ила как можешь. То, что хотят отнять у
тебя удовольствия, казалось ей таким же естественным, как то,  что  ты
не хочешь попасться.

    Она ненавидела партию и выражала это самыми грубыми словами, но  в
целом ее не критиковала. Партийным учением Джулия интересовалась  лишь
в той степени, в  какой  оно  затрагивало  ее  личную  жизнь.  Уинстон
заметил, что и новоязовских слов она не употребляет -  за  исключением
тех, которые вошли в общий обиход. О Братстве она никогда не слышала и
верить в его существование не желала. Любой организованный бунт против
партии, поскольку он обречен, представлялся ей глупостью.  Умный  тот,
кто нарушает  правила  и  все-таки  остается  жив.  Уинстон  рассеянно
спросил себя, много ли таких, как она, в  молодом  поколении  -  среди
людей, которые выросли в революционном мире, ничего другого не знают и
принимают партию как нечто незыблемое, как небо, не восстают против ее
владычества, а просто пытаются из-под него ускользнуть, как кролик  от
собаки.

    О женитьбе они не  заговаривали.  Слишком  призрачное  дело  -  не
стоило о нем и думать. Даже если бы удалось избавиться от Кэтрин, жены
Уинстона, ни один комитет не даст им разрешения. Даже  как  мечта  это
безнадежно.

    - Какая она была - твоя жена? - спросила Джулия.

    - Она?.. Ты знаешь, в новоязе есть слово .  Означает:  правоверный
от природы, не способный на дурную мысль.

    - Нет. слова не знаю, а породу эту знаю, и даже очень.

    Он стал рассказывать ей о своей  супружеской  жизни,  но,  как  ни
странно, все самое главное она знала и без него. Она описала  ему,  да
так,  словно  сама  видела  или  чувствовала,  как  цепенела  при  его
прикосновении Кэтрин, как, крепко обнимая его, в  то  же  время  будто
отталкивала изо всей силы. С Джулией ему было легко об этом  говорить,
да и Кэтрин из мучительного воспоминания давно превратилась всего лишь
в противное.

    - Я бы вытерпел, если бы  не  одна  вещь.  -  Он  рассказал  ей  о
маленькой холодной церемонии, к которой его принуждала Кэтрин,  всегда
в один и тот же день недели. - Терпеть этого не могла, но помешать  ей
было нельзя никакими  силами.  У  нее  это  называлось...  никогда  не
догадаешься.

    - Наш партийный долг, - без промедления отозвалась Джулия.

    - Откуда ты знаешь?

    - Милый, я тоже ходила в школу. После  щестнадцати  лет  -  раз  в
месяц беседы на половые темы. И в Союзе юных. Это вбивают годами. И  я
бы сказала, во многих случаях действует. Конечно, никогда не угадаешь:
люди - лицемеры...

    Она увлеклась  темой.  У  Джулии  все  неизменно  сводилось  к  ее
сексуальности.

    И  когда  речь  заходила  об  этом,  ее  суждения   бывали   очень
проницательны.

    В отличие от Уинстона она поняла смысл  пуританства,  насаждаемого
партией.

    Дело не только в том, что половой инстинкт творит свой собственный
мир, который неподвластен партии. а значит, должен быть по возможности
уничтожен.

    Еще  важнее  то,  что  половой  голод  вызывает  истерию,  а   она
желательна, ибо ее можно  преобразовать  в  военное  неистовство  и  в
поклонение вождю.

    Джулия выразила это так:

    - Когда спишь с человеком, тратишь энергию; а потом тебе хорошо  и
на все наплевать. Им это - поперек горла. Ори хотят, чтобы  анергия  в
тебе бурлила постоянно. Вся эта маршировка, крики, махание  флагами  -
просто секс протухший. Если  ты  сам  по  себе  счастлив,  зачем  тебе
возбуждаться из-за  Старшего  Брата,  трехлетних  планов,  двухминуток
ненависти и прочей гнусной ахинеи?

    Очень  верно,  додумал  он.  Между  воздержанием  и   политической
првоверностью есть прямая и тесная связь. Как еще разогреть до нужного
градуса ненависть, страх и кретинскую доверчивость, если не  закупорив
наглухо какой-то могучий инстинкт,  дабы  он  превратился  в  топливо?
Половое влечение было опасно для партии, и партия поставила  его  себе
на службу. Такой же фокус проделали с родительским  инстинктом.  Семью
отменить нельзя, напротив,  любовь  к  детям,  сохранившуюся  почти  в
прежнем виде, поощряют. Детей  же  систематически  настраивают  против
родителей, учат шпионить за ними и доносить об их отклонениях.

