овыми
абажурами, затуманенные  дождем.  Старые привидения на старых улицах.  Может
быть, он тоже стал привидением? Чиверел испугался, точно он сам - не усталое
грузное тело, покоившееся в кресле, но мыслящая часть его, дух - мог улететь
и  затеряться в этой  ночи,  словно  клочок  бумаги. Он  позвал  Дженни: ему
необходимо было знать, где она и что с ней. И его желание исполнилось.
     Он увидел, словно заглянув в  незанавешенное  окно,  неуютную маленькую
гостиную,  тускло  освещенную  одной висячей лампой.  Дженни, все в  том  же
простом  коричневом  платье,  стояла  возле  волосяного дивана,  на котором,
завернувшись в грязное  розовое  одеяло  и еле  превозмогая дремоту,  зевала
актриса со  вздернутым  носиком  и  каштановыми  локонами,  накрученными  на
папильотки. Было очень поздно, но Дженни все еще повторяла монологи Виолы, к
явному неудовольствию  другой актрисы. Чиверел слышал все, что они говорили,
но голоса их звучали слабо и доносились откуда-то издалека.

     - Я понял вас: вы чересчур надменны...

     Дженни произнесла это, чуть ли не стиснув зубы. Она устала, устала куда
больше, чем та, другая; но она не позволяла себе в этом признаться. Ее глаза
были широко раскрыты и блестели, а щеки ввалились. Она упрямо продолжала:

     - Но будь вы даже ведьмой, вы красивы.
     Мой господин вас любит. Как он любит!
     Будь вы красивей всех красавиц мира,
     Такой любви не наградить нельзя.

     Другая, подавив зевок, подала реплику:

     - А как меня он любит?
            - Беспредельно.
     Напоминают гром его стенанья...

И Дженни остановилась.
     - Нет, неправильно. - Она явно была недовольна собой.
     - По-моему,  звучит  как  должно,  дорогая,  -  сказала ее  партнерша с
полнейшим равнодушием.
     - Нет, неправильно. Теперь я вспомнила:

            Беспредельно.
     Напоминают гром его стенанья,
     Вздох опаляет пламенем, а слезы
     Подобны плодоносному дождю{8}.

     Она ждала, но ответной реплики не последовало.
     - Ну же! - воскликнула она нетерпеливо. - Сара, пожалуйста!
     - Ты знаешь, который теперь час? - спросила Сара. - Скоро два.
     - Ну и что из того? - нетерпеливо ответила Дженни, но  тут же добавила:
- Нет-нет, прости, Сара, милая. Я знаю, что ты устала. Но я должна повторить
это еще раз. Ну, пожалуйста...
     - "Он  знает, что его я не люблю", и так далее,  и так далее, "и это он
понять давно бы должен"{9}. - И Сара зевнула.

     - Люби я вас, как любит мой властитель,
     С таким несокрушимым постоянством,
     Мне был бы непонятен ваш отказ.
     И в нем я не нашел бы смысла.

     Дженни не просто читала стихи - теперь она оживала с каждым словом.

            - Да?
     А что б вы сделали? -

подала реплику Сара.
     Дженни продолжала:

            - У вашей двери
     Шалаш я сплел бы, чтобы из него
     Взывать к возлюбленной...

     Она замолчала и нахмурилась.
     -  Нет, не  совсем  так, родная  моя, - сказал вдруг Чиверел, словно на
репетиции. И вслед за этим совершилось еще одно маленькое чудо, как будто на
короткий миг Дженни почувствовала его присутствие.
     - Нет, неправильно, - сказала она и прочла весь монолог именно так, как
Чиверелу хотелось его услышать:

            У вашей двери
     Шалаш я сплел бы, чтобы из него
     Взывать к возлюбленной; слагал бы песни
     О верной и отвергнутой любви
     И распевал бы их в глухую полночь;
     Кричал бы ваше имя, чтобы эхо
     "Оливия!" холмам передавало:
     Вы не нашли бы на земле покоя,
     Пока не сжалились бы{10}.

     -  Это  надо  мной  пора  бы сжалиться,  -  сварливо  сказала  Сара.  -
Продержала меня до такого часа! Да и что ты так тревожишься?
     - Потому что я должна, я должна! Времени так мало.
     Пока  она  говорила это,  комнатка  уже  отдалилась  от  него и  совсем
потускнела, а голоса стихли до еле слышного шепота.
     - Видно,  вы  с Джулианом все миловались,  а не репетировали, - сказала
Сара.
     - Сара! - задохнулась Дженни.
     - Да все про вас знают. Стены выболтали.
     - Нет, Сара,  не надо...  пожалуйста, помолчи.  Я начну снова - времени
так мало...
     Да,  времени так мало; теперь  освещенное  окно было  далеко  и  только
мерцало,  а  строки, которые  повторяла Дженни,  казались  призраками  слов,
трепетавшими в темноте:

     Вы не нашли бы на земле покоя,
     Пока не сжалились бы...

