Хозяин кабинета поглядел по  сторонам,  как
бы вспоминая, зачем он здесь, и, видимо, вспомнил.
     -  Так,  -  сказал  он,  -  к  делу.  Морковка, подожди у Аллы. Я с
человеком поговорю.
     Морковин торопливо  обнюхал  пару  райских  васильков,  поднялся  и
вышел.  Встав,  хозяин  кабинета  потянулся, прошел за письменный стол и
опустился в кресло.
     - Присаживайся, - сказал он.
     Татарский сел в кресло напротив стола.  Оно  было  очень  мягким  и
таким  низким,  что  он  провалился  в него, как в сугроб. Подняв глаза,
Татарский обомлел. Стол нависал над ним, как  танк  над  окопом,  и  это
сходство  явно  не  было  случайным. Две тумбы, украшенные пластинами из
гофрированного  никеля,  выглядели  точь-вточь  как  широкие  гусеничные
траки,  а  картина в круглой раме, висевшая на стене, оказалась прямо за
головой хозяина кабинета и напоминала теперь крышку люка, из которого он
высунулся,  - сходство усиливалось тем, что над столом были видны только
его голова  и  плечи.  Несколько  секунд  он  наслаждался  произведенным
эффектом,  а  потом  встал,  перегнулся  над  своим  танком  и  протянул
Татарскому руку:
     - Леонид Азадовский.
     - Владимир Татарский, - сказал Татарский, приподнимаясь  и  пожимая
пухлую вялую ладонь.
     - Ты не Владимир, а Вавилен, - сказал Азадовский. - Я про это знаю.
Только и я не Леонид. У меня папаша тоже мудак был. Он меня  знаешь  как
назвал? Легионом. Даже не знал, наверно, что это слово значит. Сначала я
тоже горевал. Зато потом выяснил, что про  меня  в  Библии  написано,  и
успокоился. Значит, так...
     Азадовский зашелестел разбросанными по столу 6у магами.
     -  Что  там у нас... Ага. Посмотрел я твои работы. Мне понравилось.
Молодец. Такие нам нужны. Только вот местами... не до конца  верю.  Вот,
например,  ты  пишешь:  "коллективное бессознательное". А ты знаешь, что
это такое?
     Татарский пошевелил в воздухе пальцами, подбирая слова.
     - На уровне коллективного бессознательного, - ответил он.
     - А ты не боишься, что найдется кто-то, кто знает отчетливо?
     Татарский шмыгнул носом.
     - Господин Азадовский, - сказал он, - я этого не боюсь.  Потому  не
боюсь,   что   все,   кто   отчетливо  знает,  что  такое  "коллективное
бессознательное", давно торгуют сигаретами  у  метро.  В  той  или  иной
форме,  я  хочу  сказать.  Я  и  сам  у  метро  сигаретами торговал. А в
рекламный бизнес ушел, потому что надоело.
     Азадовский несколько секунд молчал, обдумывая услышанное. Потом  он
усмехнулся.
     - Ты хоть во что-нибудь веришь? - спросил он.
     - Нет, - сказал Татарский.
     - Ну хорошо, - сказал Азадовский и снова заглянул в бумаги, на этот
раз в какую-то разграфленную анкету. - Так... Политические взгляды - что
там  у  нас?  Написано  "upper  left"*. Не понимаю. Вот, блядь, дожили -
скоро в документах вообще все по-английски  будет.  Ты  по  политическим
взглядам кто?

----------
* Верхнелевые (англ.).


