оминал тот Театр, который оба они знали так хорошо. Оба оставались самими
собой, притом едва  собой  владели, и все  же возникало впечатление, что они
разыгрывают спектакль, что  и  сама эта уборная находится на сцене какого-то
таинственного огромного театра.
     -  Я бросил ее, - сказал Напье, теперь  осторожно, словно ему надо было
оправдаться перед самим собой  не  меньше,  чем перед Кеттлом, - потому  что
хотел  получить  этот лондонский  ангажемент.  Нельзя  было  упускать  такой
случай,  а  я  знал,  что,  расскажи  я ей, она  уговорит  меня  отказаться,
подождать, пока нам предложат  двойной  ангажемент. Вы  все знали, где я,  и
когда она  не стала мне писать, я решил, что она рассердилась... несомненно,
она имела право сердиться... и что со мной у нее все кончено...
     - Она была слишком горда, чтобы писать...
     - Да, да, я  понимаю,  -  нетерпеливо  перебил Напье.  -  Можешь мне не
объяснять, какова она. - Помолчав, он спросил: - Как она умерла?
     - Ужасно. - Кеттл был очень мрачен. - Жизнь уходила из нее по капле.
     - Замолчи, - вдруг закричал Напье в бешенстве, - не то я...
     - Я думал, ты хочешь знать.
     - Ладно, - сказал Напье, - теперь я не хочу знать. -  Он снова вскипел.
- Проваливай! - Кеттл не шевельнулся, и тогда он снова крикнул: - Проваливай
и оставь меня  в  покое! -  Он круто повернулся и с маху сел на стул лицом к
зеркалу.
     Кеттл медленно пошел к двери и у порога обернулся.
     -  Желаю успеха в твоей славной карьере, Напье, - сказал  он  тихо. - И
удачи. Она тебе скоро пригодится. - И вышел.
     Напье одним  глотком допил  бренди, торопливо налил себе новую  порцию,
больше прежней, и вскоре проглотил и ее. Он приступил к третьей порции и был
уже изрядно пьян, когда вернулся мистер Манглс.
     -  Итак, мистер Напье,  на случай,  если  вас может заинтересовать  мое
предложение...
     Напье вскочил и впился в него глазами:
     -  Да, да.  Вы хотите,  чтобы я играл  для вас и для ваших достойнейших
граждан...
     - Разумеется, мистер Напье.
     - Гамлета, Макбета, Отелло...
     - Все великие роли, мистер Напье.
     Голос Напье понизился до странного шепота.
     - По рукам, мистер Манглс. Они  у меня все попадают со стульев. Клянусь
богом, я нарисую им такую картину страха, ужаса и угрызений совести, что она
будет преследовать их каждую ночь. Выпьем, мистер Манглс, выпьем, а?
     -  Ну  что ж,  - сказал мистер Манглс,  улыбаясь, - немного я, пожалуй,
выпью.
     - Выпьете? -  вскричал  Напье, наполняя  бокалы. -  Вот,  пейте! За мое
появление на вашем Бродвее!..
     -  С удовольствием, сэр. В вас  есть блеск,  который придется  по вкусу
моим согражданам, мистер Напье.
     Напье окончательно захмелел.
     - Вы находите? Ну что ж, посмотрим.
     - Теперь, сэр, что касается условий...
     - К черту условия! Поговорим завтра. Сейчас я не в настроении обсуждать
условия. - И,  уставив трясущийся палец в  посетителя, он  продекламировал с
пьяной страстностью:

            Я любил
     Офелию, и сорок тысяч братьев
     И вся любовь их - не чета моей{13}.

И пустил свой бокал в стену.
     Мистер Манглс понимал толк в зрелищах.
     -  Превосходно,  мистер  Напье.   Наша  публика,   сэр,  романтична   и
возвышенна...