     Какое-то  мгновение ему казалось,  что  он  плывет в  ночи  высоко  над
городом,  а  ветер  вздыхает:  "Сжалились  бы, сжалились  бы";  но  потом он
прислонился  головой к  гладкой теплой стене и съехал вниз, и гладкая теплая
стена превратилась в кресло.

     9

     На этот раз - наверное, из-за того, что Дженни тут не было, - все стало
проще  и обыкновеннее: скромное, домашнее  волшебство, совсем не  такое, как
ее.  И началось все иначе. Чиверел бросил взгляд напротив, в нишу с  высоким
стеклянным шкафом, в котором среди прочих вещей лежала фехтовальная перчатка
Дженни.  Шкаф был там. Чиверел твердо  сидел на месте - он никуда не плыл, в
ушах  смолкли барабаны  батальонов Времени -  и  напряженно  всматривался  в
стеклянные дверцы, где слабо отражался свет стенного бра у него над головой.
Но  вот отражение изменилось: оно приблизилось,  приняло  иные  очертания  и
засветилось по-новому. Теперь это был уголок уютного бара ранневикторианской
эпохи:  начищенная  бронза  и  олово,   сверкающие  краны,  зеленовато-белые
фарфоровые  бочонки  с  джином,  бутылки,  полные огня  и  солнечного света.
Толстый  хозяин с  мясистым лицом  и  толстыми  руками  опирался  на  стойку
красного  дерева.  По  другую   ее  сторону  расположился  мистер  Ладлоу  в
фиолетовом сюртуке  и клетчатых брюках,  а  рядом  с ним - потрепанного вида
молодой  человек  в ворсистом  котелке,  сдвинутом  на затылок. Они пили  за
здоровье друг друга. По-видимому,  потрепанный  молодой человек был  местным
журналистом.
     -  Значит, вы желали  бы  сказать примерно следующее. Постойте-ка...  -
Мистер Ладлоу на  секунду задумался.  - "Вслед за блестящим  и неподражаемым
дебютом мисс Вильерс и..." э-э...
     Журналисту уже приходилось слышать нечто подобное.
     -  "И  по   особой  просьбе  многих   достойнейших  наших  покровителей
искусств", - подсказал он.
     - Совершенно верно.  Запишите.  Теперь дальше...  э-э... "Мистер Ладлоу
объявляет большое представление в бенефис мисс Вильерс в пятницу,  девятого.
Бенефициантка явится пред публикой  в одной  из своих любимейших  ролей  - в
роли Виолы  в "Двенадцатой  ночи",  вместе  с  самим мистером Ладлоу  в роли
Мальволио и  мистером  Джулианом Напье в  роли  Герцога. В заключение  будет
показан новый фарс под названием "Взять их живыми".
     - А-га! - воскликнул хозяин чрезвычайно многозначительно.
     - Еще по стаканчику, Джордж.
     - А-га!  - На  сей раз  смысл восклицания  был иной,  и хозяин  занялся
приготовлением напитков.
     - "С любезного разрешения  полковника Баффера", и так далее, - диктовал
мистер  Ладлоу, - "оркестр Пятнадцатого  драгунского полка будет исполнять в
антрактах популярную музыку. Контрамарки не выдаются..."
     -  Записано, - сказал журналист, делая  у себя  заметки.  -  "Дворяне и
джентри..."
     - Разумеется. "Дворяне и джентри уже абонировали большое число мест,  и
публике рекомендуется заказывать билеты,  не теряя времени". Ну, вы  знаете,
как обычно.
     - Да, само собой. Цены повышенные?
     - Разумеется. "Идя навстречу настойчивым и многочисленным требованиям и
дабы  город имел случай воздать щедрую дань  благодарности молодой даровитой
актрисе..." Ну, вы сами знаете. Валяйте,  не  стесняйтесь. - Он поднял  свой
стакан.
     - С большим удовольствием, - ответил журналист. - Ваше здоровье, мистер
Ладлоу.
     -  Ваше здоровье. Могу  сказать,  и без  всякого преувеличения,  лучшей
актрисы у  меня не было не помню сколько лет. К тому же усердна и хоть  бы в
рот хмельного. -  Он отвернулся  от  собеседника, потому  что к нему подошел
посыльный  с   большим   конвертом.  Распечатав   конверт,   мистер   Ладлоу
присвистнул. - Послушайте-ка, друг мой,  - сказал он. - Тут для вас найдутся
кое-какие новости. - И он прочел то, что было написано на визитной карточке,
вынутой им из  конверта:  - "Огастес Понсонби  свидетельствует свое почтение
мистеру Ладлоу  и  от имени Шекспировского  общества Бартон-Спа  имеет честь
пригласить мисс Вильерс,  мистера и миссис Ладлоу, мистера Джулиана Напье  и
всех членов труппы  на  прием и ужин в гостинице "Белый Олень" по  окончании
большого представления в бенефис мисс Вильерс в пятницу, девятого". - Мистер
Ладлоу раздулся от  важности и гордости. - Прочтите сами. Я об этом не знал.
Очень любезно с их стороны.
     -  А-га! -  сказал хозяин, опять с новой  интонацией, и оперся о стойку
бара. Кажется, здесь он вполне мог объясняться вообще без помощи слов.
     Мистер Ладлоу проглотил то, что еще оставалось на дне его стакана.
     - Вот вам и отличная колонка для вашей "Бартоншир Кроникл". А теперь, -
прибавил он  с  удовольствием, -  теперь  за работу.  - Он повернул прямо на
Чиверела  и тут же растворился  в воздухе. Бар  еще миг сверкал и мерцал, но
затем исчез и он.

