного белого света он чувствовал дурноту, какую-то пустоту в голове.
Он вставал,  когда  боль  в  костях  от  неудобной  лавки  становилась
невыносимой, и почти сразу снова садился, потому что кружилась  голова
и он боялся упасть. Стоило ему более  или  менее  отвлечься  от  чисто
физических неприятностей, как возвращался ужас.  Иногда  со  слабеющей
надеждой он думал о бритве и О'Брайене. Он допускал мысль, что  бритву
могут передать в еде, если ему вообще дадут есть. О  Джулии  он  думал
более смутно. Так или иначе, она страдает, и, может быть, больше  его.
Может быть, в эту секунду она кричит от боли. Он подумал: "Если  бы  я
мог спасти

    Джулию, удвоив собственные мучения, согласился бы я  на  это?  Да,
согласился бы". Но решение это  было  чисто  умственное  -  и  принято
потому, что он считал нужным его принять.  Он  его  не  чувствовал.  В
таком месте чувств не остается, есть только боль и предчувствие  боли.
Да и возможно ли, испытывая боль,  желать  по  какой  бы  то  ни  было
причине, чтобы она усилилась?. Но  на  этот  вопрос  он  пока  не  мог
ответить. .

    Снова послышались шаги. Дверь открылась. Вошел О'Брайен.

    Уинстон вскочил на ноги.  Он  был  настолько  поражен,  что  забыл
всякую осторожность. Впервые за много лет он  не  подумал  о-том,  что
рядом телекран.

    - И вы у них! - закричал он.

    - Я давно у них,- ответил  О'Брайен  с  мягкой  иронией,  почти  с
сожалением.

    Он отступил в  сторону.  Из-за  его  спины  появился  широкоплечий
надзиратель с длинной черной дубинкой в руке.

    - Вы знали это, Уинстон,- сказал О'Брайен. - Не обманывайте  себя.
Вы знали это... всегда знали.

    Да, теперь он понял: он всегда это знал. Но сейчас об этом некогда
было думать. Сейчас он видел только одно: дубинку в руке  надзирателя.
Она может обрушиться куда угодно: на макушку, на  ухо,  на  плечо,  на
локоть...

    По локтю! Почти парализованный болью, Уинстон повалился на колени,
схватившись  за  локоть.  Все  вспыхнуло  желтым  светом.   Немыслимо,
немыслимо, чтобы один удар мог причинить такую боль! Желтый свет ушел,
и он увидел, что двое смотрят на него сверху. Охранник смеялся над его
корчами. Одно по крайней мере стало ясно. Ни за  что,  ни  за  что  на
свете ты не захочешь, чтобы усилилась  боль.  От  боли  хочешь  только
одного: чтобы она кончилась. Нет ничего хуже в жизни,  чем  физическая
боль. Перед лицом боли нет героев, нет героев, снова и снова  повторял
он про себя и корчился на полу, держась за отбитый левый локоть.

                                  II


    Он лежал на  чем-то  вроде  парусиновой  койки,  только  она  была
высокая и устроена как-то так, что он не мог пошевелиться. В лицо  ему
бил свет, более сильный, чем обычно. Рядом стоял О'Брайен и пристально
смотрел на него сверху. По другую сторону  стоял  человек  в  белом  и
держал шприц.

    Хотя глаза у него были открыты, он не  сразу  стал  понимать;  где
находится.

    Еще сохранялось впечатление, что он вплыл в эту комнату из  совсем
другого мира, какого-то подводного мира, расположенного далеко  внизу.
Долго ли он там пробыл, он не знал. С тех пор как его  арестовали,  не
существовало ни дневного света, ни тьмы. Кроме того, его  воспоминания
не были непрерывными. Иногда сознание - даже такое,  какое  бывает  во
сне,- выключалось полностью, а потом  возникало  снова  после  пустого
перерыва.  Но  длились  эти  перерывы  днями,  неделями   или   только
секундами, понять было невозможно.

    С того первого удара по локтю начался кошмар. Как он позже  понял,
все, что с ним происходило, было лишь подготовкой,  обычным  допросом,
которому  подвергаются  почти  все  арестованные.  Каждый  должен  был
признаться в длинном списке преступлений - в шпионаже, вредительстве и
прочем. Признание было формальностью, но пытки -  настоящими.  Сколько
раз его били и  подолгу  ли,  он  не  мог  вспомнить.  Каждый  раз  им
занимались человек пять или шесть в черной форме. Били кулаками,  били
дубинками, били стальными прутьями, били ногами. Бывало  так,  что  он
катался по полу,  бесстыдно,  как  животное,  извивался  ужом,  тщетно
пытаясь уклониться от пинков, и только вызывал этим все новые пинки  -
в ребра, в живот, по локтям, по лодыжкам, в пах, в мошонку, в крестец,

    Бывало так, что это длилось и длилось без конца, и самым жестоким,
страшным, непростительным казалось ему не то, что его продолжают бить,
а то, что он не может потерять  сознание.  Бывало  так,  что  мужество
совсем покидало его, он начинал молить о пощаде еще до  побоев  и  при
одном только виде поднятого кулака каялся во всех грехах, подлинных  и
вымышленных. Бывало так, что начинал он с твердым решением  ничего  не
признавать, и каждое слово вытягивали из него вместе со стонами  боли;
бывало и так, что он малодушно заключал с  собой  компромисс,  говорил
себе: "Я признаюсь, но не сразу. Буду держаться, пока боль  не  станет
невыносимой. Еще три удара, еще два удара - и  я  скажу  все,  что  им
надо". Иногда его избивали так, что он едва стоял, потом бросали,  как
мешок картошки, на пол камеры и, дав несколько часов передышки,  чтобы
он опомнился, снова уводили бить. Случались и более  долгие  перерывы.
Их он помнил смутно, потому что почти все время спал  или  пребывал  в
оцепенении. Он помнил камеру с дощатой лежанкой, прибитой к  стене,  и
тонкой железной раковиной, помнил еду - горячий суп с  хлебом,  иногда
кофе. Помнил, как угрюмый парикмахер скоблил ему  подбородок  и  стриг
волосы, как деловитые, безразличные люди в белом считали у него пульс,
проверяли рефлексы, отворачивали веки, щупали  жесткими  пальцами,  не
сломана ли где кость, кололи в руку снотворное.

    Бить  стали  реже,  битьем  больше  угрожали:  если  будет   плохо
отвечать, этот ужас в любую минуту  может  возобновиться.  Допрашивали
его теперь не хулиганы в черных  мундирах,  а  следователи-партийцы  -
мелкие круглые мужчины с быстрыми движениями, в поблескивающих  очках;
они работали с ним, сменяя друг  друга,  иногда  по  десять-двенадцать
часов подряд  -  так  ему  казалось,  точно  он  не  знал.  Эти  новые
следователи старались, чтобы он все время испытывал небольшую боль, но
не боль была их главным инструментом. Они били его по  щекам,  крутили
уши, дергали за волосы, заставляли стоять на одной ноге, не  отпускали
помочиться, держали под ярким светом, так что у него слезились  глаза;
однако делалось  это  лишь  для  того,  чтобы  унизит