а, не  лежала
на такой ни разу.

    После они ненадолго уснули. Когда Уиистон проснулся, стрелки часов
подбирались н девяти. Он не шевелился - Джулия спала у него  на  руке.
Почти все румяна перешли на его лицо, на валик, но и то немногое,  что
осталось, все равно оттеняло  красивую  лепку  ее  скулы.  Желтый  луч
закатного солнца падал на изножье кровати и освещал камин - там  давно
кипела вода в кастрюле. Женщина на дворе уже не пела, с улицы негромко
доносились выкрики детей. Он  лениво  подумал:  неужели  в  отмененном
прошлом это было о6ычным делом - мужчина  и  женщина  могли  лежать  в
постели  прохладным  вечером,  ласкать  друг  друга  когда  захочется,
разговаривать о чем вздумается и никуда не спешить,  просто  лежать  и
слушать мирный уличный шум? Нет, не могло быть такого  времени,  когда
это  считалось  нормальным.  Джулия  проснулась,  протерла  глаза   и,
приподнявшись на локте, поглядела на керосинку.

    - Вода наполовину выкипела, - сказала она. - Сейчас встану, заварю
кофе. Еще час есть. У тебя в доме когда выключают свет?

    - В двадцать три тридцать.

    - А в общежитии -в двадцать  три.  Но  возвращаться  надо  раньше,
иначе...

    Ах ты! Пошла, гадина!

    Она свесилась с кровати, схватила с пола  туфлю  и,  размахнувшись
по-мальчишески, швырнула в угол, как тогда на двухминутке ненависти  -
словарем в Голдстейна.

    - Что там такое? - с удивлением спросил он.

    - Крыса. Из панели, тварь, морду высунула. Нора у ней там Но я  ее
хорошо пугнула.

    - Крысы! - прошептал Уинстон. - В этой комнате?

    - Да их полно, - равнодушно ответила Джулия и  снова  легла.  -  В
некоторых районах кишмя кишат. А ты знаешь, что они нападают на детей?
Нападают.

    Кое-где женщины на минуту не могут оставить грудного. Бояться надо
старых, коричневых. А самое противное - что эти твари...

    - Перестань! - Уинстон крепко зажмурил глаза.

    - Миленький! Ты прямо побледнел. Что с тобой? Не переносишь крыс?

    - Крыс... Нет ничего страшней на свете.

    Она прижалась к нему, обвила его руками и  ногами,  словно  хотела
успокоить теплом своего тела. Он  не  сразу  открыл  глаза.  Несколько
мгновений у него было такое чувство, будто его  погрузили  в  знакомый
кошмар, который посещал его на протяжении всей жизни. Он  стоит  перед
стеной мрака, а за ней - что-то невыносимое,  настолько  ужасное,  что
нет  сил  смотреть.  Главным  во  сне  было  ощущение,  что  он   себя
обманывает: на самом деле ему известно, что находится за стеной мрака.
Чудовищным усилием, выворотив кусок собственного мозга, он мог бы даже
извлечь это на свет. Уинстон всегда просыпался, так и не выяснив,  что
там скрывалось... И вот прерванный на  середине  рассказ  Джулии  имел
какое-то отношение к его кошмару.

    - Извини, - сказал он. - Пустяки. Крыс не люблю, больше ничего.

    - Не волнуйся, милый, мы этих тварей сюда не пустим. Перед  уходом
заткну дыру тряпкой. А в следующий раз принесу  штукатурку,  и  забьем
как следует.

    Черный миг паники почти выветрился из головы. Слегка  устыдившись,
Уинстон сел к изголовью. Джулия слезла с кровати, надела комбинезон  и
сварила кофе. Аромат из кастрюли был до того  силен  и  соблазнителен,
что  они  закрыли  окно:  почует  кто-нибудь   на   дворе   и   станет
любопытничать. Самым приятным в кофе был даже не вкус, а шелковистость
на языке, которую придавал сахар, - ощущение, почти забытое за  многие
годы питья с сахарином. Джулия, засунув одну руку в карман, а в другой
держа бутерброд с джемом, бродила по  комнате,  безразлично  скользила
взглядом  по  книжной  полке,  объясняла,  как  лучше  всего  починить
раздвижной стол, падала в кресло - проверить, удобное ли, -  весело  и
снисходительно разглядывала двенадцатичасовой циферблат.  Принесла  на
кровать, поближе к свету, стеклянное пресс-папье. Уинстон взял  его  в
руки и в который раз залюбовался мягкой дождевой глубиною стекла.