    По существу, семья  стала  придатком  полиции  мыслей.  К  каждому
человеку круглые сутки приставлен осведомитель - его близкий.

    Неожиданно мысли Уинстона вернулись к Кэтрин. Если бы Кэтрин  была
не так глупа и  смогла  уловить  неортодоксальность  его  мнений,  она
непременно донесла бы в полицию мыслей. А напомнили ему о жене зной  и
духота, испарина на лбу.  Он  стал  рассказывать  Джулии  о  том  что-
произошло, а вернее, не произошло в такой же жаркий  день  одиннадцать
лет назад.

    Случилось это через  три  или  четыре  месяца  после  женитьбы.  В
туристском походе, где-то в Кенте, они отстали от группы.  Замешкались
на каких-нибудь две минуты, но повернули не  туда  и  вскоре  вышли  к
старому меловому карьеру.

    Путь им преградил обрыв в десять или двадцать метров на дне лежали
валуны.

    Спросить дорогу было не у кого. Сообразив, что они сбились с пути,
Кэтрин забеспокоилась. Отстать от шумной ватаги туристов  хотя  бы  на
минуту для нее уже было нарушением. Она  хотела  сразу  бежать  назад,
искать группу в другой стороне.  Но  тут  Уинстон  заметил  дербенник,
росший пучками в трещинах каменного обрыва. Один был с двумя  цветками
- ярко-красным и кирпичным, -  они  росли  из  одного  корня.  Уинстон
ничего подобного не видел и позвал Кэтрин:

    - Кэтрин, смотри! Смотри, какие цветы.  Вон  тот  кустик  в  самом
низу. - Видишь, двухцветный?

    Она уже пошла прочь, но вернулась, не скрывая раздражения. И  даже
наклонилась над обрывом, чтобы разглядеть, куда он показывает. Уинстон
стоял сзади и придерживал ее за талию. Вдруг ему пришло в голову,  что
они здесь совсем одни. Ни души кругом, листик не шелохнется,  птицы  и
те затихли. В  таком  месте  можно  было  почти  не  бояться  скрытого
микрофона, да если и есть микрофон - что он. уловит, кроме звука?  Был
самый жаркий, самый сонный послеполуденный  час.  Солнце  палило,  пот
щекотал лицо. И у него мелькнула мысль...

    - Толкнул бы ее как следует, - сказала Джулия.- Я  бы  обязательно
толкнула.

    - Да, милая, ты бы толкнула. И я бы толкнул,  будь  я  таким,  как
сейчас.

    А может... Не уверен.

    - Жалеешь, что не толкнул?

    - Да. В общем, жалею.

    Они сидели рядышком на  пыльном  полу.  Он  притянул  ее  поближе.
Голова ее легла ему на плечо, и свежий запах ее волос был сильнее, чем
запах голубиного помета. Она еще очень молодая, подумал он,  еще  ждет
чего-то от жизни, она не понимает, что, столкнув неприятного  человека
с кручи, ничего не решишь.

    - По сути, это ничего бы не изменило.

    - Тогда почему жалеешь, что не столкнул?

    - Только потому, что  действие  предпочитаю  бездействию.  В  этой
игре, которую мы ведем, выиграть нельзя. Одни неудачи лучше  других  -
вот и все.

    Джулия упрямо передернула плечами. Когда он высказывался  в  таком
духе, она ему возражала. Она не желала признавать законом природы  то,
что человек обречен на  поражение.  В  глубине  души  она  знала,  что
приговорена, что рано или поздно полиция мыслей настигнет ее и  убьет,
но вместе с тем верила, будто можно выстроить отдельный тайный  мир  и
жить там, как тебе хочется. Для этого  нужно  только  везение  да  еще
ловкость и дерзость. Она не  понимала,  что  счастья  не  бывает,  что
победа возможна только в отдаленном будущем  и  тебя  к  тому  времени
давно не будет на свете, что с той минуты,  когда  ты  объявил  партии
войну, лучше всего считать себя трупом.

    - Мы покойники, - сказал он.

    - Еще не покойники, - прозаически поправила его Джулия.

    - Не телесно. Через полгода, через год... ну,  предположим,  через
пять.