     - Тогда, клянусь небом, мистер Манглс, - вскричал Напье как безумный, -
мне надобно спросить с вас побольше, а вам - поднять цены, если уж мы решили
быть и  романтичными  и  возвышенными  сразу.  Нет,  нет,  мистер  Манглс, -
прибавил он,  видя,  что  тот  пытается что-то вставить, -  завтра,  завтра,
поговорим завтра...
     Он упал на стул возле гримировального столика, обхватил голову руками и
зарыдал  сухо и  сдавленно.  Мистер  Манглс  метнул на  него  проницательный
взгляд, поставил  свой  бокал  и  бесшумно  вышел.  Напье,  ничего не  видя,
неподвижно сидел перед зеркалом.
     Свет начал убывать, и Чиверел подумал:  "Так вот как  это было. Жаль. И
знала ли она - могла ли она знать, - что сталось с тобой, мой друг?"
     Теперь  перед ним  был  лишь бледный  призрак этой сцены, но он все еще
различал  Напье, уронившего  голову на руки среди коробочек с гримом, мелкой
бутафории,  писем  и графинов,  и  зеркало, слабо  мерцавшее  над ним. Потом
что-то   возникло  в  глубине   зеркала...  какое-то  белое  пятно...  лицо,
искаженное горем... Дженни Вильерс...

     16

     Это, несомненно,  снова была Зеленая Комната. Но Зеленая Комната теперь
или тогда? Тут  ли два стеклянных шкафа и портреты на стенах? И на месте  ли
другая дверь  - та, что исчезла за сто лет, прошедших после 1846 года? Бурый
сумрак  стал гуще  и  плотнее, чем  когда-либо, он напоминал  темный  туман.
Чиверел  не  знал,  что  делать.  Если   сосредоточиться  слишком  поспешно,
вооружившись острым скальпелем сознания, все  может внезапно исчезнуть раз и
навсегда, он окажется узником настоящего, и тогда ничего не останется, кроме
портрета, перчатки,  имени да скудных, мелких биографических фактов. Но если
он позволит  своему  вниманию заблудиться в буром тумане  времени, он  может
никогда больше ее не встретить. Наступал  самый важный момент, все остальное
было лишь подготовкой к  нему. Дженни! Крик вырвался из глубины  его сердца,
которому было  все  равно,  кто  это -  живая девушка, избежавшая  смерти  и
освободившаяся из плена своего времени, или просто плод его воображения. Где
она? Дженни Вильерс!
     Ни  звука.  Ни  проблеска  света  в  сумраке.  Ничего,  кроме  смутного
ощущения, что  Зеленая  Комната по-прежнему здесь. Сейчас  он был  не просто
утомлен; его  захлестнула огромная холодная волна страдания, которое  вскоре
могло стать острой болью. Если  он потерял  ее, если это конец  всего, тогда
лучше бы ему было умереть час назад в этом кресле.
     - Дженни! -  кричал он  упрямо  и настойчиво,  словно они  давным-давно
уговорились и сто раз поклялись друг другу встретиться именно на  этом месте
в этот самый час, и вот, наконец, он здесь.
     И ответ пришел к нему в Зеленую Комнату: это был смех, звонкий и ясный,
как серебряный колокольчик.
     Прежний  таинственный  янтарно-золотистый  свет  залил   большую  часть
комнаты,  и только узкое кольцо тени отделяло Чиверела от последней  и самой
странной сцены из  всех  увиденных  им  в  этот  вечер. Дженни была в  белом
платье, юная  и веселая, совсем как в  тот  день, когда Кеттл представил  ее
труппе;  вначале ему  показалось, что  она стоит  в  дверном проеме, залитая
ослепительным светом. И свет  этот был совсем другой. Словно позади нее  был
узкий  короткий  коридор,  уходивший   в  сияющие  солнечные  лучи,  которые
пробивались к ней, и плясали,  и сверкали вокруг ее головы. Она стояла там в
каком-то своем зачарованном мае,  точно пришла из прекрасного золотого века,
из той  мечты, что  вечно  бередит  человеческое  воображение. Однако  потом
Чиверел разглядел,  что  ее обрамляет  не дверной проем, а высокое зеркало в
нише - зеркало, в которое с давних пор  смотрелись актеры и которое пережило
все перемены в Зеленой Комнате. Знакомое зеркало, но сейчас оно было также и
дверным  проемом, потому что Дженни стояла в  нем,  грациозно  балансируя на
самом краю, и таинственным образом  излучала столько света, что все прочие в
комнате казались тусклыми и какими-то поникшими.