     - Рыночник, - ответил Татарский, - довольно радикальный.
     - А конкретнее?
     - Конкретнее... Скажем так, мне нравится,  когда  у  жизни  большие
сиськи.  Но  во  мне  не  вызывает  ни малейшего волнения так называемая
кантовская сиська в себе, сколько бы молока в ней  ни  плескалось.  И  в
этом мое отличие от бескорыстных идеалистов вроде Гайдара...
     Зазвонил  телефон,  и  Азадовский  жестом  остановил разговор. Взяв
трубку, он несколько минут слушал, и его  лицо  постепенно  сложилось  в
гримасу отвращения.
     - Ищите дальше, - буркнул он, бросил трубку на рычаг и повернулся к
Татарскому: - Так чего там про
     Гайдара? Только короче, а то сейчас опять звонить будут.
     - Если короче,  -  сказал  Татарский,  -  в  гробу  я  видел  любую
кантовскую  сиську  в  себе со всеми ее категорическими императивами. На
рынке сисек нежность во мне вызывает только  фейербаховская  сиська  для
нас. Такое у меня видение ситуации.
     -  Вот  и  я  так думаю, - совершенно серьезно сказал Азадовский, -
пусть лучше небольшая, но фейербаховская...
     Телефон зазвонил опять. Азадовский взял трубку, послушал немного, и
его лицо расцвело широкой улыбкой:
     - Вот это я хотел услышать! Контрольный сделали? Хвалю.
     Видимо,  новость была очень хорошей - встав, Азадовский потер руки,
пружинисто пошел к встроенному в стену шкафу,  достал  из  него  большую
клетку,  на  дне которой что-то быстро заметалось, и перенес ее на стол.
Клетка была старой, со следами ржавчины, и походила на скелет абажура.
     - Что это? - спросил Татарский.
     - Ростропович, - ответил Азадовский.
     Он открыл дверцу,  и  из  клетки  на  стол  вылез  маленький  белый
хомячок.  Посмотрев  на  Татарского  маленькими  красными  глазками,  он
спрятал мордочку в лапки и потер нос. Азадовский сладко вздохнул, достал
из  стола что-то вроде сумочки для инструментов, раскрыл ее и выложил на
стол пузырек японского клея, пинцет и маленькую баночку.
     - Подержи его, - велел он. - Да не бойся, не укусит.
     - Как его держать? - вставая с кресла, спросил Татарский.
     - Возьми за лапки и разведи их в стороны.  Как  исусика.  Ага,  вот
так.
     Татарский    заметил   на   грудке   хомячка   несколько   зубчатых
металлических кружков, похожих на часовые  шестеренки.  Вглядевшись,  он
увидел,  что  это  маленькие  копии  орденов, выполненные с удивительным
искусством, - кажется, в них даже мерцали крошечные камни, что усиливало
сходство  с  деталями часов. Ни одного из орденов он не узнал - они явно
относились к другой эпохе и напоминали регалии с мундира екатерининского
полководца.
     - Кто это ему дал? - спросил он.
     -  А  кто  ж  ему  даст,  если  не  я, - пропел Азадовский, вынимая
пинцетом из баночки короткую ленточку из синего муара. - Держи крепче.
     Выдавив на лист бумаги каплю клея, он ловко провел по ней ленточкой
и приложил ее к брюшку хомяка.
     - Ой, - сказал Татарский, - он, кажется...
     -  Обосрался,  -  констатировал Азадовский, окуная в клей зажатую в
пинцете бриллиантовую снежинку, - это он от радости. Оп...
     Бросив пинцет на стол, он наклонился  к  хомячку  и  несколько  раз
сильно дунул ему на грудь.
     - Сохнет мгновенно, - сообщил он. - Можешь отпускать.
     Хомячок  суетливо  забегал  по  столу - подбегая к краю, он опускал
мордочку, словно  пытаясь  разглядеть  далекий  пол,  мелко  тряс  ею  и
пускался на другой край, где повторялось то же самое.
     - За что ему орден? - спросил Татарский.
     - А настроение хорошее. Что, завидно?
     Поймав  хомячка,  Азадовский  кинул  его назад в клетку, запер ее и
отнес обратно в шкаф.
     - Почему у него имя такое странное?
     - Знаешь, Вавилен, - сказал Азадовский, садясь за стол,  -  чья  бы
корова мычала, а твоя б молчала.
     Татарский  вспомнил  совет  не  говорить  и  не спрашивать лишнего.
Азадовский убрал наградные принадлежности в стол, смял испачканный клеем
лист и швырнул его в корзину.
     - Короче, мы тебя берем с испытательным  сроком  в  три  месяца,  -
сказал  он.  - У нас сейчас свой отдел рекламы, но мы не столько ее сами
разрабатываем, сколько координируем работу нескольких крупных  агентств.
Типа  не  играем,  а  счет  ведем.  Так  что будешь пока сидеть в отделе
внутренних рецензий, на третьем этаже в соседнем  подъезде.  Мы  к  тебе
приглядимся,  подумаем,  а  потом,  если  подойдешь,  переведем на более
ответственный участок. Видел, сколько у нас этажей?
     - Видел, - сказал Татарский.
     - Вот то-то. Пространство для роста не ограничено. Вопросы есть?
     Татарский решился задать вопрос, мучивший  его  с  первого  момента
встречи.
     -  Скажите,  господин  Азадовский,  я вчера видел клип про какие-то
пилюли - это не вы там играли доктора?
     - Ну я, - сухо сказал Азадовский. - А что, нельзя?
     Отведя взгляд от Татарского,  он  взял  трубку  и  открыл  записную
книжку. Татарский понял, что аудиенция окончена. Нерешительно переступив
с ноги на ногу, он поглядел на ковер.
     - А можно ли...
     Азадовский понял его с полуслова. Улыбнувшись, он вытащил соломинку
из вазочки и кинул ее на стол.
     - Говно вопрос, - сказал он и принялся набирать номер.