    Я боюсь смерти. Ты молодая и, надо думать,  боишься  больше  меня.
Ясно, что мы будем оттягивать ее  как  можем.  Но  разница  маленькая.
Покуда человек остается человеком, смерть и жизнь - одно и то же.

    - Тьфу, чепуха. С кем ты захочешь спать - со мной или со скелетом?

    Ты не радуешься тому, что жив? Тебе неприятно чувствовать: вот  я,
вот моя рука, моя нога, я хожу, я дышу, я живу1 Это тебе не нравится?

    Она повернулась и прижалась к нему грудью. Он чувствовал ее  грудь
сквозь комбинезон - спелую, но твердую. В его тело будто  переливалась
молодость и энергия из ее тела.

    - Нет, это мне нравится, - сказал он.

    - Тогда перестань говорить о смерти. А теперь слушай, милый, - нам
надо условиться о следующей встрече.  Свободно  можем  поехать  на  то
место, в лес.

    Перерыв был вполне достаточный. Только ты должен  добираться  туда
другим путем. Я уже все рассчитала. Садишься  в  поезд...  подожди,  я
тебе нарисую.

    И, практичная, как всегда, она сгребла в квадратик пыль на полу  и
хворостинкой из голубиного гнезда стала рисовать карту.

                                  IV


    Уинстон обвел взглядом запущенную комнатушку  над  лавкой  мистера
Чаррингтона. Широченная, с  голым  валиком  кровать  возле  окна  была
застлана драными одеялами. На каминной доске тикали старинные  часы  с
двенадцатичасовым циферблатом.  В  темном  углу  на  раздвижном  столе
поблескивало стеклянное пресс-папье, которое он принес сюда в  прошлый
раз.

    В камине стояла помятая керосинка, кастрюля и две чашки - все  это
было выдано мистером Чаррингтоном. Уинстон зажег керосинку и  поставил
кастрюлю с водой. Он принес с собой полный конверт кофе и  сахариновые
таблетки.  Часы  показывали  двадцать  минут  восьмого,  это   значило
девятнадцать двадцать. Она должна была прийти в девятнадцать тридцать.

    Безрассудство,     безрассудство,     твердило     ему     сердце,
самоубийственная прихоть и безрассудство. Из всех преступлений,  какие
может совершить член партии, это скрыть труднее всего. Идея зародилась
у него как  видение:  стеклянное  пресспапье,  отразившееся  в  крышке
раздвижного стола. Как он и ожидал, мистер

    Ларрингтон охотно согласился сдать комнату. Он был явно  рад  этим
нескольким лишним долларам. А когда Уинстон объяснил ему, что  комната
нужна для свиданий с женщиной, он и не  оскорбился  и  не  перешел  на
противный доверительный тон. Глядя куда-то мимо, он завел разговор  на
общие темы, причем с такой деликатностью, что сделался как бы  отчасти
невидим. Уединиться, сказал он,  для  человека  очень  важно.  Каждому
время от времени хочется побыть одному.

    И когда человек находит такое место, те, кто об этом знает, должны
хотя бы из простой  вежливости  держать  эти  сведения  при  себе.  Он
добавил - причем создалось впечатление, будто его уже здесь почти нет,
- что в доме два входа, второй  -  со  двора,  а  двор  открывается  в
проулок.

    Под окном кто-то пел. Уинстон выглянул,  укрывшись  за  муслиновой
занавеской.

    Июньское солнце еще стояло высоко, а на  освещенном  дворе  топала
взадвперед между корытом и бельевой веревкой  громадная,  мощная,  как
норманнский  столб,  женщина  с   красными   мускулистыми   руками   и
развешивала квадратные тряпочки,  в  которых  Уинстон  угадал  детские
пеленки. Когда ее рот освобождался от прищепок, она  запевала  сильным
контральто:

             Давно уж нет мечтаний, сердцу милых.
             Они прошли, как первый день весны,
             Но позабыть я и теперь не в силах
             Тем голосом навеянные сны!

    Последние недели весь Лондон был помешан на  этой  песенке.  Их  в
бесчисленном множестве выпускала для пролов особая секция музыкального
отдела.

    Слова сочинялись вообще без участия человека  -  на  аппарате  под
названием  версификатор.  Но  женщина  пела  так  мелодично,  что  эта
страшная дребедень почти радовала слух. Уинстон слышал и ее  песню,  и
шарканье ее туфель по каменным плитам, и детские выкрики на  улице,  и
отдаленный  гул  транспорта,  но  при  всем  этом  в  комнате   стояла
удивительная тишина: тут не было телекрана.