     Они напоминали фигуры со старого дагерротипа - оба Ладлоу, Стоукс,  Сэм
Мун  и остальные.  Все были  в  черном и сидели неподвижно, вплотную  друг к
другу, и что-то  слушали с унылым видом. Чиверел  не сразу понял,  что здесь
происходит, ибо  не  только  они  сами  казались  всего  лишь  потемневшими,
обшарпанными  могильными  памятниками  рядом  с ослепительной и полной жизни
Дженни, но  и все их речи были тоскливым, вялым бормотанием  после ее смеха.
Лицом  к  собравшимся  сидел  какой-то   взволнованный  пожилой  человек,  и
постепенно Чиверелу  стало ясно, что  это самая  обычная для старых  зеленых
комнат сцена, а именно - авторская читка новой пьесы на труппе. Автор, некий
Спрэгг,  читал  один  из  ужасных маленьких  фарсов  того  времени,  которые
игрались  под  конец  вечера.   Фарс   назывался  "Байки  мистера  Тули",  и
единственным человеком,  получавшим от  него удовольствие  - ибо  несчастный
Спрэгг пребывал в  полном отчаянии,  -  была Дженни: она  смеялась и изредка
хлопала в ладоши, но никто из присутствующих ее не видел и не слышал.
     Отчаянно пережимая,  как всякий потерявший надежду автор, Спрэгг гнал к
заключительному занавесу:
     - "*Мистер Тули*.  Нет, мэм, должен признаться, у меня никогда  не было
брата, а будь у меня брат, я бы с ним так не поступал.
     *Миссис Тули*. Тетя Джемайма, это просто еще одна байка мистера Тули.
     Снова комическая игра с зонтиком".
     Спрэгг обвел слушателей взглядом утопающего, но все же,  еще на  что-то
надеясь, прибавил:
     - Очень эффектно.
     -  Да,  - закричала  Дженни, -  я себе представляю! Продолжайте, мистер
Спрэгг! Скоро занавес?
     Спрэгг попытался  найти  на  лицах  актеров  хоть  какой-нибудь признак
одобрения, но поиски были тщетны, и он торопливо продолжал:
     - "*Тетя Джемайма*. А  я, милочка моя, могу только возблагодарить бога,
что это  ты  замужем за ним, а не я.  Но  теперь  уж я  не вычеркну  тебя из
завещания:  ведь  мне тебя и вправду жалко.  Подумать только: вышла замуж за
такого олуха! Боже, что там еще?"
     И снова Дженни,  у  которой это  чудовищное произведение вызывало самый
неподдельный интерес, воскликнула:
     - Неужели опять фермер Джайлс?
     -  "Из камина вываливается  фермер Джайлс,  покрытый сажей", -  объявил
Спрэгг и добавил, бросив на актеров  последний отчаянный взгляд: - Это очень
смешно,  как  раз под  занавес. - Ответа  не было,  и, глубоко вздохнув,  он
продолжал:
     - "*Миссис Тули*. Ну и ну, это же бедный фермер Джайлс!
     *Фермер Джайлс*.  Да, и, как видите, весь почернел, понаслушавшись баек
мистера Тули.
     Оглушительно чихает. Все становятся в позы. Немая сцена. Занавес. Конец
фарса 'Байки мистера Тули'".
