даже несмотря на это сходство, Вовчик
Малой  вряд  ли  остался  бы  доволен  получившимся  отрывком.   Попытки
Татарского  выйти  на  связь с каким-нибудь более компетентным в вопросе
духом кончились ничем. Правда, после обращения к духу
     Достоевского,  на  которого  Татарский  возлагал  особые   надежды,
возникли  некоторые  побочные  эффекты:  планшетка  мелко  затряслась  и
запрыгала, словно ее дергало во все стороны несколько одинаково  сильных
присутствий,  но оставшиеся на бумаге кривые загогулины тоже не годились
заказчику, хотя, конечно, можно было тешить  себя  мыслью,  что  искомая
идея  настолько  трансцендентна,  что  это  единственный  способ  как-то
зафиксировать ее на бумаге. Но, как бы там ни было, работу Татарский  не
сделал.
     Страничку  с отрывком про зубную щетку и киви, которая лежала в его
папочке, нельзя было показывать Ханину ни при каких  обстоятельствах,  а
показать   что-то   было   необходимо,   и   ум   Татарского  был  занят
самобичеванием. Он  переделывал  все  брэнд-нэймы,  в  названии  которых
встречалось  слово "laser", и сладостно применял их к себе; "LoserJet" и
"Loser-Max" хлестко ударяли по душе и  позволяли  забыть  на  секунду  о
надвигающемся позоре.
     Впрочем,  ближе  к  метро Татарский немного отвлекся. Там творилось
что-то странное. Стояло оцепление - десятка  два  ментов  с  автоматами,
которые  переговаривались  друг с дружкой по рациям, делая героические и
таинственные лица. В  центре  оцепленного  пространства  небольшой  кран
грузил  на  платформу  тягача обгоревшие остатки лимузина. Вокруг остова
машины ходило несколько людей в штатском, которые внимательно оглядывали
асфальт, подбирали с него что-то и укладывали в пластиковые пакеты вроде
мусорных. Все это  Татарский  разглядел  с  возвышенности,  а  когда  он
спустился  к  станции,  происходящее скрыла толпа, через которую не было
никакой возможности пробиться. Потыкавшись  в  потные  спины  сограждан,
Татарский вздохнул и пошел дальше.


     Ханин  был  не  в  духе.  Уронив  лоб  в ладонь, он чертил кончиком
сигареты в пепельнице какие-то каббалистические знаки. Татарский сел  на
край стула напротив и, прижимая к груди папочку, сбивчиво заговорил:
     -  Я,  конечно,  написал.  Как  мог.  Но я, по-моему, об лажался, и
Вовчику это давать не надо. Дело в том, что  это  такая  тема...  Такая,
оказывается,  непростая тема... Может быть, я могу придумать слоган, или
дополнить brand essence русской  идеи,  или  как-то  расширить  то,  что
напишет  Саша  Бло, но концепцию мне делать рано. Я это не из скромности
говорю, а объективно. В общем...
     - Забудь, - перебил Ханин.
     - А что такое?
     - Завалили Вовчика.
     - Как? - откинулся Татарский на стуле.
     - А очень просто, - сказал Ханин. - У него  вчера  стрелка  была  с
чеченами.  Как  раз  возле  твоего  дома,  кстати.  Он  на  двух машинах
подкатил, с бойцами, достойно все. Думал, как у людей будет. А эти  гады
за  ночь окоп вырыли на холме напротив. И, как он подъехал, долбанули из
двух огнеметов "шмель". А это  вещь  страшная.  Дает  объемный  взрыв  с
температурой  две  тысячи градусов. У Вовчика машина бронированная была,
только она ведь от нормальных людей бронированная, а не от выродков...
     Ханин махнул рукой.
     - Вовчика сразу, - добавил он тихо. - А остальных бойцов, кто после
взрыва   жив   остался,   из   пулемета   добили,  когда  они  из  машин
повыскакивали. Я не понимаю, как с такими людьми бизнес вести. И люди ли
они вообще. Н-да... Укатали сивку крутые урки...
     Вместо  приличествующей  моменту  скорби Татарский, к своему стыду,
испытал облегчение, граничащее с эйфорией.
     - Да, - сказал он, - теперь понимаю. Я сегодня одну из  этих  машин
видел. Он прошлый раз на другой был, так что я ничего плохого не подумал
даже. Мало ли, думаю, кого грохнули -  каждый  день  ведь  кого-то...  А
теперь вижу - все один к одному. И что это для нас значит в практическом
плане?
