главную сцену  из "Мавританской принцессы", которую она,  кажется, не вполне
еще оценила. Вот книга - попробуйте вы тоже.
     Ее  место  в конусе  света занял  Кеттл, больше  обычного  напоминавший
гротескную  фигуру  с  ранневикторианской иллюстрации. Тем не менее  Чиверел
остро  почувствовал,  что режиссер  в  труппе Ладлоу  был живой,  страдающий
человек,  и  подумал,  что  ему,   наверное,  не  доплачивали,  а   работать
приходилось  сплошь  да рядом больше положенного.  Чем-то он был удивительно
симпатичен Чиверелу.
     -  Боже мой,  - говорила Дженни, - надеюсь,  что  я не  обидела  ее. Но
знаете,  я не смогла удержаться от  смеха - и не  над ней, а над этой ролью,
она такая нелепая. Вы со мною согласитесь, вот послушайте.
     Она встала в трагическую позу и,  повторяя движения, которые ей  только
что показала миссис Ладлоу, продекламировала фальшиво-трагическим тоном:

     - О Карлос! Юный рыцарь благородный!
     На казнь тебя я в страхе предала!
     Израненный страдалец! Адской пыткой
     Тебя терзали! Стон твой леденящий
     Я слышу и сейчас... О ужас, ужас!
     Отец бесчеловечный! Я молила,
     Но ты не внял мольбам моим. Так скалы
     На берегу прибою не внимают.
     Безумие, приди, возьми меня!
     Отныне лишь тебе женой я буду{5}.

     Потом она серьезно посмотрела на Кеттла.
     - Вы понимаете,  мистер Кеттл? Я не могу это играть, потому что не могу
в это поверить. Ни одна девушка никогда  так  себя не держала и  не говорила
так. Это неправда.
     - Конечно, неправда, - сказал Кеттл. -  Но  ведь  так же  точно ни одна
девушка не говорила, как Виола или Розалинда.
     - Это не одно и то же. Мы  хотели  бы говорить,  как Виола и Розалинда.
Это то,  что мы чувствуем, выраженное удивительными словами. Но здесь совсем
другое. Все это просто ерунда. Взывать к  Безумию,  точно  это  какой-нибудь
старый поклонник, живущий по соседству, - ну разве это не глупо?
     - Да, - ответил Кеттл комическим шепотом. - Я уже много лет думаю то же
самое.  Язык,  положения,  жесты -  все нелепо  до крайности. Вы  совершенно
правы.
     - Награди вас  бог за эти  слова! - воскликнула  она. - Вот видите  ли,
если бы  она сказала что-нибудь  совсем  простое  и ясное,  ну  хоть так: "О
Карлос, благородный Карлос, страх был причиною того,  что я  предала тебя и,
быть может, погубила..." Вот просто стала бы здесь, взглянула на него...
     - Сделайте так.
     - Вы думаете, у меня хватит смелости?
     Пока  они стояли там и  смотрели друг  на друга, Чиверел незаметно  для
себя подошел к самой границе, резко отделяющей свет от темноты, и заговорил,
обращаясь к ним через невидимую бездну лет:
     -  Да,  друзья  мои, да. Дерзайте,  пробивайтесь сквозь рутину, ломайте
старые,  отжившие формы.  Дерзайте,  как все мы  должны дерзать,  чтобы дать
Театру новую жизнь...
     - Хорошо, - сказала она Кеттлу, и лицо ее просияло. - Я попробую.
     -  Мисс Вильерс,  мистер Кеттл, пожалуйте на  сцену! -  услышал Чиверел
чей-то далекий голос, донесшийся из мрака.
     - Идемте,  -  позвал Кеттл и,  шагнув во тьму,  исчез.  Дженни неохотно
последовала за ним, и свет двигался вместе с ней, быстро угасая.
     - Дженни! - И Чиверел с изумлением понял, что теперь голос, зовущий  ее
- это его собственный голос. - Дженни Вильерс!