     Спрэгг отбросил  рукопись, поднял бровь и попытался сделать вид,  будто
он находится за тысячу миль от угрюмой труппы, сидевшей перед ним.
     -  Мне  очень понравилось,  мистер  Спрэгг,  -  воскликнула  Дженни. Но
услышал ее один Чиверел.
     - Благодарю  вас,  мистер Спрэгг, - мрачно  сказал  Ладлоу. - Это очень
забавно.
     Несчастный автор убито взглянул на него.
     - Мистер  Ладлоу, -  безнадежно,  со слезами в  голосе, начал  он, - не
знаю, может быть, я плохо читал, но, клянусь честью, фарс имел большой успех
и в  Йорке и в Норидже, где публике  не так легко угодить. Понятно, его надо
_видеть_.
     - Да, - сказал Сэм Мун печально, - там есть хорошие комические сцены...
особенно у фермера Джайлса...
     - Но, черт возьми, вы даже не улыбнулись - ни один из вас...
     -  Ой,  какой  стыд!  -  воскликнула Дженни. - Бедняжка!  Позволили ему
прочесть все это, и никто, кроме меня, ни разу не засмеялся.
     И  теперь  Чиверел начал задумываться,  не  к нему  ли  она обращается.
Несомненно, он один слышал ее и знал, что она тут.
     -  Скажите  ему, мистер Ладлоу, - произнесла  миссис  Ладлоу  печальным
тоном.
     - Что "скажите"? - вскричал Спрэгг, все еще рассерженный.
     Мистер Ладлоу был мрачен, и голос его звучал торжественно.
     - Я должен признаться вам кое в  чем, мистер Спрэгг. Недели две назад я
пригласил вас прочесть нам свою новую  пьесу, вы помните. Я позабыл отменить
ваш приезд, а когда вы прибыли, у меня не хватило духу сказать...
     - Что сказать? Вы же не закрываетесь?
     Мистер Ладлоу даже испугался:
     - Нет, нет, что вы, друг мой!
     - Мы были закрыты вчера, мистер Спрэгг,  - сказала  миссис Ладлоу своим
густым контральто,  - потому  что мы все  присутствовали на  похоронах нашей
героини,  которой мы все восхищались и которую нежно любили, -  нашей бедной
милой Дженни Вильерс...
     Спрэгг обескураженно и в то же время укоризненно воскликнул:
     - О, в самом деле? Право, сударыня...
     - И сейчас мы  в первый раз собрались после  того, как простились с нею
навсегда...
     - Нет, нет, дорогая, - сказала Дженни настойчиво, - ничего подобного.
     - Мы переживаем это, мистер Спрэгг,  - всхлипнула  миссис Ладлоу, -  мы
так глубоко переживаем это... - И молодые актрисы тоже всхлипнули, а мужчины
громко засопели и принялись угрюмо рассматривать свою обувь.
     -  Да  нет  же, -  сказала  Дженни, - это  ровно ничего не значит.  Ну,
пожалуйста!
     Вся  эта  сцена, ее персонажи, их  лица  и голоса теперь  начали быстро
таять и уже напоминали старый и совсем стершийся фильм, который прокручивали
слишком часто.
     -  Вы должны  были предупредить меня, знаете  ли, - сказал Спрэгг. - Не
очень-то это честно, ей-богу!
     -  Я знаю,  что должны  были,  - отвечала  готовая  расплакаться миссис
Ладлоу. - Но мы надеялись, что вы поможете нам забыть.
     - Да тут нечего забывать! - закричала Дженни.
     - Это бесполезно, Дженни,  - неожиданно  для  себя сказал ей Чиверел. -
Теперь ты призрак даже для призраков.
     Она посмотрела на него и ответила:
     - Нет, я не призрак.
     Действительно, ее лицо по-прежнему оставалось ясным и светлым, а прочие
превратились в скопление шепчущих и бормочущих теней в наплывавшем сумраке.
