й. Слышал про минет с песнями в темноте?
     -  Это там, где мужик включает свет и видит, что он один в комнате,
а на тумбочке у стены стеклянный глаз? Знаю. На работе самый модный. Как
ты, кстати, полагаешь, этот глаз и тот, что на долларе, - один и тот же?
Или нет?
     - Не задумывался, - сказал Гиреев. - А что это ты записываешь?  Как
телевизор смотреть?
     - Нет, - сказал Татарский, - мысль одна по работе.


          Идея  плаката,  -  записал  он  в  свою  книжечку.   - Грязная
     комната в паутине.  На столе самогонный аппарат, у стола  алкоголик
     в  потрепанной  одежде  (вариант  -  наркоман, фильтрующий мульку),
     который   переливает   полученный   продукт   из   большой  бутылки
     "Абсолюта" в маленькую бутылочку из-под "Хеннесси". Слоган:

        ABSOLUT HENNESSY

          Предложить сначала дистрибьюторам  "Абсолюта" и "Хеннесси",  а
     если не возьмут - "Финляндии", "Смирнофф" и "Джонни Уокер".


     - Держи, - сказал Гиреев, протягивая Татарскому сверток и  бутылку.
-  Только  давай  договоримся.  Ты,  когда  их  съешь,  больше  сюда  не
возвращайся. А то я все ту осень забыть не могу.
     - Обещаю, - сказал  Татарский.  -  Кстати,  где  тут  недостроенная
радиолокационная станция? Я по дороге из машины видел.
     -  Это  рядом.  Пройдешь  по  полю,  там дорога начнется через лес.
Увидишь проволочный забор - и вдоль него. Километра через три.  Ты  что,
погулять там хочешь? Татарский кивнул.
     -  Не  знаю,  не  знаю,  -  сказал  Гиреев.  - Так еще можно, а под
мухоморами... Старики говорят, что там место нехорошее. Хотя,  с  другой
стороны, где под Москвой хорошее найдешь!
     В дверях Татарский обернулся и обнял Гиреева за плечи.
     -  Знаешь,  Андрюха,  -  сказал  он,  -  не хочу, чтобы это звучало
патетично, но спасибо тебе огромное!
     - За что? - спросил Гиреев.
     - За то, что иногда позволяешь жить параллельной жизнью. Без  этого
настоящая была бы настолько мерзка!
     - Ну спасибо, - ответил Гиреев, отводя взгляд, - спасибо.
     Он был заметно тронут.
     - Удачи в делах, - сказал Татарский и вышел прочь.