    - Для чего эта вещь, как думаешь? - спросила Джулия.

    - Думаю, ни для чего... то есть ею никогда не пользовались. За это
она  мне  и  нравится.  Маленький  обломок  истории,  который   забыли
переделать. Весточка из прошлого века - знать бы, как ее прочесть.

    - А картинка на стене, - она показала подбородком  на  гравюру,  -
неужели тоже прошлого века?

    - Старше.  Пожалуй,  позапрошлого.  Трудно  сказать.  Теперь  ведь
возраста ни у чего не установишь.

    Джулия подошла к гравюре поближе.

    - Вот откуда эта тварь высовывалась, - сказала она и  пнула  стену
прямо под гравюрой. - Что это за дом? Я его где-то видела.

    - Это церковь -  по  крайней  мере  была  церковью.  Называлась  -
церковь святого Климента  у  датчан.  -  Он  вспомнил  начало  стишка,
которому его научил мистер Чаррингтон, и с грустью добавил: -

             Апельсинчики как мед,
             В колокол Сент-Клемент бьет.

    К его изумлению, она подхватила:

             И звонит Сент-Мартин:
             Отдавай мне фартинг!
             А Олд-Бейли ох сердит:
             Возвращай должок! - гудит.

    Что там дальше, не могу вспомнить. Помню только, чем кончается.

    Это было как пароль и отзыв. Но  после  должно  идти  что-то  еще.
Может быть,  удастся  извлечь  из  памяти  мистера  Чаррингтона,  если
правильно его настроить.

    - Кто тебя научил? - спросил он.

    - Дед научил. Я была еще маленькой. Его распылили, когда мне  было
восемь лет... во всяком случае, он исчез... Интересно, какие они были,
апельсины, - неожиданно сказала она. - А лимоны я видела.  Желтоватые,
остроносые.

    - Я помню лимоны, - сказал Уинстон. - В пятидесятые годы  их  было
много. Такие кислые, что только понюхаешь - и то уже слюна бежит.

    -  За  картинкой  наверняка  живут  клопы,  -  сказала  Джулия.  -
Как-нибудь сниму ее и хорошенько почищу. Кажется, нам  пора.  Мне  еще
надо смыть краску.

    Какая тоска! А потом сотру с тебя помаду.

    Уинстон еще несколько  минут  повалялся.  В  комнате  темнело.  Он
повернулся к свету и  стал  смотреть  на  пресс-папье.  Не  коралл,  а
внутренность самого стекла

    - вот что без конца притягивало взгляд. Глубина  и  вместе  с  тем
почти во здушная его прозрачность.  Подобно  небесному  своду,  стекло
замкнуло в себе целый крохотный мир вместе с  атмосферой.  И  чудилось
Уинстону, что он мог бы попасть внутрь, что он уже внутри -и он, и эта
кровать красного дерева, и раздвижной стол, и часы, и гравюра, и  само
пресс-папье. Оно было этой комнатой, а коралл - жизнью его  и  Джулии,
словно в вечность запаянной в сердцевину хрусталя.

                                  V


    Исчез Сайм. Утром не пришел на работу; недалекие люди поговорили о
его отсутствии. На другой день о нем  никто  не  упоминал.  На  третий
Уинстон сходил в вестибюль отдела документации и  посмотрел  на  доску
объявлений. Там был печатный список Шахматного комитета,  где  состоял
Сайм. Список выглядел почти как раньше - никто не вычеркнут, -  только
стал на одну фамилию короче. Все ясно. Сайм перестал существовать;  он
никогда не существовал.

    Жара стояла изнурительная. В министерских  лабиринтах,  в  кабинах
без окон кондиционеры поддерживали нормальную температуру, но на улице
тротуар обжигал ноги, и вонь в метро  в  часы  пик  была  несусветная.
Приготовления к

    Неделе  ненависти  шли  полным  ходом,  и  сотрудники  министерств
работали  сверхурочно.  Шествия,  митинги,  военные  парады,   лекции,
выставки восковых фигур, показ кинофильмов, специальные  телепрограммы
- все  это  надо  было  организовать;  надо  было  построить  трибуны,
смонтировать статуи, отшлифовать лозунги,  сочинить  песни,  запустить
слухи, подделать фотографии. В отделе литературы секцию Джулии сняли с
романов и бросили на брошюры  о  зверствах.  Уинстон  в  дополнение  к
обычной работе подолгу просиживал за подшивками , меняя и разукрашивая
сообщения, которые предстояло цитировать в докладах.