     - Мы не можем ее забыть... - говорила маленькая актриса Сара.
     - Должно быть, пройдет немало времени... - говорил старый Джон Стоукс.
     - Прямо сердце разрывается... - говорил шут Сэм Мун.
     Дженни запротестовала:
     -  Нет, Сэм,  Джон, Сара,  все. То, что  случилось со мной,  не так  уж
важно.  Ничто  не потеряно. И  важно  только  одно -  чтобы пламя оставалось
чистым.
     - Даже лучшие из них - только тени, - пробормотал Чиверел.
     - Они уходят! - горестно воскликнула Дженни. - Опять они уходят!
     И в самом  деле, актеры были теперь всего лишь сгустками  мрака, вокруг
которых слышалось тихое бормотание.
     Он  стоял  совсем  близко от  нее, хотя  и не  помнил, чтобы вставал со
своего кресла. Он смотрел поверх бормочущего сумрака на ее лицо, на  которое
не падал  свет из комнаты и которое он  все же  по-прежнему видел  ясно, как
прозрачную маску на ярко освещенном фоне. Может быть, теперь  оно и походило
больше  на маску,  чем  на  живое лицо.  Однако голос  ее  был, как  прежде,
взволнованным, теплым  и мелодичным - то был  женский  голос, а не фальшивое
гулкое эхо его собственных мыслей.
     - Вы скажите им: то,  что случилось со мной  или с любым другим, не так
уж важно, - проговорила она, - пока пламя остается чистым. Вы-то это знаете.
     - Как я могу знать?
     - Вы поняли это однажды. Скажите им.
     - Поздно, они уже ушли, - сказал он. - И все  это было давным-давно.  -
Едва он  успел  произнести  эти  слова,  как с  ужасом  увидел,  что  сумрак
подкрадывается теперь к самой Дженни.
     - Нет, не давным-давно. - Ее голос слабел и остывал с  каждым словом. -
И теперь тоже, если очень захотеть.
     - Ты видишь меня на этот раз?
     - Да, - донесся шепот, - вижу.
     - Потому что мы оба призраки.
     - Нет, ничего подобного. Зачем вы притворяетесь, что не понимаете?
     - Почему я должен  понимать? - спросил он тихо. - И почему ты  сказала,
что однажды я понял?
     Он все еще видел ее лицо, хоть оно и было покрыто тенью, но едва уловил
чуть слышный ответ:
     - Потому что... мы говорили с вами. Вы разве не помните?
     Он сделал шаг вперед, еще один, но она нисколько не приблизилась.
     - И не старайтесь найти меня... теперь.
     Он с мучительной болью крикнул исчезающему призраку:
     - Дженни! Дженни Вильерс!
     Откуда-то из безмерной дали донесся ее голос:
     - Нет... не теперь... не теперь...
     В последний  раз  он  увидел мерцание  ее лица, едва  заметное,  словно
светлячок осветил маску слоновой кости; и затем - тьма. Но он закричал в эту
тьму:
     -  Дженни, дай мне увидеть тебя еще раз, еще только раз, и тогда я буду
знать! Только раз, Дженни!
     Она  стояла  там,  как   в  самом  начале,  в  лучистом  золоте  своего
зачарованного  мая,  и  ему показалось,  что  губы  ее  шевельнулись,  чтобы
произнести его  имя. Он простер руки и бросился вперед, и имя ее вырвалось у
него громким ликующим криком; но в тот же миг сияющий образ погас, и Чиверел
ударился о мертвое холодное стекло.
     - Стеклянная Дверь! - воскликнул он. - Только Стеклянная Дверь!