     И вслед  за  тем  произошло  маленькое чудо.  На  какое-то удивительное
мгновение она замешкалась, обернулась  и  растерянно посмотрела по сторонам,
прежде чем утонуть в призрачном сумраке.
     С  переполненным и  бьющимся сердцем  Чиверел  стоял  посреди  комнаты,
слегка  пошатываясь и закрыв глаза. Когда он открыл их снова, то увидел, что
настольная  лампа и бра  на  стене возле его кресла горят  спокойно и ровно.
Дверь  скрипнула,  и  клин  света,  яркого,  резкого, такого  неприятного по
сравнению  с  тем,  что  он   видел,  когда  оставался  тут  в  одиночестве,
расширяясь, проник в комнату. Вошел Отли.
     - Вы меня звали, мистер Чиверел?
     Чиверел смутился.
     - Что? Нет, едва ли. То есть я уверен, что не звал.
     - Мне показалось, что я слышал... - с сомнением произнес Отли.
     - Наверное, это я во сне.
     Отли внимательно посмотрел на него.
     - Как  ваше самочувствие, мистер Чиверел? Хотите,  я пошлю за  доктором
Кейвом?
     - Нет,  нет, не  надо,  - ответил  Чиверел  чуть  раздраженно. - Все  в
порядке, благодарю вас. Я задремал, должно быть. А потом встал с кресла...
     -  Тогда я не буду вас беспокоить  до звонка из Лондона.  - И Отли сжал
клин  резкого яркого света  и исчез вместе с ним.  Снова оставшись наедине с
сумраком и тенями, растерянный и дрожащий, Чиверел осторожно вернулся в свой
угол  и опять  уселся в  большое  кресло,  уже  не  чувствуя прежней  сонной
вялости. На этот раз он не закрывал глаз вовсе. Но  и не просто бодрствовал.
У  него  было  то болезненно-нервное  ощущение,  знакомое  ему  по  стольким
премьерам,  когда голова раскалывается  от напряжения,  а  в  груди и животе
пусто  и  что-то  сосет.  Он  был  одновременно  возбужден  и  встревожен  и
совершенно  неспособен  ни  о  чем  думать.  Что-то  томило  его -  какое-то
волшебное чувство, которого он  не испытывал в течение  многих,  многих  лет
блуждания, кружения по бесплодной пустыне. Словно где-то  в этой его пустыне
был  глубокий  холодный  родник  под  зелеными  деревьями.  Это  могло  быть
предсмертным миражем. Это могло быть, наконец, возвращением к жизни. Он взял
нелепую книжицу, которую  показал  ему Отли,  и поднес ее к свету настольной
лампы, стоявшей позади  него. _"Дженни Вильерс: дань уважения и  памяти..."_
Глубокая тишина окружила его. Комната ждала...

     7

     _"...дань  уважения  и  памяти.  Составил  Огастес  Понсонби,  эсквайр,
почетный   секретарь   Шекспировского   общества   Бартон-Спа..."_   Чиверел
по-прежнему смотрел на титульный лист.
     - Да, сэр, - сказал приятный тихий голос, - Огастес Понсонби...
     - Что? - вскричал Чиверел, подскочив в кресле. С минуту  ничего не было
видно,  затем во тьме ниши медленно обрисовалась круглая  фигура толстячка с
бакенбардами, который сидел, поглаживая высокую коричневую шляпу.
     - ...Почетный  секретарь  Шекспировского общества Бартон-Спа и  заядлый
театрал, сэр.
     Чиверел сделал шаг  вперед, отметив про себя, что  он  воспринимает это
нелепое привидение как нечто вполне естественное.
     - Нисколько  в этом не сомневаюсь. Однако, друг мой, я представлял себе
привидения несколько иначе. - Но Огастес Понсонби обращался, разумеется,  не
к нему.