    Поздними вечерами, когда по улицам бродили  толпы  буйных  пролов,
Лондон словно лихорадило. Ракеты падали  на  город  чаще  обычного,  а
иногда в отдалении слышались чудовищные взрывы - объяснить эти  взрывы
никто не мог, и о них ползли дикие слухи.

    Сочинена  уже  была  и  беспрерывно  передавалась   по   телекрану
музыкальная тема Недели - новая мелодия под названием . Построенная на
свирепом, лающем ритме и мало чем похожая на музыку, она больше  всего
напоминала барабанный бой. Когда ее орали в тысячу глоток,  под  топот
ног, впечатление получалось устрашающее. Она полюбилась пролам  и  уже
теснила на ночных улицах все еще популярную . Дети Парсонса  исполняли
ее в любой час дня и ночи убийственно, на гребенках. Теперь вечера

    Уинстона были загружены еще больше. Отряды добровольцев, набранные
Парсонсом, готовили улицу к  Неделе  ненависти,  делали  транспаранты,
рисовали плакаты, ставили на крышах флагштоки, с опасностью для  жизни
натягивали  через  улицу  проволоку  для  будущих  лозунгов.   Парсонс
хвастал, что дом один  вывесит  четыреста  погонных  метров  флагов  и
транспарантов. Он был в своей стихии и радовался, как дитя.  Благодаря
жаре и  физическому  труду  он  имел  полное  основание  переодеваться
вечером в шорты и свободную рубашку. Он  был  повсюду  одновременно  -
тянул,   толкал,   пилил,   заколачивал,   изобретал,   по-товарищески
подбадривал и каждой складкой неиссякаемого тела источал едко пахнущий
пот.

    Вдруг весь Лондон украсился новым плакатом. Без подписи: огромный,
в три-четыре метра, евразийский солдат  с  непроницаемым  монголоидным
лицом и в гигантских сапогах шел на зрителя  с  автоматом,  целясь  от
бедра. Где бы ты  ни  стал,  увеличенное  перспективой  дуло  автомата
смотрело на тебя. Эту штуку  клеили  на  каждом  свободном  месте,  на
каждой стене, и численно она превзошла даже портреты Старшего Брата. У
пролов,  войной  обычно  не  интересовавшихся,   сделался,   как   это
периодически с  ними  бывало,  припадок  патриотизма.  И,  словно  для
поддержания воинственного духа, ракеты стали уничтожать больше  Людей,
чем всегда. Одна угодила в переполненный кинотеатр в районе  Степни  и
погребла под развалинами несколько сот человек. На похороны  собрались
все жители района; процессия тянулась несколько  часов  и  вылилась  в
митинг протеста.

    Другая ракета упала на пустырь, занятый под  детскую  площадку,  и
разорвала в  клочья  несколько  десятков  детей.  Снова  были  гневные
демонстрации, жгли чучело

    Голдстейна, сотнями срывали и предавали огню плакаты с евразийцем;
Во время беспорядков разграбили несколько  магазинов;  потом  разнесет
слух, что шпионы наводят ракеты при помощи радиоволн, - у старой четы,
заподозренной в иностранном происхождении,  подожгли  дом,  и  старики
задохнулись в дыму.

    В комнате над лавкой мистера Чаррингтона Джулия и Уинстон ложились
на незастланную кровать и лежали под окном, голые  из-за  жары.  Крыса
больше не появлялась, но клоп плодился в тепле  ужасающе.  Их  это  не
трогало. Грязная ли, чистая ли, комната  была  раем.  Едва  переступив
порог, они посыпали все перцем, купленным на черном  рынке,  скидывали
одежду  и,  потные,  предавались  любви;   потом   их   смаривало,   а
проснувшись, они обнаруживали, что клопы воспряли  и  стягиваются  для
контратаки.

    Четыре, пять, шесть...  семь  раз  встречались  они  так  в  июне.
Уинстон избавился от привычки пить джин во всякое  время  дня.  И  как
будто не испытывал в нем потребности. Он пополнел, варикозная язва его
затянулась, оставив после себя только коричневое пятно над щиколоткой;
прекратились и утренние приступы кашля. Процесс  жизни  перестал  быть
невыносимым; Уинстона уже не  подмывало,  как  раньше,  скорчить  рожу
телекрану или выругаться во весь  голос.  Теперь,  когда  у  них  было
надежное пристанище, почти свой дом, не казалось лишением даже то, что
приходить сюда они могут только изредка и на  каких-нибудь  два  часа.
Важно было, что у них есть эта комната над лавкой старьевщика.  Знать,
что она есть и неприкосновенна, - почти то же самое, что находиться  в
ней.