     - Отпуск, - сказал Ханин. - На неопределенный срок.  Очень  большой
вопрос надо решать. Гамлетовский. Мне уже звонили с утра два раза.
     - Из милиции? - спросил Татарский.
     -  Да.  А  потом  из  кавказского землячества. Пронюхали, гады, что
коммерсант освободился. Как акулы. По запаху крови. Так что вопрос стоит
теперь  чисто конкретный. Черножопые крышу дают реально, а мусора просто
деньги тянут. Чтоб на стрелку поехали, надо все сапоги им  вылизать.  Но
грохнуть  могут  те  и эти. А мусора, между прочем, особенно. Как они на
меня сегодня наехали... Мы, говорят, знаем, что  у  тебя  бриллианты.  А
какие у меня бриллианты? Скажи, какие?
     -  Не знаю, - ответил Татарский, вспомнив фотографию бриллиантового
колье с обещанием вечности, виденную у Ханина в туалете.
     - Ладно, ты не бери в голову. Живи, люби, работай... Тебя,  кстати,
ждут в соседней комнате.
     - Кто? - вздрогнул Татарский.
     - Да какой-то знакомый твой. Говорит, у него к тебе дело.


     Морковин выглядел так же, как во время последней встречи, только  в
его  проборе  стало  больше  седых  волос, а глаза сделались печальней и
мудрее. На нем был строгий темный костюм, полосатый галстук и  такой  же
платок в нагрудном кармане. Увидев Татарского, он встал со стула, широко
улыбнулся и раскрыл руки для объятий.
     - Ух, - сказал он, хлопая Татарского по спине, - ну и морда у тебя,
Ваван. Давно пьешь-то?
     - Только из штопора выхожу, - виновато ответил Татарский. - Мне тут
такое задание дали, что иначе невозможно.
     - Это ты о нем по телефону рассказывал?
     - Когда?
     - Не помнишь, что ли? Я так и думал.  Ты  сильно  не  в  себе  был.
Говорил,  что  концепцию  пишешь для Бога, а на тебя за это древний змей
наезжает. Еще  работу  просил  новую  найти  -  говорил,  что  устал  от
мирского...
     - Хватит, - сказал Татарский, поднимая ладонь. - Не гони волну. Я и
так в говне по уши.
     - Так тебе правда работа нужна?
     - Еще как. Нас за одну ногу мусора тянут, а за другую чечены.  Всех
в отпуск гонят.
     - Ну так пойдем. У меня, кстати, в машине пиво есть.
     Морковин  приехал  на  крошечном синем "БМВ", похожем на торпеду на
колесах. Сидеть в нем  было  непривычно  -  тело  принимало  полулежачее
положение, колени поднимались к груди, а дно кузова неслось так близко к
асфальту, что мышцы живота непроизвольно  сжимались  каждый  раз,  когда
машина подпрыгивала на очередной выбоине.
     -  Тебе  на  такой  ездить не страшно? - спросил Татарский. - Вдруг
кто-нибудь лом забудет в люке.  Или  железный  прут  из  асфальта  будет
торчать...
     Морковин ухмыльнулся.
     -  Я понимаю, о чем ты говоришь, - сказал он. - Но к этому ощущению
я давно привык на работе.
     Машина затормозила на перекрестке. Справа остановился красный  джип
с  шестью мощными фарами на крыше. Татарский покосился на водителя - это
был низколобый мужчина с мощными  надбровными  дугами,  практически  вся
кожа  которого  была  покрыта  густой  черной  шерстью.  Одна  его  рука
поглаживала руль, а в другой была пластиковая бутылка "Пепси". Татарский
вдруг  сообразил,  что  машина Морковина гораздо круче, и испытал крайне
редкое в своей жизни воздействие анального  вау-фактора.  Чувство,  надо
признать, было захватывающим. Высунув локоть в окно, он отхлебнул пива и
поглядел на водителя джипа примерно так, как моряки  с  кормы  авианосца
смотрят  на  пигмея,  подплывшего  на  плоту торговать гнилыми бананами.
Водитель поймал взгляд Татарского, и некоторое время они  смотрели  друг
другу  в глаза. Татарский почувствовал, что мужчина в джипе воспринимает
этот затянувшийся обмен взглядами как  приглашение  к  схватке  -  когда
машина  Морковина  наконец  тронулась,  на  неглубоком  дне его глаз уже
закипала ярость. Татарский отметил,  что  уже  видел  где-то  это  лицо.
"Наверно, киноактер", - подумал он.