     - Хорошо  известный  в городе, - продолжал  Понсонби самодовольно, - и,
без сомнения, известный и вам, мистер Стоукс - смею надеяться, как вернейший
среди здешних поклонников талантливой труппы мистера Ладлоу.
     Ну, конечно, Понсонби  разговаривал со  старым актером Джоном Стоуксом,
который теперь тоже стал виден. Это был  вылитый  Альфред Лезерс в костюмной
роли.
     - Много наслышан о вас, мистер Понсонби, - ответил Стоукс. - А вам, без
сомнения, не раз случалось меня видеть.
     -  Разумеется, разумеется, мистер  Стоукс.  Счастлив  познакомиться.  -
Понсонби  и в самом деле был счастлив, это чувствовалось. -  Не  представляю
себе, что  бы труппа  делала без вас - такая разносторонность,  такая  сила,
такая опытность!
     - Старый актер, мистер Понсонби, -  внушительно и торжественно произнес
Стоукс.  - За сорок пять с лишним лет можно научиться выдерживать в вечер по
пяти действий да еще фарс в придачу...
     -  Не  только самому выдерживать, но, случается, и других поддерживать,
а,  мистер  Стоукс? Ха-ха-ха!  Я думаю, сэр, вам немало довелось повидать на
Театре...
     -  Да,  сэр.  Я видел великие  дни. И  они уже никогда не  вернутся.  В
молодости,  мистер  Понсонби, я  играл  с  Эдмундом  Кином, Чарлзом Кемблом,
Листоном, миссис Гловер, Фанни Келли...
     - Великие  имена,  мистер  Стоукс,  великие  имена! -  Понсонби  был  в
восторге.
     - Да, воистину Театр был Театром в то время,  мистер Понсонби, - сказал
Стоукс своим  густым баритоном.  -  Это было все,  что  имела публика,  и мы
старались   для   нее   изо   всех  сил.  Никаких  ваших  панорам,   диорам,
аполлониконов{6} и  всего прочего тогда не было. Был  _Театр_ - такой Театр,
каким  ему  подобает быть.  А  нынче  они пойдут  куда угодно. Жажда  глупых
развлечений, мистер Понсонби. И всюду деньги,  деньги, деньги. Поверьте мне,
сэр, Театр умирает; и  хоть на  мой век его, слава богу,  хватит, не  думаю,
чтобы он намного меня  пережил. Старое вино выдохлось. И пьесы теперь уже не
те, и  публика  не та, и  актеры  не те.  -  И он испустил глубокий, тяжелый
вздох.
     - Вы, несомненно, правы, мистер Стоукс, - я не смею оспаривать суждение
столь  искушенного человека. Но  все же сегодня я  явился сюда именно затем,
чтобы  сказать  мистеру  Ладлоу, что  многие  из  нас,  здешних любителей  и
постоянных   посетителей  театра,   хотели   бы   поздравить  его   с  новым
приобретением труппы - мисс Дженни Вильерс. - Тут он принялся раскланиваться
и улыбаться, как маленький розовый китайский мандарин.
     - Рад  слышать  это от вас, мистер Понсонби,  -  произнес старый Стоукс
таким тоном, каким он, должно быть, говорил на сцене, изображая заговорщиков
(для  полноты картины  не хватало  только черного  плаща, перекинутого через
руку  и закрывающего  лицо  до  самых  глаз).  -  Мисс  Вильерс у нас  всего
несколько  недель,  но  мы  все ею чрезвычайно довольны.  Конечно,  она  еще
многому  должна  научиться, что вполне естественно. Я  сам дал  ей несколько
указаний.  Непоседлива,  это  верно.  Но   тут  настоящий  талант,   сэр,  и
приятнейшая наружность, и в меру честолюбия -  одним словом, у  этой девушки
есть  будущее,  сэр.  Разумеется,  если есть  будущее  у  Театра,  в  чем  я
сомневаюсь.
     Мистер Понсонби деликатно кашлянул.