    Безрассудство, безрассудство! - снова подумал он. Несколько недель
встречаться здесь и не попасться - мыслимое ли дело? Но слишком велико
для них было искушение иметь свое место- под крышей и недалеко.  После
свидания на колокольне  они  никак  не  могли  встретиться.  К  Неделе
ненависти рабочий день резко удлинили. До нее  еще  оставалось  больше
месяца, но громадные и сложные приготовления  всем  прибавили  работы.
Наконец Джулия и Уинстон выхлопотали себе свободное время после  обеда
в один день. Решили  поехать  на  прогалину.  Накануне  они  ненадолго
встретились на улице. Пока они  пробирались  навстречу  друг  другу  в
толпе, Уинстон, по обыкновению, почти не смотрел в сторону Джулии,  но
даже одного взгляда ему было достаточно, чтобы заметить ее бледность.

    - Все сорвалось, - пробормотала  она,  когда  увидела,  что  можно
говорить.

    - Я о завтрашнем.

    - Что?

    - Завтра. Не смогу после обеда.

    - Почему?

    - Да обычная история. В этот раз рано начали.

    Сперва  он  ужасно  рассердился.  Теперь,  через  месяц  после  их
знакомства, его тянуло к Джулии  совсем  по-другому.  Тогда  настоящей
чувственности в этом было  мало.  Их  первое  любовное  свидание  было
просто волевым поступком. Но после второго все  изменилось.  Запах  ее
волос, вкус губ, ощущение от ее кожи будто поселились  в  нем  или  же
пропитали весь воздух вокруг. Она стала физической необходимостью,  он
ее не только хотел, но и как бы имел на нее право. Когда она  сказала,
что не сможет прийти, ему почудилось, что она его обманывает.

    Но тут как раз толпа прижала их друг к другу, и руки  их  нечаянно
соединились.

    Она быстро сжала ему кончики пальцев,  и  это  пожатие  как  будто
просило не страсти, а просто любви. Он подумал, что,  когда  живешь  с
женщиной, такие осечки в порядке вещей и должны повторяться;  и  вдруг
почувствовал  глубокую,  незнакомую  доселе  нежность  к  Джулии.  Ему
захотелось, чтобы они были мужем и женой и жили вместе уже десять лет.
Ему захотелось идти с ней до улице, как теперь, только не  таясь,  без
страха, говорить о пустяках и  покупать  всякую  ерунду  для  дома.  А
больше всего захотелось найти такое место, где они  смогли  бы  побыть
вдвоем и не чувствовать, что обязаны урвать любви на каждом  свидании.
Но не тут, а только на другой день родилась у него мысль снять комнату
у мистера  Чаррингтона.  Когда  он  сказал  об  этом  Джулии,  она  на
удивление быстро согласилась. Оба понимали, что это сумасшествие.  Они
сознательно делали шаг к могиле. И сейчас, сидя на  краю  кровати,  он
думал о подвалах министерства любви. Интересно, как этот  неотвратимый
кошмар то уходит из твоего сознания, то возвращается. Вот он поджидает
тебя где-то в будущем,  и  смерть  следует  за  ним  так  же,  как  за
девяносто девятью следует сто. Его не избежать, но  оттянуть  наверное
можно; а вместо этого каждым таким поступком ты умышленно, добровольно
его приближаешь.

    На лестнице послышались быстрые шаги. В комнату ворвалась Джулия.

    У нее была коричневая брезентовая сумка для инструментов - с такой
он не раз видел ее в министерстве. Он было обнял ее, но  она  поспешно
освободилась - может быть, потому, что еще держала сумку.

    - Подожди, - сказала она. - Дай покажу, что я притащила. Ты принес
эту гадость, кофе ? Так и знала. Можешь отнести его туда, откуда взял,
- он не понадобится. Смотри.

    Она встала на колени, раскрыла сумку и  вывалила  лежавшие  сверху
гаечные ключи и отвертку. Под ними были спрятаны  аккуратные  бумажные
пакеты.

    В первом, который она протянула Уинстону, было что-то странное, но
как будто знакомое на ощупь. Тяжелое вещество подавалось под пальцами,
как песок.

    - Это не сахар? - спросил он.

    - Настоящий сахар. Не сахарин,  а  сахар.  А  вот  батон  хлеба  -
порядочного белого хлеба, не нашей дряни... и баночка джема. Тут банка
молока... и смотри! Вот моя главная  гордость!  Пришлось  завернуть  в
мешковину, чтобы...