    Комната  была  миром,  заказником  прошлого,  где  могут   бродить
вымершие животные.

    Мистер Чаррингтон тоже вымершее животное, думал Уинстон. По дороге
наверх он останавливался поговорить с хозяином.  Старик,  по-видимому,
редко выходил на улицу, если  вообще  выходил;  с  другой  стороны,  и
покупателей у него почти не бывало.  Незаметная  жизнь  его  протекала
между крохотной темной лавкой и еще более крохотной кухонькой в  тылу,
где он стряпал себе еду и где стоял среди прочих предметов  невероятно
древний граммофон с  огромнейшим  раструбом.  Старик  был  рад  любому
случаю поговорить. Длинноносый и сутулый, в толстых очках и  бархатном
пиджаке, он бродил среди своих бесполезных товаров, похожий скорее  на
коллекционера, чем на торговца. С несколько  остывшим  энтузиазмом  он
брал в руку тот или иной пустяк  -  фарфоровую  затычку  для  бутылки,
разрисованную крышку бывшей табакерки,  латунный  медальон  с  прядкой
волос неведомого и давно  умершего  ребенка,  -  не  купить  предлагая
Уинстону, а просто полюбоваться. Беседовать с ним было все  равно  что
слушать звон изношенной музыкальной шкатулки. Он извлек  из  закоулков
своей памяти еще несколько забытых детских стишков. Один был ,  другой
про корову с гнутым рогом, а еще один про смерть малиновки. ,- говорил
он с неодобр ительным смешком, воспроизведя очередной отрывок. Но ни в
одном стихотворении он не мог припомнить больше двух-трех строк.

    Они с Джулией понимали - и, можно сказать, все  время  помнили,  -
что долго продолжаться это не может. В  иные  минуты  грядущая  смерть
казалась не менее ощутимой, чем кровать под ними,  и  они  прижимались
друг к другу со страстью отчаянья - как душа, обреченная аду,  хватает
последние крохи наслаждения за  пять  минут  до  боя  часов.  Впрочем,
бывали  такие  дни,  когда  они  тешили  себя   иллюзией   не   только
безопасности, но и постоянства. Им казалось, что в этой комнате с ними
не может случиться ничего плохого. Добираться сюда трудно и опасно, но
сама комната - убежище. С похожим чувством Уинстон вглядывался однажды
в пресс-папье: казалось, что можно попасть  в  сердцевину  стеклянного
мира и, когда очутишься там, время остановится. Они часта  предавались
грезам о спасении. Удача их не покинет, и роман их не  кончится,  пока
они не умрут своей смертью. Или Кэтрин отправится на тот свет, и путем
разных ухищрений Уинстон с Джулией добьются разрешения  на  брак.  Или
они вместе покончат с собой. Или скроются: изменят внешность, научатся
пролетарскому выговору, устроятся на фабрику  и,  никем  не  узнанные,
доживут свой век на задворках.  Оба  знали,  что  все  это  ерунда.  В
действительности спасения нет. Реальным был один план -  самоубийство,
но и его они не спешили осуществить.

    В подвешенном состоянии, день за днем, из недели в неделю,  тянуть
настоящее без будущего велел им  непобедимый  инстинкт  -  так  легкие
всегда делают следующий вдох, покуда есть воздух.

    А еще они иногда говорили О деятельном бунте против партии - но не
представляли себе,  с  чего  начать.  Даже  если  мифическое  Братство
существует, как найти к нему путь? Уинстон  рассказал  ей  о  странной
близости,  возникшей  -  или  как  будто  возникшей  -  между  ним   и
О'Брайеном, и о том, что у него бывает  желание  прийти  к  О'Брайену,
объявить себя врагом партии и попросить помощи.