     - Сможем ли мы увидеть мисс Вильерс в шекспировских ролях?
     -  Сейчас  она  их  репетирует,  сэр,  -  загремел  Стоукс,  -  она  их
репетирует. Да вот, кстати, и она сама!
     Вошли Дженни, Джулиан Напье и Уолтер Кеттл с тетрадками  ролей в руках.
Мягкий золотистый  свет, не имевший источника, теперь  залил  большую  часть
комнаты,  и  Чиверел вдруг заметил, что находится гораздо ближе к нему,  чем
раньше,  почти озарен им. Он  по-прежнему  ощущал  пропасть во времени между
ними  и собой, но ощущал не так  сильно,  как  раньше. Каким-то образом  вся
сцена вдруг очень приблизилась, словно края пропасти начали смыкаться.
     - Привет, Понсонби! - сказал Напье пренебрежительно. - Зачем вы здесь в
такое время?
     Маленький человечек смутился.
     - Я искал мистера Ладлоу...
     - Он собирался быть во "Льве".
     - Я провожу вас туда, мистер Понсонби, - вмешался Стоукс.
     - Дженни, - улыбаясь, сказал Напье, - разрешите представить вам мистера
Огастеса Понсонби, одного из наших постояннейших зрителей...
     -  А  также,  -  поклонился  Понсонби, -  и  одного  из  усерднейших  и
благодарнейших почитателей вашего таланта, мисс Вильерс.
     - Я  ничем  еще  не заслужила  вашей благодарности, мистер  Понсонби, -
скромно отвечала Дженни. - Но, может быть, скоро... если мне повезет...
     - Дело не  в везении, а в работе, - резко  сказал Кеттл. -  И сейчас мы
как раз должны работать. Просим нас извинить, мистер Понсонби.
     - О да, конечно... это я должен просить прощения...
     -  Пойдемте-ка в таверну, - сказал Стоукс. - Обойдетесь часок без меня?
- И они вышли.
     Трое  оставшихся  некоторое  время  молчали.  Все  чувствовали какую-то
неловкость. Дженни,  бросив быстрый взгляд на двух других,  первая  нарушила
молчание:
     - Он славный, по-моему...
     Напье пожал своими широкими плечами - он был хорошо сложен и в этот раз
выглядел  очень  красиво в  черном  широком галстуке, коричневом  сюртуке  и
бледно-желтых брюках - и сказал высокомерно:
     -  Маленький надутый  осел.  Но  у  него  здесь  какое-то шекспировское
общество, и в бенефис они берут по сотне мест...
     Кеттл повернулся к нему:
     - Он, может быть, и надутый, но совсем не осел и вовсе не похож на тех,
кто гоняется только за билетами на бенефисы.
     - Вы сегодня в дурном  настроении, мистер  Кеттл,  - с  улыбкой сказала
Дженни. - Что-нибудь случилось?
     На лице несчастного Кеттла выразилась вся боль и страдание влюбленного,
потерявшего последнюю надежду.
     -  Простите,  мисс  Вильерс...  это,  должно  быть,  от   усталости,  -
запинаясь, проговорил он. - Я, право, не хотел...
     - Тебе нечего тут делать, Уолтер,  -  небрежно  сказал  Напье. - Ступай
вниз. А я сам пройду с Дженни наши сцены. Мы затем сюда и пришли.
     Кеттл, сверкнув глазами, пробормотал:
     - Это для меня новость...
     - Что?  -  И  Напье,  выпрямившись  во  весь  свой  внушительный  рост,
надвинулся на сутулого  и поникшего режиссера. - Уж не хочешь ли ты сказать,
что я  не в состоянии  пройти с мисс Вильерс сцены, которые играл сотни раз?
Да как ты...
     - Джулиан, пожалуйста! - вскрикнула  Дженни,  выдавая себя в стремлении
предотвратить ссору.  Потом она улыбнулась Кеттлу. - Я знаю,  как вы заняты,
мистер Кеттл... и я нарочно просила Джулиана...