        ОБЛАКО В ШТАНАХ

     Стержневым  элементом офисного пространства был пронзительный голос
кухарки с Западной Украины, доносившийся почти весь день  из  небольшого
буфета.  На  него,  как  на  веревку,  нанизывались все остальные звенья
звуковой реальности: звонки телефонов, голоса, пищание факса и  жужжание
принтера.  И  уже  вокруг  этого сгущались материальные предметы и люди,
населявшие комнату, - так, во всяком случае, казалось Татарскому вот уже
несколько месяцев.
     -   Короче,  еду  я  вчера  по  Покровке,  -  тенорком  рассказывал
секретарше  залетевший  с  улицы  сигаретный   критик,   -   торможу   у
перекрестка,  Пробка. А рядом со мной "Чайка". И, значит, выходит из нее
реально крутой чечен и глядит по сторонам  с  таким  видом,  словно  ему
насрать   на   всех   с   высокой  колокольни.  Стоит  он  так,  знаешь,
наслаждается,  и  тут  вдруг  рядом   останавливается   такой   реальный
"кадиллак".  И вылазит из него такая девчушка, в рваных джинсах и кедах,
и шнырь к ларьку за пепси-колой.
     Представляешь себе этого чечена? Такое проглотить!
     - Ну! - отвечала секретарша, не отрываясь от компьютерных клавиш.
     За  спиной  Татарского  тоже   говорили,   причем   очень   громко.
Выслуживался   один  его  подчиненный,  пожилой  редактор  из  партийных
журналистов, - он взвинченным басом  распекал  кого-то  через  селектор.
Татарский чувствовал, что редактор говорит так оглушительно, безжалостно
и бодро исключительно в расчете на его уши. Это раздражало, и отвечавший
из селектора голос, печальный и тонкий, рождал сочувствие.
     -  Одну  исправил,  а  другую нет, - тихо говорил этот голос. - Так
произошло.
     - Ну и ну, - рявкал редактор. - Ты о чем вообще думаешь на  работе?
У  тебя  идут  два материала - один называется "Узник совести", а другой
"Евнухи гарема", да?
     - Да.
     - Ты берешь оба заголовка  в  карман,  меняешь  фонт,  а  потом  на
странице тридцать пять находишь "Узника гарема", да?
     - Да.
     -  Так можно, наверно, догадаться, что на странице семьдесят четыре
у тебя будут "Евнухи совести"? Или ты совсем мудак?
     - Совсем мудак, - соглашался печальный голос.
     "Оба вы мудаки", - подумал Татарский.  С  самого  утра  его  мучила
депрессия  -  скорее  всего,  из-за  затяжного  дождя. Он сидел у окна и
глядел на поток автомобилей, катящих по проспекту сквозь  мутные  струи.
Старые,  собранные  еще при советской власти "Лады" и "Москвичи" ржавели
вдоль тротуаров как мусор, выброшенный рекой времени на  грязный  берег.
Сама  река  времени  состояла  в  основном из ярких иномарок, из-под шин
которых били фонтаны воды.
     На столе перед Татарским лежала пачка  "Золотой  Явы"  в  рекламной
картонной  оправе  и  стопка  бумаги. Он медленно вывел на верхнем листе
слово "mercedes".
     "Вот, взять хотя бы  "мерседес",  -  вяло  подумал  он.  -  Машина,
конечно,  классная,  ничего  не  скажешь.  Но  почему-то  наша жизнь так
устроена) что проехать на нем можно только из одного говна в другое..."
     Наклонив голову к окну, он поглядел на стоянку.  Там  белела  крыша
купленного  им  месяц  назад белого "мерседеса" второй свежести, который
уже начинал понемногу барахлить.
     Вздохнув, он поменял местами "с" и "d". Получилось "merdeces".
     "Правда,  -  поплелась  его  мысль  дальше,  -  где-то  начиная   с
пятисотого  или,  пожалуй,  даже с триста восьмидесятого турбодизеля это
уже не имеет значения. Потому что к этому моменту сам становишься  таким
говном,  что  ничего  вокруг  тебя  уже  не  испачкает.  То есть говном,
конечно, становишься не потому,  что  покупаешь  шестисотый  "мерседес".
Наоборот.  Возможность  купить  шестисотый  "мерседес" появляется именно
потому, что становишься говном..."
     Он еще  раз  посмотрел  в  окно  и  дописал:  "Merde-SS.  В  смысле
магического ордена ездунов-изуверов".
     Неожиданно  его  мысли  приняли радикально другое направление) и по
душе прокатилась волна профессиональной бодрости. Он выхватил из  стопки
новый лист и быстро написал на нем:


          Плакат:  золотой  двуглавый  орел  с  короной  над   головами,
     висящий в воздухе.  Под ним  - черный лимузин с двумя мигалками  по
     бокам крыши (головы  орла расположены точно  над мигалками). Фон  -
     цвета триколора.  Слоган:

        "МЕРСЕДЕС-600"
                         СТИЛЬНЫЙ, ДЕРЖАВНЫЙ.


     Однако пора было возвращаться к работе. Вернее, не возвращаться,  а
начинать  ее. Надо было писать внутреннюю рецензию на рекламную кампанию
"Золотой Явы", а потом на сценарии роликов для мыла  "Камэй"  и  мужских
духов "Гуччи". С "Явой" была настоящая засада. Татарский так и не понял,
хорошего отзыва от него ждут или нет, и было неясно, в каком направлении
сдвигать  мысли.  Поэтому  он  решил  начать со сценариев. Мыльный текст
занимал шесть страниц  убористым  шрифтом.  Брезгливо  открыв  последнюю
страницу, Татарский прочел финальный абзац:


          Затемнение.   Героиня засыпает,  и ей  снятся волны  блестящих
     светлых  волос,  которые  жадно  впитывают  льющуюся  на них с неба
     голубую  жидкость,  полную  протеинов,  витамина В-5 и бесконечного
     счастья.


     Поморщившись,  он  взял  со  стола  красный  карандаш и написал под
текстом:


          Литературщина.  Сколько  раз  повторять:  нам  тут  нужны   не
     творцы,   а   криэйторы.    Бесконечное   счастье   не   передается
     посредством визуального ряда. Не пойдет.


     Сценарий для "Гуччи" был намного короче:


          В  кадре  -  дверь  деревенского  сортира. Жужжат мухи.  Дверь
     медленно  открывается,  и  мы  видим  сидящего над дырой худенького
     мужичка  с  похмельным  лицом,  украшенным  усиками  подковой.   На
     экране титр:  "Литературный обозреватель Павел Бисинский".  Мужичок
     поднимает  взгляд  в  камеру  и,  как  бы  продолжая  давно начатую
     беседу, говорит:
          - Спор о  том, является ли  Россия частью Европы,  очень стар.
     В  принципе  настоящий  профессионал  без  труда может сказать, что
     думал  по  этому  поводу  Пушкин  в  любой  период  своей  жизни, с
     точностью до нескольких  месяцев.  Например,  в 1833 году  в письме
     князю Вяземскому он писал...
          В  этот  момент  раздается  громкий  треск, доски под мужичком
     подламываются, и  он обрушивается  в яму.  Слышен громкий  всплеск.
     Камера наезжает  на яму,  одновременно поднимаясь  (модель движения
     камеры - облет "Титаника"), и показывает сверху поверхность  темной
     жижи.   Из нее  выныривает голова  обозревателя, которая  поднимает
     глаза и продолжает прерванную погружением фразу:
          - Возможно, истоки  надо искать в  разделе церквей. Крылов  не
     зря говорил  Чаадаеву: "Посмотришь  иногда по  сторонам, и кажется,
     что живешь не в Европе, а просто в каком-то..."
          Что-то сильно  дергает обозревателя  вниз, и  он с  бульканьем
     уходит на  дно. Наступает  тишина, нарушаемая  только гудением мух.
     Голос за кадром:

        GUCCI FOR MEN
                     БУДЬ ЕВРОПЕЙЦЕМ. ПАХНИ ЛУЧШЕ.


     Татарский вооружился синим карандашом.


          Очень хорошо, - написал он  под текстом.  - Утвердить,  только
     заменить мух Машей  Распутиной, литературного обозревателя  - новым
     русским,  а  Пушкина,  Крылова  и  Чаадаева - другим новым русским.
     Сортир  оттянуть  розовым  шелкам.  Переписать  монолог - говорящий
     вспоминает драку в ресторане на Лазурном берегу. Пора завязывать  с
     литературоведением и думать о реальном клиенте.