     Морковин выехал на свободную полосу и поехал быстрее.
     -  Понимаю,  зачем  ты  на  такой машине ездишь, - задумчиво сказал
Татарский, косясь на красные угли приборной доски.
     - Ну и зачем?
     - Как бы это сказать... Для баланса ощущений.
     Морковин поднял брови:
     - А что. Можно и так сказать.
     Татарский выкинул пустую банку в окно.
     - Слушай, - спросил он, - а куда мы едем? - В нашу  организацию.  -
Что за организация? - Увидишь. Не хочу портить впечатление.
     Через   несколько  минут  машина  затормозила  у  ворот  в  высокой
решетчатой ограде. Ограда выглядела солидно  -  ее  прутья  походили  на
циклопические  чугунные  копья  с  позолоченными наконечниками. Морковин
показал  милиционеру  в  будке  какую-то  карточку,  и  ворота  медленно
раскрылись.  За  ними был огромный сталинский дом конца сороковых годов,
похожий на что-то среднее между  ступенчатой  мексиканской  пирамидой  и
приземистым небоскребом, выстроенным в расчете на низкое советское небо.
Верхняя часть фасада была  покрыта  лепными  украшениями  -  склоненными
знаменами,   мечами,  звездами  и  какими-то  зазубренными  пиками;  это
напоминало о древних войнах и забытом запахе  пороха  и  славы.  Сощурив
глаза, Татарский прочитал лепную надпись под самой крышей: "Вечная слава
героям!"
     "Вечная слава - это им многовато будет,  -  мрачно  подумал  он.  -
Хватило бы и пенсии".
     Татарский много раз проходил мимо этого здания; давным-давно кто-то
говорил ему, что это секретный институт, где  разрабатывают  новые  виды
оружия-  Это было похоже на правду, потому что у ворот висела казавшаяся
приветом из античности доска с гербом СССР и золотой надписью  "Институт
пчеловодства".   Татарский   успел   рассмотреть   под   ней   неброскую
металлическую   табличку   со   словами:   "Межбанковский   комитет   по
информационным технологиям".
     Место  для  парковки  было  плотно  заставлено машинами; Морковин с
трудом  втиснулся  между  огромным  белым  "линкольном"  и   серебристой
гоночной "маздой",
     -  Я  хочу  представить  тебя своему начальству, - сказал Морковин,
запирая машину, - Веди себя естественно. Но не говори лишнего.
     - А что значит "лишнее"? С чьей точки зрения?
     Морковин покосился на него:
     - Например, вот это твое высказывание. Оно совершенно лишнее.
     Пройдя через двор, они вошли в боковой подъезд и оказались в  сером
мраморном  зале  с  ненатурально  высоким потолком, где сидело несколько
охранников в черной униформе. Они выглядели куда серьезнее, чем  обычные
менты,  и  дело  было не в чешских "скорпионах", которые висели у них на
плечах. Менты просто  не  годились  для  сравнения  -  их  синяя  форма,
излучавшая  когда-то  государственный  гнет  всеми  своими  пуговицами и
лычками, давно уже вызывала у Татарского  презрительное  недоумение;  за
ней  до  такой степени ничего не стояло, что делалось все непонятнее - с
какой стати эти люди постоянно останавливают машины на дорогах и требуют
денег.  Зато  черная  униформа  охраны била наотмашь: дизайнер (Морковин
сказал, что это Юдашкин) гениально соединил в ней эстетику зондеркоманды
СС,   мотивы  фильмов-антиутопий  о  тоталитарном  обществе  будущего  и
ностальгические темы гей-моды времен  Фредди  Меркьюри,  Подбитые  ватой
плечи,  глубокий  вырез  на  груди и раблезианский гульфик смешивались в
такой коктейль,  что  связываться  с  одетыми  в  эту  форму  людьми  не
хотелось. Message был очевиден даже идиоту.
     В  лифте  Морковин  вынул маленький ключ, вставил его в скважину на
панели и нажал самую верхнюю кнопку,
     - И вот еще что, - сказал он, поворачиваясь к  зеркальной  стене  и
поправляя  волосы.  -  Не  бойся  показаться  дураком.  Наоборот,  бойся
показаться очень умным.
     - Почему?
     - Потому что тогда  немедленно  возникнет  вопрос:  если  ты  такой
умный, то почему ты нанимаешься на работу, а не нанимаешь на нее?
     - Логично, - сказал Татарский.
     - А вот цинизма побольше.
     - Это легко.