    Как ни странно, Джулия не сочла  эту  идею  совсем  безумной.  Она
привыкла судить о людях по лицам, и  ей  казалось  естественным,  что,
один раз переглянувшись с О'Брайеном, Уинстон ему поверил. Она считала
само собой разумеющимся,  что  каждый  человек,  почти  каждый,  тайно
ненавидит партию и нарушит правила, если ему это ничем не угрожает. Но
она отказывалась верить, что существует и может  существовать  широкое
организованное сопротивление. Рассказы о Голдстейне и  его  подпольной
армии - ахинея, придуманная  партией  для  собственной  выгоды,  а  ты
должен делать вид, будто веришь.  Невесть  сколько  раз  на  партийных
собраниях и стихийных  демонстрациях  она  надсаживала  горло,  требуя
казнить людей, чьих имен никогда не слышала и в  чьи  преступления  не
верила ни секунды. Когда происходили открытые процессы,  она  занимала
свое место и отрядах Союза юных, с утра до ночи стоявших  в  оцеплений
вокруг суда, и выкрикивала с ними: На  двухминутках  ненависти  громче
всех поносила Голдстейна. При этом очень смутно представляла себе, кто
такой

    Голдстейн и в чем состоят его теории. Она выросла после  революции
и по молодости лет не помнила  идеологические  баталии  пятидесятых  и
шестидесятых годов.

    Независимого политического движения она представить себе не могла;
да и в любом случае партия неуязвима. Партия  будет  всегда  и  всегда
будет такой же.

    Противиться ей можно только тайным неповиновением, самое большее -
частными актами террора: кого-нибудь убить, что-нибудь взорвать.

    В некоторых отношениях она была гораздо проницательнее Уинстона  и
меньше подвержена партийной пропаганде. Однажды, кода он обмолвился  в
связи с чем-то о войне с  Евразией,  Джулия  ошеломила  его,  небрежно
сказав, что, по ее мнению, никакой  войны  нет.  Ракеты,  падающие  на
Лондон, может быть, пускает само  правительство,  .  Ему  такая  мысль
просто не приходила в голову. А один раз он ей даже позавидовал: когда
она сказала, что на двухминутках ненависти самое  трудное  для  нее  -
удержаться от смеха. Но партийные идеи она подвергала сомнению  только
тогда, когда они прямо затрагивали ее жизнь. Зачастую она готова  была
принять официальный миф просто потому, что ей казалось не важным, ложь
это или правда. Например, она верила, что  партия  изобрела  самолет,-
так ее научили в школе.  (Когда  Уинстон  был  школьником  -  в  конце
пятидесятых  годов,-  партия  претендовала   только   на   изобретение
вертолета; десятью годами позже, когда в школу пошла

    Джулия, изобретением партии стал уже и самолет; еще одно поколение
- и она  изобретет  паровую  машину.)  Когда  он  сказал  Джулии,  что
самолеты летали до  его  рождения  и  задолго  до  революции,  ее  это
нисколько не взволновало. В конце концов какая  разница,  кто  изобрел
самолет? Но больше  поразило  его  другое:  как  выяснилось  из  одной
мимоходом брошенной фразы, Джулия не помнила, что четыре года назад  у
них с Евразией был мир, а война - с Остазией, Правда, войну она вообще
считала мошенничеством; но что противник теперь другой,  она  даже  не
заметила. ,- сказала она равнодушно. Его это немного испугало. Самолет
изобрели задолго до ее рождения, но враг-то переменился  всего  четыре
года назад, она была уже вполне взрослой.  Он  растолковывал  ей  это,
наверное, четверть часа. В  конце  концов  ему  удалось  разбудить  ее
память, и она с трудом вспомнила, что  когда-то  действительно  врагом
была не Евразия, а Остазия. Но отнеслась к этому безразлично. .

    Иногда он рассказывал  ей  об  отделе  документации,  о  том,  как
занимаются наглыми подтасовками. Ее это не ужасало.  Пропасть  под  ее
ногами не разверзалась  оттого,  что  ложь  превращают  в  правду.  Он
рассказал ей о Джонсе, Аронсоне и Резерфорде, о том, как  в  руки  ему
попал клочок бумаги - потрясающая улика. На Джулию и это не  произвело
впечатления. Она даже не сразу поняла смысл рассказа.

    - Они были твои друзья? - спросила она.

    - Нет, я с ними не был знаком. Они были членами внутренней партии.

    Кроме того, они гораздо старше меня.  Это  люди  старого  времени,
дореволюционного.

    Я их и в лицо-то едва знал.

    - Тогда почему столько переживаний?  Кого-то  все  время  убивают,
правда?

    Он попытался объяснить:

    - Это случай исключительный. Дело не только  в  том,  что  кого-