    Но она могла не объяснять, зачем  завернула.  Запах  уже  наполнил
комнату, густой и теплый;  повеяло  ранним  детством,  хотя  и  теперь
случалось этот запах слышать: то в проулке им  потянет  до  того,  как
захлопнулась дверь, то таинственно  расплывется  он  вдруг  в  уличной
толпе и тут же рассеется.

    - Кофе, - пробормотал он, настоящий кофе.

    - Кофе для внутренней партии. Целый килограмм.

    - Где ты столько всякого достала?

    - Продукты для внутренней партии. У  этих  сволочей  есть  все  на
свете.

    Но, конечно, официанты и челядь воруют... смотри, еще пакетик чая.

    Уинстон сел рядом с ней на корточки. Он надорвал угол пакета.

    - И чай настоящий. Не черносмородинный лист.

    - Чай в последнее время появился. Индию заняли или вроде  того,  -
рассеянно сказала она. - Знаешь что, милый? Отвернись на  три  минуты,
ладно?

    Сядь на кровать с другой стороны. Не подходи близко к окну.  И  не
оборачивайся, пока не скажу.

    Уинстон праздно глядел на двор из-за муслиновой занавески. Женщина
с красными руками все еще расхаживала между корытом  и  веревкой.  Она
вынула изо рта две прищепки и с сильным чувством запела:

             Пусть говорят мне - время все излечит.
             Пусть говорят - страдания забудь.
             Но музыка давно забытой речи
             Мне и сегодня разрывает грудь!

    Всю эту идиотскую песенку она, кажется, знала наизусть. Голос плыл
в нежном летнем воздухе, очень мелодичный, полный какой-то  счастливой
меланхолии. Казалось, что она будет вполне довольна, если  никогда  не
кончится этот летний вечер, не иссякнут запасы белья,  и  готова  хоть
тысячу лет развешивать тут пеленки  и  петь  всякую  чушь.  Уинстон  с
удивлением подумал, что ни разу не видел партийца, поющего в  одиночку
и для себя. Это сочли бы  даже  вольнодумством,  опасным  чудачеством,
вроде привычки разговаривать с собой вслух.

    Может быть, людям только тогда и есть о чем  петь,  когда  они  на
грани голода.

    - Можешь повернуться, - сказали Джулия.

    Уинстон обернулся и не узнал ее. Он ожидал увидеть  ее  голой.  Но
она была не голая. Превращение ее оказалось  куда  замечательнее.  Она
накрасилась.

    Должно быть, она украдкой забежала в какую-нибудь из  пролетарских
лавочек и купила  полный  набор  косметики.  Губы  -  ярко-красные  от
помады, щеки нарумянены, нос напудрен: и даже глаза подвела: они стали
ярче. Сделала она это не очень  умело,  но  и  запросы  Уинстона  были
весьма скромны. Он никогда не видел и не  представлял  себе  партийную
женщину и косметикой на лице.

    Джулия похорошела удивительно. Чуть-чуть краски в нужных местах  -
и она стала не только красивее,  но  и,  самое  главное,  женственнее.
Короткая стрижка и мальчишеский комбинезон лишь усиливали впечатление.
Когда он обнял Джулию, на него пахнуло синтетическим  запахом  фиалок.
Он вспомнил сумрак полуподвальной кухни  и  рот  женщины,  похожий  на
пещеру. От нее пахло теми же духами, но сейчас это не имело значения.

    - Духи! - сказал ой.

    - Да, милый, духи. И  знаешь,  что  я  теперь  сделаю?  Где-нибудь
достану настоящее платье и надену вместо  этих  гнусных  брюк.  Надену
шелковые чулки и туфли на высоком  каблуке.  В  этой  комнате  я  буду
женщина, а не товарищ!

    Они скинули одежду и забрались на громадную  кровать  из  красного
дерева.

    Он впервые разделся перед ней  догола.  До  сих  пор  он  стыдился
своего бледного, хилого тела, синих вен на икрах, красного  пятна  над
щиколоткой. Белья не было, но одеяло под ними было вытертое и  мягкое,
а ширина кровати обоих изумила.

    - Клопов, наверно, тьма, но какая разница - сказала Джулия.

    Двуспальную кровать можно было увидеть только в  домах  у  пролов.
Уинстон спал на похожей в детстве; Джулия, сколько помнил