     10

     Теперь  прежней  усталости не было и в помине. Чиверел ощущал радостную
приподнятость, могучий прилив энергии,  хлынувшей  из  какого-то  неведомого
источника, химического или психологического, а может быть,  из  обоих сразу.
Чиверел немного походил по комнате. Им владело особое возбуждение, подобного
которому  он не испытывал  уже  много  лет, и предчувствие великого события.
Пробыв несколько минут  в этом нетерпеливом возбуждении, он вдруг понял, что
заразился  настроением самого театра  и всех  людей,  находящихся в  нем. Но
какого театра,  каких людей? Вопрос  уже заключал  в себе  ответ.  Его снова
унесло назад. Он  чувствовал то, что чувствовали все  они в тот вечер тысяча
восемьсот сорок шестого года. Да,  это был Большой  Бенефис. И сильнее всего
ему передавались чувства самой Дженни. Но где же она?
     Он увидел ее как бы в конце  короткого коридора,  сбегавшего наклонно к
ее  уборной.  Она сидела,  закутавшись в плед, и рассматривала  свой грим  в
освещенном зеркале. Среди цветов  на столе  он успел заметить зеленую с алым
перчатку-  Откуда-то, словно  сквозь  несколько  дверей, доносились знакомые
звуки,  какие можно  услышать за кулисами,  возгласы  в коридорах и  далекая
музыка. Он знал, что Дженни дрожит от волнения.
     Вошел Джулиан, уже в  костюме Герцога, с букетом красных роз. Их голоса
звучали приглушенно, но Чиверел отчетливо слышал каждое слово.
     -  Джулиан, милый, спасибо тебе.  Я мечтала об этом, но потом подумала,
что ты, наверно, слишком занят и не вспомнишь. Милый мой!
     - Я ни на мгновение не перестаю думать о тебе, Дженни. Я люблю тебя.
     - Я тоже люблю  тебя, - серьезно  сказала она.  Он поцеловал ее, но она
мягко отстранилась. -  Нет, пожалуйста, милый, не надо.  Нас сейчас позовут.
Пожелай мне удачи в мой великий вечер!
     - Я все время только это и делаю. Я не стану завидовать.
     Она была настолько простодушна, что даже не удивилась.
     - Ну, конечно, не станешь. Я знаю. Милый, времени так мало.
     - Тогда  слушай. -  Он заговорил торопливым шепотом: - Ты сегодня  тоже
ночуешь в гостинице. Какой у тебя номер?
     - Сорок второй... Но...
     - Постой, любимая, выслушай меня. Ты должна разрешить мне прийти к тебе
после того,  как все эти  дураки  наговорятся. У нас нет другой  возможности
побыть вдвоем. А я так  безумно тебя хочу, любовь моя! Я не могу спать. Я не
могу думать. Иногда мне кажется, что я теряю рассудок...
     - Прости меня, Джулиан...
     - Нет,  конечно, я  не упрекаю  тебя. Но пусть эта  ночь будет  наконец
нашей ночью. Номер сорок второй, Мой номер рядом. Никто не узнает.
     Она была в нерешительности.
     - Не о том речь, милый... Это... Я не знаю, что сказать...
     - Ну, еще бы. И не надо ничего говорить. Но  сделай  мне знак, когда мы
будем ужинать с этими олухами в гостинице. Знаешь что: если ты согласна, дай
мне одну из этих роз, и я все пойму. Пожалуйста, милая!
     Она засмеялась.
     - Какой ты ребенок! Ну, хорошо.
     Раздался крик:
     -  Увертюра! Участники первого  акта,  пожалуйте  на  сцену!  Участники
первого акта, на сцену!
     - Нас зовут, - сказала она. - Мне нужно поторопиться.
     - Не забудь, - напомнил он ей. - Одна красная роза - и ты сделаешь меня
счастливым.
     Чиверел  увидел,  как  она  кивнула, улыбнулась  и  снова  взглянула  в
зеркало, но уже их образы расплывались и исчезали, словно он смотрел в глубь
воды,  на  которую надвигалась тень.  Чуть  дольше  слышались далекие  звуки
музыки  и  аплодисменты. Потом  пропало все. Он просто стоял  в  притихшей и