     Мухоморы взяли,  когда  он  уже  с  полчаса  шел  вдоль  забора  из
проволочной  сетки.  Сначала  появились  знакомые  симптомы  -  дрожь  и
приятная щекотка в пальцах. Потом из придорожных кустов выплыл  столб  с
надписью  "Костров не жечь!", который он когда-то принял за Гусейна. Как
и следовало ожидать, при дневном свете сходства  не  ощущалось.  Тем  не
менее  Татарский  не  без  ностальгии  вспомнил  историю про короля птиц
Семурга.
     - Семург, сирруф,  -  сказал  в  голове  знакомый  голос,  -  какая
разница? Просто разные транскрипции. А ты опять наглотался, да?
     "Началось, - подумал Татарский, - зверюшка подъехала".
     Но сирруф больше никак не проявил себя всю дорогу до башни. Ворота,
через  которые  Татарский  когда-то  перелезал,  оказались  открыты.  На
территории стройки никого не было видно; вагончики-бытовки были заперты,
а с гриба-навеса для часового исчез когда-то висевший там телефон.
     Татарский поднялся на вершину сооружения без всяких приключений.  В
башенке  для лифтов все было попрежнему - пустые бутылки и стол в центре
комнаты.
     - Ну, - спросил он вслух, - и где тут богиня?
     Никто не ответил, только слышно было, как где-то  внизу  шумит  под
ветром  осенний  лес. Татарский прислонился к стене, закрыл глаза и стал
вслушиваться. Почему-то он решил, что это шумят ивы, и вспомнил  строчку
из  слышанной  по  радио  песни:  "Это сестры печали, живущие в ивах". И
сразу же в  тихом  шелесте  деревьев  стали  различимы  обрывки  женских
голосов, которые казались эхом каких-то давным-давно сказанных ему слов,
заблудившихся в тупиках памяти.
     "А знают ли они,  -  шептали  тихие  голоса,  -  что  в  их  широко
известном  мире  нет ничего, кроме сгущения тьмы, - ни вдоха, ни выдоха,
ни правого, ни левого, ни пятого, ни десятого?  Знают  ли  они,  что  их
широкая известность неизвестна никому?"
     "Все  совсем  наоборот, чем думают люди, - нет ни правды, ни лжи, а
есть одна бесконечно ясная, чистая и простая мысль, в  которой  клубится
душа, похожая на каплю чернил, упавшую в стакан с водой. И когда человек
перестает клубиться в этой простой чистоте, ровно ничего не  происходит,
и  выясняется,  что  жизнь  -  это  просто шелест занавесок в окне давно
разрушенной башни, и  каждая  ниточка  в  этих  занавесках  думает,  что
великая богиня с ней. И богиня действительно с ней".
     "Когда-то  и  ты и мы, любимый, были свободны, - зачем же ты создал
этот страшный, уродливый мир?"
     - А разве это сделал я? - прошептал Татарский.
     Никто не ответил. Татарский  открыл  глаза  и  поглядел  в  дверной
проем.  Над  линией  леса висело облако, похожее на небесную гору, - оно
было таких размеров, что бесконечная высота неба, забытая еще в детстве,
вдруг стала видна опять. На одном из склонов облака был узкий конический
выступ, похожий на  башню,  видную  сквозь  туман.  В  Татарском  что-то
дрогнуло  -  он  вспомнил,  что  когда-то  и  в нем самом была эфемерная
небесная субстанция, из которой состоят эти белые гора и башня. И  тогда
- давным-давно, даже, наверно, еще до рождения, - ничего не стоило стать
таким облаком самому и подняться до самого верха башни. Но жизнь  успела
вытеснить  эту странную субстанцию из души, и ее осталось ровно столько,
чтобы можно было  вспомнить  о  ней  на  секунду  и  сразу  же  потерять
воспоминание.
     Татарский  заметил, что пол под столом прикрыт щитом из сколоченных
досок. Поглядев в щель между ними, он увидел  черную  дыру  многоэтажной
пропасти.  "Ну  да,  -  вспомнил он, - это шахта лифта. А здесь машинное
отделение, как в комнате, где этот рендер. Только автоматчиков нет". Сев
за  стол,  он  осторожно  поставил  ноги  на  доски.  Сначала  ему стало
страшновато, что доски под ногами подломятся и он вместе с ними  полетит
вниз,  в глубокую шахту с многолетними напластованиями мусора на дне. Но
доски были толстыми и надежными.
     Помещение явно кто-то посещал, скорее всего - окрестные  бомжи.  На
полу валялись свежерастоптанные окурки папирос, а на столе лежал обрывок
газеты с телепрограммой на неделю. Татарский прочел  название  последней
передачи перед неровной линией обрыва:

     0.00 - Золотая комната.

     "Что  за  передача? - подумал он. - Наверно, что-то новое". Положив
подбородок на сложенные перед собой руки,  он  уставился  на  фотографию
бегущей  по  песку  женщины,  которая  висела  там же, где и раньше. При
дневном свете стали заметны пузыри и пятна, проступившие  на  бумаге  от
сырости.  Одно  из  пятен  приходилось прямо на лицо богини, и в дневном
свете оно показалось покоробившимся, рябым  и  старым.  Татарский  допил
остаток водки и прикрыл глаза.
     Короткий сон, который ему привиделся, был очень странным. Он шел по
песчаному пляжу навстречу сверкавшей на солнце золотой статуе - она была
еще  далеко,  но  уже было видно, что это женский торс без головы и рук.
Рядом с Татарским медленно  трусил  сирруф,  на  котором  сидел  Гиреев.
Сирруф  был  печален  и походил на замученного работой ослика, а крылья,
сложенные на его спине, напоминали старое войлочное седло.
     - Вот ты пишешь слоганы, - говорил Гиреев,  -  а  ты  знаешь  самый
главный слоган? Можно сказать, базовый?
     - Нет, - отвечал Татарский, щурясь от золотого сияния.
     - Я тебе скажу. Ты слышал выражение "Страшный суд"?
     - Слышал.
     -  На самом деле ничего страшного в нем нет. Кроме того, что он уже
давно начался, и все, что с нами происходит, - просто фазы следственного
эксперимента. Подумай - разве Богу сложно на несколько секунд создать из
ничего весь этот мир со  всей  его  вечностью  и  бесконечностью,  чтобы
испытать одну-единственную стоящую перед ним душу?
     -  Андрей,  -  отвечал  Татарский, косясь на его стоптанные тапки в
веревочных стременах, - хватит, а? Мне ведь и на работе  говна  хватает.
Хоть бы ты не грузил.