     - Неправда, - грубо сказал Кеттл. - Это он просил вас, я слышал.
     - Но я сама собиралась просить его.
     - А я ее опередил, вот и все, - сказал Напье. Он посмотрел на Дженни, и
Дженни  посмотрела на него, и они остались  вдвоем,  за тридевять земель  от
Кеттла,  который резко отвернулся, чтобы не  видеть, как они смотрят друг на
друга; теперь он был совсем недалеко от Чиверела - не только в пространстве,
но и во времени и в ощущении. И миг, когда Чиверел снова поглядел в запавшие
глаза  Кеттла, вдруг удивительным образом остановил это  утро, прошедшее сто
лет тому назад, и всю эту  сцену, трое участников которой застыли, недвижные
и безмолвные, как фигуры на картинке в стереоскопе.
     - Так  ты тоже любил  ее. - Ни тогда, ни после Чиверел не мог решить, в
самом ли  деле он произнес эти слова или просто мысленно обратился к Кеттлу.
-  Любил  безнадежно.  Мечтал  научить  ее  всему,  что знал  о  сценическом
искусстве, а мне думается, ты был здесь тем человеком, который действительно
знал о нем немало; может быть, ты даже и учил ее,  но никогда у тебя не было
шансов, никогда никакой надежды.  Потолковать  бы нам  с тобой  как следует,
Уолтер Кеттл. В тебе есть что-то от меня. Я точно знаю,  каково тебе сейчас.
А скоро будет хуже, много хуже, бедняга! Ну, делать нечего, иди своим путем.
     Картинка  вздрогнула и задвигалась,  наполнилась звуками, ожила.  Давно
прошедшее  утро потекло  дальше, неся всех троих к  предначертанному судьбой
концу.
     - Ну что ж, - с горечью сказал Кеттл, опустив свои худые  черные плечи.
- Я покину вас. Роли у вас есть.
     - Да, - ответил  Напье, величественный и  небрежный, - хотя едва ли они
нам понадобятся.
     - Я тоже так думаю. - И Кеттл шагнул во тьму.
     Свет, падавший на Дженни  и Напье, чуть потускнел  после  ухода Кеттла,
словно он унес какую-то  часть его с собой, - тайна, в которую Чиверел никак
не мог проникнуть.  Ибо  ведь перед ним  жизнь Дженни, это несомненно, и все
волшебство связано с нею. Тогда почему  же  Кеттл  временами  становится для
него так важен?
     Они  репетировали  теперь  второй  акт  "Двенадцатой  ночи",  и  Напье,
изображавший Герцога в довольно высокопарном стиле, произнес:

     Приди, мой мальчик...{7}

     - Мне идти туда?
     - Да. Не так быстро. Ну, снова: "Приди, мой мальчик..."
     И все шло хорошо до тех пор, пока Дженни в роли Виолы не ответила: "Да,
ваша милость" - и тут вдруг остановилась и воскликнула:
     - О Джулиан, пожалуйста... не надо так смотреть на меня.
     Он схватил ее за руки:
     - Я не в силах дольше с этим бороться. И что тут плохого?
     Она еще сопротивлялась.
     - Ведь нам... мы должны работать. Нам нельзя думать о себе.
     Он торжествовал.
     - Значит, ты тоже думала об этом.
     - Нет, - запротестовала она, - я не то хотела...
     -  Ты  думала,  - был властный ответ. -  И  ты тоже  не  можешь с  этим
бороться. -  Он  обнял  ее  и зашептал:  - Моя дорогая Дженни, милая,  милая
Дженни, я люблю тебя. Я обожаю тебя. Я только о тебе и думаю.
     - Джулиан, вы меня почти не знаете.
     - Я знал тебя всегда. И не зови меня Джулиан. Скажи мне "милый".
     - Милый, - прошептала она, - и я... я тоже люблю тебя.