темной Зеленой Комнате, заточенный в Теперь. Может быть, он больше ничего не
увидит  и  не услышит.  Призраки покинули  его.  Может быть,  колея  времени
отказалась  искривляться  ради него и осталась прямой и жесткой,  а в  таком
случае безразлично, когда это происходило - сто лет или сто веков назад.
     Возмущенный, он вернулся к креслу, взял  в руки  книжечку -  все, что у
него  теперь  осталось,  -  и  медленно  прочел:  "Никогда  те из нас,  кому
посчастливилось присутствовать и в театре "Ройял", и  затем в "Белом Олене",
не забудут этого вечера. Публика, в том числе почти все окрестные дворяне  и
джентри,  заполнила  театр от партера  до галереи и громкими рукоплесканиями
поощряла  блестящую молодую  актрису при всяком ее  появлении и уходе. Более
восхитительной Виолы никому  никогда не доводилось видеть - впрочем, об этом
ниже. После спектакля состоялся прием, устроенный  Шекспировским обществом в
гостинице "Белый  Олень", где  автор  имел  честь  произнести  первую  речь,
обращенную к главной гостье,  чье сияющее лицо тогда  еще не  омрачила  тень
близкого рокового конца. "Мисс Вильерс..." - сказал автор..."
     Но свет,  падавший  на  страницу,  померк,  и мягкое золотистое сияние,
более яркое, чем прежде,  заполнило комнату.  Но что это была за комната? Не
Зеленая Комната, хотя стены ее, обшитые темным деревом, были почти такие же.
Там стоял длинный стол, богатый  и красивый, уставленный цветами и фруктами,
графинами  и  бутылками;  в  бокалах  темнел  портвейн  и  светло  искрилось
шампанское. На ближней стороне стола было несколько свободных мест, и сквозь
эту брешь  он увидел  в центре  сияющую  Дженни  с ее красными розами,  чету
Ладлоу и  Джулиана  Напье. Справа и слева от них  сидели  терявшиеся в  тени
дворяне,  джентри  и  члены  Шекспировского общества  в  чудовищных вечерних
туалетах сороковых годов прошлого века. Маленький Огастес  Понсонби,  слегка
подвыпивший  и  розовый,  в  накрахмаленной  гофрированной  манишке,  стоял,
лучезарно улыбаясь, в  восторге от того, что наконец-то настал час, которого
он ждал с таким нетерпением.
     -  Мисс  Вильерс,  позвольте   мне  от  имени  Шекспировского  общества
Бартон-Спа принести вам - и мистеру, и миссис Ладлоу, и  всей труппе мистера
Ладлоу  -  нашу чувствительнейшую благодарность  за то  высокое наслаждение,
восторг, пищу для  ума и духа, которые вы доставляли нам на протяжении этого
сезона, озаренного ослепительной гирляндой ваших спектаклей и, без сомнения,
самого достопамятного сезона Бартон-Спа за многие, многие годы.
     Раздались  одобрительные   возгласы  и  аплодисменты,  которые   Дженни
выслушала  вполне  серьезно, хотя  Чиверел  сразу увидел, что  она прекрасно
понимает, как комичен этот маленький человечек с его пышным красноречием.
     -  Снова  и  снова,  -  продолжал  Огастес Понсонби, воодушевляясь  все
больше,  -  пленяя  взоры  своим гением, вы  представали нам  в  совершенных
образах  удивительных  созданий  неистощимой  фантазии  нашего  Бессмертного
Барда. Вы  явили  нам  самый  облик  и подлинно чарующее одушевление Офелии,
Розалинды,  Виолы.   Трудно  поверить,  чтобы  гений,   обрученный  с  такой
молодостью и красотой, и дальше довольствовался пребыванием  в стороне от...
э-э... глаз столичной публики...
     -  Ну-ну, - остановил его мистер Ладлоу, - не внушайте ей таких мыслей,
мистер Понсонби.
     - Помилуйте, что вы,  мистер  Ладлоу,  - заторопился Понсонби. Затем он
продолжал с  прежней  важностью: - Я лишь  хотел заметить... э-э...  что мы,