     Сценарий  вдохновил  Татарского,  и  он решил наконец разобраться с
"Явой". Взяв в руку рецензируемый объект, он  еще  раз  внимательно  его
оглядел.  Это  была  пачка сигарет, к ней была приклеена полая картонная
коробка такого же размера. На картонке был изображен Нью-Йорк  с  высоты
птичьего  полета, на который боеголовкой пикировала пачка "Золотой Явы".
Под рисунком была подпись: "Ответный Удар". Подтянув к себе чистый лист,
Татарский  некоторое  время  колебался, какой карандаш выбрать - красный
или синий. Положив их рядом, он закрыл глаза, покрутил над ними  ладонью
и ткнул вниз пальцем. Выпал синий.


          Большой  удачей,  -  застрочил  Татарский  синей скорописью, -
     следует,  несомненно,  признать  использование  в  рекламе  идеи  и
     символики ответного удара.  Это отвечает настроениям широких  слоев
     люмпен-интеллигенции,   являющейся   основным   потребителем   этих
     сигарет.   В средствах  массовой информации  уже долго  муссируется
     необходимость противопоставления чего-то здорового и  национального
     засилью   американской   поп-культуры   и   пещерного  либерализма.
     Проблема заключается  в нахождении  этого "чего-то".  Во внутренней
     рецензии,  не  предназначенной  для  посторонних  глаз,  мы   можем
     констатировать,  что  оно  начисто  отсутствует.  Авторы  рекламной
     концепции затыкают эту смысловую  брешь пачкой "Золотой Явы",  что,
     несомненно,  приведет  к  чрезвычайно благоприятной психологической
     кристаллизации  у  потенциального  потребителя.  Она  выразится   в
     следующем:  потребитель будет подсознательно считать, что с  каждой
     выкуренной  сигаретой  он  чуть  приближает  планетарное  торжество
     русской идеи...


     После короткого колебания  Татарский  переписал  "русскую  идею"  с
заглавных букв.


          С   другой   стороны,   необходимо   рассматривать  совокупное
     воздействие всей символики,  сливающейся в brand  essence.  В  этой
     связи  представляется,  что  сочетание  слогана  "Ответный  Удар" с
     логотипом  компании  "British-American  Tobaccos  Co.", выпускающей
     эти  сигареты,  может  вызвать  у  части  target  group своего рода
     умственное  короткое  замыкание.  Возникает  закономерный   вопрос:
     падает  ли  пачка  на  Нью-Йорк  или,  наоборот, стартует оттуда? В
     последнем случае (а это  предположение кажется более логичным,  так
     как  пачка   расположена  крышкой   вверх)  неясно,   почему   удар
     называется ответным.


     Из-за  окна  донесся  быстрый  перезвон  колокола  с  расположенной
неподалеку церквушки. Несколько секунд  Татарский  задумчиво  слушал,  а
потом написал:


          И   поневоле   задумываешься   об   изначальном  превосходстве
     западной  пропаганды,  в  более  широком  смысле  - о невозможности
     информационной конкуренции интровертного общества с экстравертным.


     Перечитав последнее предложение, Татарский нашел, что от него разит
закомплексованным русопятством, зачеркнул его и решительно закрыл тему:


          Впрочем,   к   таким   сложным   аналитическим  умозаключениям
     способна лишь самая низкообеспеченная  часть target group, так  что
     вряд  ли  эта  промашка  существенно  скажется  на  объемах продаж.
     Поэтому проект следует утвердить.


     На столе зазвонил телефон, и Татарский снял трубку:
     - Алло.
     - Татарский! К шефу на ковер, - сказал Морковин.  Велев  секретарше
перепечатать написанное, Татарский спустился вниз. Дождь еще шел. Подняв
воротник, он помчался через двор к другому крылу. Дождь был  сильным,  и
он  промок  почти  насквозь,  пока  добежал  до  входа в мраморный холл.
"Неужели  нельзя  было  внутри  переход  сделать,   -   подумал   он   с
раздражением,  -  домто  один.  Весь  ковер  изгажу".  Но  вид  охраны с
автоматами подействовал на него  успокаивающе.  Один  из  охранников  со
"скорпионом" на плече ждал его у лифта, поигрывая ключом на цепочке.
     В  приемной  Азадовского сидел Морковин. Увидев мокрого Татарского,
он довольно засмеялся:
     -