     Все  это  время  свет  слабел  и меркнул,  и  плотный  бурый  сумрак из
неосвещенных углов подкрадывался к  ним ближе и ближе, так  что оба  они, но
особенно   Напье,  понемногу  расплывались,  теряли  четкость  очертаний  и,
наконец, стали похожи то ли на влюбленных со старого, вытертого гобелена, то
ли на сплетающиеся призраки, а шепот их был не громче робких далеких вздохов
ветра. Все же  Чиверел увидел,  как медленно  запрокинулось ее лицо,  нежный
мерцающий овал;  увидел,  как она обвила его руками, увидел, как соединились
их губы, которые теперь были серыми и холодными, и услышал свой дикий вопль:
"Нет, нет, нет!" Мгновенно налетела ночь, завыл ветер, и от двух влюбленных,
давным-давно канувших в вечность, не осталось и следа.
     Помня  краешком памяти о комнате,  в одном  углу  которой  был для него
зажжен  свет,  он  заковылял  назад  к  своему  креслу.  Ночь  и вой  ветра,
подхватившего  и  унесшего сотню  лет  как  горстку  сухих  листьев,  еще не
отпустили  его.  Но он  все  же  сохранил  способность  мыслить.  Почему  он
вскрикнул:  "Нет, нет,  нет!" так неистово,  что сам  поразился?  Вначале он
испытывал глубокое чувство жалости и вместе  с тем утраты; потом из прошлого
- того прошлого, которое никогда ему не принадлежало, - явилась, выплыла эта
девушка,  и было в ней  какое-то странное  волшебство. Но он вовсе не  желал
обладать  ею, даже  в самом призрачном  смысле,  и крик  его  не был  криком
ревности. Может  быть, он  просто хотел  остановить эту  короткую  трагедию,
которая словно специально для него разыгрывалась  здесь  еще  раз? Или в час
полной безнадежности в нем пробудилось последнее сокровеннейшее человеческое
желание - сделать  то, чего, по  словам священников, не в силах сделать  сам
господь: изменить прошлое? Но почему эта давно  умершая девушка - была ли то
девушка, дух или символический персонаж возвращающегося сновидения, - почему
она так много  значит для него? Ведь,  когда ее  имя попалось ему на глаза в
справочнике  несколько  недель  тому  назад,  его  нервы  напряглись,  и  на
мгновение  он  весь  похолодел.  Какая  таинственная  часть его  существа, о
которой он даже не подозревал, ожила здесь, среди привидений старого Театра?
Ему теперь все  безразлично - он откровенно признался в этом Полине, - в том
числе нынешний Театр,  который в течение последних  двадцати  пяти лет давал
ему средства к  жизни,  друзей, поклонников,  даже  славу.  Тогда почему  за
какой-нибудь час его без остатка захватила - вот  что важно,  а вовсе не то,
спал ли  он или действительно видел  привидения, увлекло ли его  воображение
драматурга, или он и в самом деле побывал в прошлом, -  захватила  печальная
история  неизвестной  и  позабытой  актрисы, умершей  так рано, этой  Дженни
Вильерс? Но что-то случилось  от одного лишь  звука  ее  имени,  которое  он
безотчетно  повторил  несколько  раз, и он понял, что  навсегда потерял  это
прошлое  с его странным  волшебством,  пробуждением розы  во мраке,  далеким
плеском родника в пустыне...

     8

     И вот он уже был не в Зеленой Комнате, хотя по-прежнему чувствовал  под
собой кресло, и даже не в театре, но где-то  вне его, и происходило это - он
мог бы поклясться - сто лет назад... Черный ветер выл в ночи. Сначала ничего
нельзя было разобрать, только цокали копыта лошадей, тащивших коляски. Потом
откуда-то донеслось  пение, словно  подхваченное внезапным  порывом ветра  у
открытого  окна  таверны.  Горели  неяркие  огни  -  лампы  под  муслин