        ЗОЛОТАЯ КОМНАТА

     Когда  с  Татарского  сняли  повязку,  он  уже  совершенно  замерз.
Особенно  холодно  было босым ступням на каменном полу. Открыв глаза, он
увидел, что стоит в  дверях  просторного  помещения,  похожего  на  фойе
кинотеатра, где, судя по всему, происходит нечто вроде фуршета. Он сразу
заметил одну странность - в облицованных желтым камнем стенах не было ни
одного  окна,  зато  одна из стен была зеркальной, из-за чего освещенный
яркими галогенными лампами зал казался значительно больше,  чем  был  на
самом деле. Собравшиеся в зале люди тихо переговаривались и разглядывали
листы с машинописным текстом, развешанные по стенам. Несмотря на то  что
Татарский  стоял  в  дверях совершенно голый, собравшиеся не обратили на
него особого внимания - разве что равнодушно поглядели  двое  или  трое.
Татарский  много раз видел по телевизору практически всех, кто находился
в зале, но лично  не  знал  никого,  кроме  Фарсука  Сейфуль-Фарсейкина,
стоявшего  у  стены  с  бокалом  в  руке.  Еще  он  заметил   секретаршу
Азадовского  Аллу, занятую разговором с двумя пожилыми плейбоями, - изза
распущенных белесых  волос  она  походила  на  немного  грешную  медузу.
Татарскому  показалось,  что  где-то  в  толпе мелькнул клетчатый пиджак
Морковина, но он сразу же потерял его из виду.
     -  Иду-иду, - долетел голос Азадовского, и он появился из прохода в
какое-то внутреннее помещение. - Прибыл? Чего у дверей  стоишь?  Заходи,
не съедим.
     Татарский  пошел ему навстречу. От Азадовского попахивало винцом; в
галогенном свете его лицо выглядело усталым.
     - Где мы? - спросил Татарский.
     - Примерно сто метров под землей,  район  Останкинского  пруда.  Ты
извини  за  повязочку  и  все дела - просто перед ритуалом так положено.
Традиции, мать их. Боишься?
     Татарский кивнул, и Азадовский довольно засмеялся.
     - Плюнь, - сказал он. - Это все туфта. Ты пока прогуляйся, посмотри
новую коллекцию. Два дня как развесили. А у меня тут пара важных терок.
     Он поднял руку и щелчком пальцев подозвал секретаршу.
     -  Вот  Алла тебе и расскажет. Это Ваван Татарский. Знакомы? Покажи
ему тут все, ладно?
     Татарский остался в обществе секретарши.
     - Откуда начнем осмотр? - спросила она с улыбкой.
     - Отсюда и начнем, - сказал Татарский. - А где коллекция?
     - Так вот  она)  -  сказала  секретарша,  кивая  на  стену.  -  Это
испанское собрание. Кого вы больше любите из великих испанцев?
     -  Это...  -  сказал  Татарский,  напряженно  вспоминая  подходящую
фамилию, - Веласкеса.
     - Я тоже без ума от старика, - сказала секретарша и  посмотрела  на
него холодным зеленым глазом. - Я бы сказала, что это Сервантес кисти.
     Она  аккуратно взяла Татарского за локоть и, касаясь его голой ноги
высоким бедром, повела к ближайшему листу  бумаги  на  стене.  Татарский
увидел  на  нем пару абзацев текста и синюю печать. Секретарша близоруко
нагнулась к листу, чтобы прочесть мелкий шрифт.
     - Да, как раз это полотно. Довольно малоизвестный  розовый  вариант
портрета  инфанты. Здесь вы видите нотариальную справку, выданную фирмой
"Оппенхайм  энд  Радлер",  о  том,  что   картина   действительно   была
приобретена за семнадцать миллионов долларов в частном собрании.
     Татарский  решил  не подавать виду, что его что-то удивляет. Да он,
собственно, и не знал толком, удивляет его что-то или нет.
     - А это? - спросил он, указывая на соседний лист бумаги с текстом и
печатью.
     -  О,  - сказала Алла, - это наша жемчужина. Это Гойя, мотив Махи с
веером  в  саду.  Приобретена  в  одном  маленьком  кастильском   музее.
Опять-таки  "Оппенхайм  энд Радлер" не даст соврать - восемь с половиной
миллионов. Изумительно.
     - Да, - сказал Татарский. - Правда. Но меня, честно говоря, гораздо
больше привлекает скульптура, чем живопись.
     -  Еще бы, - сказала секретарша. - Это потому что в трех измерениях
привыкли работать, да?