члены  Шекспировского общества,  прекрасно сознаем, как  благосклонна  к нам
фортуна, и потому пользуемся  этим случаем, чтобы выразить мисс Вильерс свое
уважение и чувствительнейшую  благодарность. А  теперь я прошу сэра Ромфорда
Тивертона предложить тост.
     Раздались   шумные  аплодисменты,  и   Чиверел  заметил,  как  тревожно
сверкнули глаза Дженни, когда она посмотрела на Джулиана Напье. Затем  встал
с  бокалом  в  руке  сэр  Ромфорд  Тивертон,  невообразимый  старый  щеголь,
украшенный бакенбардами  и  словно  сошедший со  страниц  одного  из  мелких
теккереевских бурлесков.
     - Господин  пведседатель, двузья, -  сказал сэр Ромфорд, - я с огвомным
удовольствием  пведлагаю  выпить  здововье  нашей пвелестной  и  талантливой
почетной гостьи мисс Дженни Вильевс и  наших  ставых двузей мистева и миссис
Ладлоу...
     -  Мисс Вильерс! - Теперь все, кроме Дженни  и четы Ладлоу, поднялись и
аплодировали стоя.  Но  их  восклицания  и аплодисменты доносились откуда-то
издалека  и  напоминали  Чиверелу  отголоски  шумного  ликования  в   стране
лилипутов, отчего вся сцена приобретала привкус печальной иронии.
     - Речь, речь, мисс Вильерс! - кричали все.
     Дженни была обескуражена.
     - Как, разве я должна?
     - Разумеется, должны, - ответил Понсонби почти сурово.
     -  Давайте,  дорогая  моя, -  сказал  Ладлоу. -  Что-нибудь покороче  и
полюбезнее.
     -  Леди и джентльмены, - сказала  Дженни, - я не  мастерица произносить
речи, если, понятно, кто-то не напишет их для меня и я не выучу их наизусть.
Но я хочу сказать, что я очень  признательна всем вам за  помощь,  благодаря
которой мой бенефис прошел с  таким успехом, и за  этот замечательный прием,
устроенный нам здесь.  Я  никогда не была счастливее в  Театре, чем здесь, в
Бартон-Спа. Театр,  как, я  уверена, вы  все знаете, - это не  только блеск,
веселье и аплодисменты. Это тяжкий, порой  надрывающий душу труд.  И никогда
нам не  удается сделать  все,  к чему  мы стремимся, Театр - это сама жизнь,
заключенная в маленький золотой ларчик, и, как жизнь, он часто пугает, часто
внушает ужас, но он всегда удивителен. Все,  что я могу  сказать, кроме слов
благодарности, - это то, что я лишь одна из многих в труппе, в очень хорошей
труппе, и что я  бесконечно обязана, больше, чем я могу выразить,  мистеру и
миссис Ладлоу... - Все зааплодировали, но она продолжала стоять. -  И нашему
блестящему  премьеру   мистеру   Джулиану  Напье.  -   И   под  звуки  новых
аплодисментов  она бросила Напье  одну  из  своих  красных  роз,  которую он
подхватил и поцеловал.
     И  тогда  с  Чиверелом  случилось третье,  самое потрясающее  чудо.  Он
по-прежнему ясно видел Дженни,  живую,  как и  секунду назад, но  все прочие
вдруг  словно  сошли со старой пожелтевшей фотографии. Они не  двигались, не
произносили ни звука. Давно минувшее мгновение внезапно замерло, время резко
остановилось; только сама Дженни была высвобождена из этого мгновения, этого
времени, и  словно перешла  в какое-то другое,  таинственное измерение.  Она
рассеянно поглядела в сторону Чиверела и промолвила, обращаясь прямо к нему,
тихо и доверчиво:
     -  Вот  видите ли, я должна была бросить ему розу. Бедняжка  Джулиан! У
него был такой удрученный, такой тоскливый  вид. Вокруг меня подняли столько
шума,  а про него совсем забыли. А мне хотелось, чтобы он тоже был счастлив.
Ведь вы же понимаете?
     - Это вы со мной говорите? - спросил Чиверел.
     - Я говорю с кем-то, кто сейчас находится здесь и хочет понять меня, но
кого не было, когда вс