     17

     ...Горели огни,  слишком  много  огней; и  все  они раздражающе  быстро
мигали,  то  тускнея, то разгораясь. Тут  всегда  было  множество спокойных,
устойчивых огней -  куда они  вдруг пропали? Черт знает  что такое! Он хотел
было  спросить, в чем  дело, но не смог, и тут  ему пришло в голову, что все
это  очень  смешно,  и страшно  захотелось  хихикнуть. Потом он  увидел  две
склонившиеся над  ним  огромные  человеческие  фигуры;  лица  их  напоминали
мотающиеся на ветру розовые воздушные шары.
     Одна из фигур произнесла:
     - Ничего,  мистер  Чиверел. Доктор здесь, -  и  тут  же превратилась  в
славного коротышку Отли. Но надо было подумать о чем-то более важном, нежели
Отли. Ах да, конечно!
     - Стеклянная Дверь, - сказал он, обращаясь к ним. - Стеклянная Дверь.
     - Что он говорит? - Это был доктор. Да, доктор Кейв.
     - "Стеклянная дверь", - сказал Отли. - Это название его пьесы.
     -  Ясно. Он постоянно думает о ней, -  сказал доктор Кейв. -  Для людей
такого типа это обычное явление. Поэтому с ними надо быть готовыми ко всему.
     Они не поняли самого главного  о Стеклянной Двери. А что самое главное?
Он старался вспомнить, но не мог.
     -  Ну, мистер  Чиверел, теперь  вам  лучше?  - Доктор  говорил громким,
профессионально-бодрым голосом.
     -  Да,  спасибо, - ответил Чиверел  медленно  и осторожно. -  Мне очень
жаль...  - Он  попытался сесть. - Но я чувствовал  себя  хорошо... а  потом,
когда я шагнул к ней, она исчезла...
     Он заметил взгляд,  который Отли бросил на доктора Кейва, и увидел, как
доктор покачал  головой. Теперь оба они обрели обычные, разумные  размеры, и
хотя ему все еще казалось,  что Зеленая Комната освещена слишком ярко, в ней
больше не было ничего странного.
     - Это то самое зеркало? - спросил он.
     - Там мы вас  нашли, - сказал Отли.  - Я услышал, как вы что-то кричали
насчет стеклянной двери.
     - Что ж, зеркало -  это и есть что-то  вроде стеклянной двери, разве не
так?  -  сказал  Чиверел.  Но  он  понимал  теперь,  что   говорить  с  ними
бессмысленно.
     - У вас была  полная потеря сознания, мистер  Чиверел,  - сказал доктор
Кейв. - Что если мы снова посадим вас в это удобное кресло? Вы сейчас можете
двигаться?
     Он кивнул и с некоторой их помощью снова оказался в глубоком кресле. Он
улыбнулся им.
     -  Я не  стану  объяснять:  вы мне все равно  не поверите.  Но  я очень
сожалею, что причинил вам столько беспокойства.
     -  Не думайте об  этом, - сказал доктор Кейв.  - К счастью, мистер Отли
зашел  проведать  вас с  полчаса  назад, и  ему показалось,  что  у  вас вид
какой-то  странный;  вот он  и позвонил мне,  что с его стороны  было весьма
разумно.
     - Очень вам признателен, - сказал Чиверел.
     -  Не за что,  мистер  Чиверел. Но  я с вашего разрешения пойду к себе.
Если я вам понадоблюсь, вы можете позвонить мне по внутреннему телефону - он
здесь, на столе.
     Когда Отли  ушел, доктор  Кейв  закурил  сигарету,  плюхнулся на  стул,
который был для него маловат, и принялся разглядывать Чиверела.
     - Я сделал  вам укол корамина. Пульс у вас никуда  не годился.  Знаете,
вначале я ведь пошел на некоторый риск, но когда имеешь дело с людьми вашего
типа, надо и о голове подумать. Какой смысл заставлять вас отдыхать, если вы
не готовы к отдыху: это только усилит  раздражение и вам станет еще  хуже. А
на  корамине вы  продержитесь  несколько  часов, если  вам срочно  требуется
что-то сделать; но уж потом придется либо отдо