     Татарский вопросительно посмотрел на нее.
     - Ну, трехмерная графика. С бобками этими...
     - А, - сказал Татарский, - вы вот про что. Да, и работать привык, и
жить.
     -  Вот  и скульптура, - сказала секретарша и подтащила Татарского к
новому бумажному листу, где текста было чуть побольше, чем на остальных.
-  Это Пикассо. Керамическая фигурка бегущей женщины. Не очень похоже на
Пикассо, вы скажете? Правильно. Но  это  потому,  что  посткубистический
период. Тринадцать миллионов долларов почти, можете себе представить?
     - А сама статуя где?
     -  Даже  не знаю, - пожала плечами секретарша. - Наверно, на складе
каком-нибудь. А если посмотреть хотите, как  выглядит,  то  вон  каталог
лежит на столике.
     - А какая разница, где статуя?
     Татарский обернулся. Сзади незаметно подошел Азадовский.
     -  Может,  и  никакой,  - сказал Татарский. - Я, по правде сказать,
первый раз сталкиваюсь с коллекцией такого направления.
     - Это самая актуальная тенденция в дизайне, - сказала секретарша. -
Монетаристический минимализм. Родился, кстати, e нас в России.
     -  Иди погуляй, - сказал ей Азадовский и повернулся к Татарскому: -
Нравится?
     - Интересно. Только не очень понятно.
     - А я объясню,  -  сказал  Азадовский.  -  Это  гребаное  испанское
собрание  стоит  где-то  двести  миллионов  долларов. И еще тысяч сто на
искусствоведов ушло. Какую картину можно, какая будет  не  на  месте,  в
какой  последовательности  вешать  и  так  далее.  Все,  что упомянуто в
накладных, куплено. Но если привезти сюда эти картины и  статуи,  а  там
еще  гобелены  какие-то есть и доспехи, тут пройти будет негде. От одной
пыли задохнешься. И потом... Честно сказать - ну, раз посмотрел  на  эти
картины, ну два, а потом - чего ты нового увидишь?
     - Ничего.
     - Именно. Так зачем их у себя-то держать? А Пикассо этот, по-моему,
вообще мудак полный.
     - Здесь я не вполне соглашусь, - сглотнув, сказал Татарский. - Или,
точнее, соглашусь, но только начиная с посткубистического периода.
     - Я смотрю, ты башковитый, - сказал Азадовский. - А я вот не рублю.
Да и на фига это надо? Через неделю уже французская коллекция будет. Вот
и подумай - в одной разберешься, а через неделю увезут, другую повесят -
опять, что ли, разбираться? Зачем?
     Татарский не нашелся, что ответить.
     - Вот я и говорю, незачем, -  констатировал  Азадовский.  -  Ладно,
пошли. Пора начинать. Мы потом сюда еще вернемся. Шампанского выпить.
     Развернувшись, он пошел к зеркальной стене. Татарский последовал за
ним. Дойдя до стены, Азадовский толкнул ее  рукой,  и  вертикальный  ряд
зеркальных   блоков,   бросив   на  него  электрический  блик,  бесшумно
повернулся вокруг оси. В возникшем проеме стал виден сложенный из грубых
камней коридор.
     -  Входи,  -  сказал  Азадовский.  - Только пригнись, здесь потолок
низкий.
     Татарский вошел в коридор, и ему стало  еще  холодней  от  сырости.
"Когда  же  одеться  дадут?"  -  подумал  он.  Коридор  был  длинным, но
Татарский не видел, куда он ведет, - было темно. Иногда под ноги попадал
острый  камушек, и Татарский морщился от боли. Наконец впереди забрезжил
свет.
     Они вышли в небольшую комнату, обшитую вагонкой, которая  напомнила
Татарскому  раздевалку  перед  тренажерным залом. Собственно, это и была
раздевалка, о чем свидетельствовали шкафчики  у  стены  и  два  пиджака,
висевшие  на  вешалке.  Кажется,  один  из  них принадлежал Саше Бло, но
Татарский не был уверен до конца - у  того  было  слишком  много  разных
пиджаков.  Из  раздевалки  был  второй выход - темная деревянная дверь с
золотой табличкой, на которой была выгравирована ломаная линия,  похожая
на  зубья  пилы.  Татарский  еще  со  школы  помнил,  что  так  выглядит
египетский иероглиф "быстро". Он запомнил его только потому, что  с  ним
была  связана  одна  смешная  история:  древние  египтяне,  как объяснял
учитель, делали все очень медленно, и поэтому короткая  зубчатая  линия)