     Двери  лифта  открылись.  За  ними  был  коридор,  выстланный серой
ковровой дорожкой с желтыми звездами. Татарский  вспомнил,  что  так  же
выглядит  мостовая  какого-то бульвара в Лос-Анджелесе. Коридор кончался
черной дверью без таблички, над  которой  висела  маленькая  телекамера.
Морковин  дошел до середины коридора, достал из кармана телефон и набрал
номер. Две или три минуты прошли  в  тишине.  Морковин  терпеливо  ждал.
Наконец на том конце линии ответили.
     - Здорово, - сказал Морковин. - Это я. Да, привел. Вот он.
     Морковин  повернулся  и  поманил к себе Татарского, который оробело
стоял у дверей лифта. Татарский подошел и  по-собачьи  поднял  глаза  на
объектив  камеры.  Видимо,  собеседник  Морковина сказал что-то смешное,
потому что Морковин захихикал и потрепал Татарского по плечу.
     - Ничего, - сказал он, - обкатаем.
     Замок щелкнул, и Морковин подтолкнул Татарского  вперед.  Дверь  за
ними  сразу  же  закрылась.  Они  оказались в приемной, на стене которой
висело старинное бронзовое зеркало с ручкой, а над  ним  -  удивительной
красоты венецианская карнавальная маска золотого цвета. "Где-то это было
уже, - подумал Татарский, - маска и зеркало. Или нет? Весь день  сегодня
глючит..."  Под  маской  помещался  стол,  за  которым сидела секретарша
холодной птичьей красоты.
     - Здравствуй, Алла, - сказал Морковин.
     Секретарша помахала ручкой и нажала кнопку на столе. Раздался тихий
зуммер,  и  высокая  звукоизолированная  дверь  в  другом конце приемной
открылась.
     В первый момент Татарскому показалось,  что  просторный  кабинет  с
зашторенными  окнами  пуст.  Во  всяком  случае,  за огромным письменным
столом со сверкающими металлическими тумбами никого не было. Над  столом
-  там,  где  в советское время полагалось быть портрету вождя, - висела
картина в тяжелой круглой  раме.  Расположенный  в  центре  белого  поля
цветной  квадратик  было  трудно  как  следует  разглядеть  от двери, но
Татарский узнал его по цветам - у него был такой же  на  бейсболке.  Это
был стандартный лэйбл с американским флагом и надписью "Made in USA. One
size fits all". На другой стене была смонтирована строгая инсталляция  -
линия  из  пятнадцати  консервных  банок  с  портретами  Энди Уорхолла в
характерном для свиной тушенки картуше.
     Татарский опустил глаза. Пол был покрыт настоящим персидским ковром
с  удивительной красоты рисунком, похожим на виденные когда-то в детстве
орнаменты из старинного издания "Тысячи и одной ночи". Следуя за линиями
узора,  глаза Татарского по прихотливой спирали двинулись к центру ковра
и наткнулись на хозяина кабинета.
     Это был молодой еще человек,  коренастый  толстячок  с  зачесанными
назад  остатками рыжеватых волос и довольно располагающим лицом, который
лежал на ковре в самой непринужденной позе. Он был  труднозаметен  из-за
своей одежды, почти сливавшейся по тону с ковром. На нем был пиджак типа
"оргазм плебея" -  не  деловая  униформа  и  даже  не  пижама,  а  нечто
карнавально-запредельное,  наряд,  который  надевают  особо  расчетливые
бизнесмены, когда хотят вызвать у партнеров ощущение, будто дела  у  них
идут  настолько  хорошо,  что им уже не надо заботиться о бизнесе и даже
самое чудаковатое поведение не в состоянии причинить им никакого ущерба.
Яркий  ретро-галстук  с развратной обезьянкой на пальме выбивался из-под
его пиджака и розовым языком расстилался по ковру.
     Но Татарского поразил не столько наряд молодого  человека,  сколько
то,  что его лицо было ему знакомо, причем очень хорошо, хотя он ни разу
в жизни  с  ним  не  встречался.  Он  видел  это  лицо  в  сотне  мелких
телевизионных  сюжетов  и рекламных клипов, как правило на вторых ролях,
но кто такой этот человек, он  не  знал.  Последний  раз  это  произошло
прошлым  вечером,  когда Татарский, раздумывая о русской идее, рассеянно
смотрел телевизор. Хозяин кабинета появился в рекламе каких-то  таблеток
- он был одет в белый халат и шапочку с красным крестом, а на его полное
лицо были наклеены светлая  бородка  и  усы,  делавшие  его  похожим  на
доброго  молодого  Троцкого.  Сидя  на  кухне  в  окружении  охваченного
непонятной эйфорией семейства, он назидательно говорил:
     -  В  море  рекламы  легко  заблудиться.  А   часто   она   еще   и
недобросовестна.  Не  так страшно, если вы ошибетесь при выборе кастрюли
или стирального порошка, но, когда речь идет о лекарствах, вы ставите на
карту свое здоровье. Подумайте, кому вы поверите - бездушной рекламе или
вашему семейному доктору? Конечно! Ответ ясен! Только  вашему  семейному
доктору, который советует принимать пилюли "Санрайз"!