означавшая   "быстро",   становилась   в   надписях   самых   великих  и
могущественных фараонов очень длинной и даже писалась в несколько строк,
что означало "очень-очень быстро".
     Вокруг умывальника висело три  похожих  на  распоряжения  неведомой
администрации  листа  с  машинописным  текстом  и  печатями  (Татарский,
впрочем, догадался, что это никакие не распоряжения,  а,  скорей  всего,
часть  испанского  собрания),  а  одна  из  стен была занята стеллажом с
маленькими пронумерованными ячейками, в которых лежали бронзовые зеркала
и золотые маски, такие же точно, как у Азадовского в приемной.
     -  Чего? - сказал Азадовский, расстегивая пиджак. - Спросить что-то
хочешь?
     - А что это за бумаги  на  стенах?  -  спросил  Татарский.  -  Тоже
испанское собрание?
     Вместо  ответа  Азадовский  вынул  свой  сотовый  телефон  и  нажал
единственную кнопку на клавиатуре. - Алла, - сказал он,  -  тут  к  тебе
вопросы.
     Он дал телефон Татарскому.
     - Слушаю, - сказал в трубке голос Аллы.
     -  Спроси  ее,  что  у  нас  в  предбаннике,  -  сказал Азадовский,
стаскивая майку. - А то я забываю все время.
     - Здравствуйте,  -  смущаясь,  заговорил  Татарский,  -  это  опять
Татарский. Скажите, а вот эта экспозиция в предбаннике, - что это такое?
     -  Это  совершенно уникальные экспонаты, - сказала секретарша. - Об
этом нельзя говорить по мобильной связи.
     Татарский зажал трубку рукой.
     - Она говорит, это не для телефона.
     - Скажи, что я разрешаю.
     - Он разрешает, - повторил Татарский.
     - Ну хорошо, - вздохнула секретарша. - Номер один.  Элементы  ворот
Иштар  из  Вавилона  -  львы  и  сирруфы.  Официальное  место хранения -
Британский музей. Заверены группой  независимых  экспертов.  Номер  два.
Львы,  барельеф  из  фигурного  кирпича и эмали. Улица Шествий, Вавилон.
Официальное  место  хранения  -  Британский  музей.   Заверены   группой
независимых   экспертов.   Номер   три.   Эбих-Иль,  сановник  из  Мари.
Официальное место хранения - Лувр...
     -  Эбих-Иль?  -  переспросил  Татарский  и  вспомнил,   что   видел
фотографию  этой  статуи  из  Лувра.  Ей  было  несколько  тысяч  лет, а
изображала она маленького хитрого человечка, выточенного  из  блестящего
белого  камня,  -  с  бородой,  в  странной  пушистой  юбке,  похожей на
шорты-галифе.
     - Вот этого я особенно люблю, - сказал Азадовский, спуская штаны. -
Наверно,  просыпался каждое утро и говорил; а эбих иль всех... И поэтому
всю жизнь был одинок. Совсем как я.
     Он открыл шкафчик и вынул из него  две  необычные  юбки  не  то  из
перьев,  не  то  из  взбитой  шерсти.  Бросив одну из них Татарскому, он
натянул  вторую  поверх  красных  трусов  "Calvin  Klein",  из-за   чего
немедленно сделался похож на перекормленного страуса.
     -  Давай  телефон,  -  сказал он. - Ты чего ждешь-то? Переодевайся.
Потом возьмешь эти железки - и входи. Можешь брать  любую  пару,  только
чтобы намордник по размеру подходил.
     Азадовский  взял  из  ячейки  маску  и  зеркало, звякнул ими друг о
друга, поднял маску и поглядел на  Татарского  сквозь  глазные  прорези.
Маленькое  золотое  лицо  неземной  красоты, словно вынырнувшее из толпы
ряженых  на  карнавале  в  Венеции,  настолько  не  соответствовало  его
рыжеволосому  бочкообразному  туловищу,  что  Татарскому  стало страшно.
Довольный произведенным эффектом, Азадовский засмеялся, открыл  дверь  и
исчез в полосе золотистого света.
     Татарский  стал  переодеваться.  Юбка,  выданная  Азадовским,  была
сделана из сшитых между собой кусков длиннорунной овчины, приклеенных  к
нейлоновым  адидасовским  шортам.  Кое-как  нацепив  ее на себя (если бы
Татарский не видел статую Эбих-Иля, он ни за  что  не  поверил  бы,  что
древние  жители  Междуречья  действительно  носили  что-то подобное), он
надел маску, сразу сильно надавившую на лицо, и  взял  в  руку  зеркало.
Золото и бронза бы