     "Понятно, - подумал Татарский, - это, значит, наш семейный доктор".
     Семейный  доктор  между  тем  поднял руку в приветственном жесте, и
Татарский заметил в его пальцах короткую пластиковую соломинку.
     - Подсаживайтесь, - сказал он глуховатым голосом.
     - Давно подсели, - ответил Морковин.
     Видимо, слова Морковина  были  обычной  в  этом  месте  присказкой,
потому что хозяин кабинета с долей снисходительности кивнул головой.
     Морковин  взял  со  стола две соломинки, протянул одну Татарскому и
прилег на ковер. Татарский последовал его примеру. Опустившись на ковер,
он  вопросительно  поглядел на хозяина кабинета. Тот ласково улыбнулся в
ответ. Татарский заметил на его запястье часы с браслетом  из  необычных
звеньев  разного размера. Заводная головка часов была украшена маленьким
брильянтом; вокруг циферблата  тоже  были  три  спиральных  брильянтовых
кольца.   Татарский   вспомнил  редакционную  статью  о  дорогих  часах,
прочитанную  в  каком-то  радикально-кислотном  журнале,  и  уважительно
сглотнул. Хозяин кабинета заметил его взгляд и посмотрел на свои часы.
     - Нравятся? - спросил он.
     -  Еще  бы,  -  сказал  Татарский.  -  Если  не  ошибаюсь,  "Piaget
Possession"? Кажется, стоят семьдесят тысяч?
     - Пеже позесьон? - Тот поглядел на циферблат. - Да,  действительно.
Не знаю, сколько стоят.
     - Господин Пеже со своими пацаками, - сказал Морковин.
     Хозяин кабинета явно не понял шутки.
     -  Вообще,  -  быстро  добавил  Морковин,  -  ничто  так  не выдает
принадлежность человека  к  низшим  классам  общества,  как  способность
разбираться в дорогих часах и автомобилях.
     Татарский покраснел и опустил взгляд.
     Участок  ковра  перед  его  лицом  был  покрыт узором, изображавшим
разноцветные  фантастические  цветы  с  длинными  лепестками.  Татарский
заметил,  что ворсинки ковра густо, как инеем, покрыты крошечными белыми
катышками, похожими на цветочную  пыльцу.  Он  покосился  на  Морковина.
Морковин  вставил  трубочку  в  ноздрю,  зажал  другую  пальцем и провел
свободным концом трубочки  по  лепестку  небывалой  фиолетовой  ромашки.
Татарский понял наконец, в чем дело.
     Несколько  минут  тишину  в комнате нарушало только сосредоточенное
сопение. Наконец хозяин кабинета приподнялся на локте.
     - Ну как? - спросил он, глядя на Татарского.
     Татарский  оторвался   от   бледно-пурпурной   розы,   которую   он
самозабвенно обрабатывал. Обида успела совершенно отпустить.
     - Отлично, - сказал он, - просто отлично!
     Говорить  было  легко  и  приятно;  если  он и чувствовал некоторую
скованность, когда входил в этот огромный кабинет, то теперь она исчезла
без  следа.  Кокаин  был  настоящим и почти не разбодяженным - разве что
чувствовался слабый привкус анальгина.
     - Вот только я не понимаю, - продолжил Татарский,  -  почему  такая
технология? Это, конечно, изысканно, но как-то необычно!
     Морковин с хозяином кабинета переглянулись.
     -  Ты вывеску на нашей конторе видел? - спросил хозяин. - "Институт
пчеловодства"?
     - Видел, - сказал Татарский.
     - Ну вот. А мы тут вроде пчелок.
     Все трое засмеялись, и смеялись  очень  долго,  даже  тогда,  когда
причина  смеха  успела забыться. "Эх, - с умилением подумал Татарский, -
есть же на свете хорошие люди!"
     Наконец веселье угасло.