е это произошло в первый раз.
     - Что значит - в первый раз?
     - Ведь это происходит снова и снова. И всегда может возвратиться, стоит
только подумать, хотя в точности не повторяется никогда...
     Но  тут  все  вздрогнуло,  вновь  задвигалось  и  зазвучало,  и  Дженни
закончила свою благодарственную речь словами:
     - Итак, леди  и джентльмены  из  Шекспировского общества, от имени всей
труппы театра "Ройял" я еще раз благодарю вас. "Милостивые мои государи,  вы
позаботились о том, чтобы актеров хорошо устроили"{11}.
     Она   сделала   легкий  реверанс  и  села   под   долгие  аплодисменты,
остановленные  в конце  концов Огастесом Понсонби, который приказал  мистеру
Ладлоу обратиться к присутствующим с речью.
     Мистер Ладлоу, чье  лицо  цветом напоминало  королевский пурпур, тяжело
поднялся с видом благороднейшего из римлян. Он явно был  пьян, но его манеры
и слог прекрасно сочетались со спиртными напитками.
     - Друзья мои, - начал  он, слегка покачиваясь,  - благодарю вас от всей
души. Вы, если продолжить цитату из "Гамлета", позаботились  о нас не только
здесь,  в этот славный час пышного празднества, но и  в самом театре. Я вижу
вокруг себя множество знакомых лиц, и хоть я знаю,  что вы мои повелители, а
я ваш  покорный слуга, вы  позволите  мне  обратиться  к  вам,  как  к своим
друзьям.  -   Шекспировское   общество  зааплодировало,   а   миссис  Ладлоу
разразилась рыданиями, напоминающими извержение вулкана.
     - Я много лет провел с вами, - продолжал мистер Ладлоу, - и как актер и
как антрепренер, и теперь, когда я оглядываюсь  назад из этого быстротечного
тысяча восемьсот сорок шестого года...
     Но тут  до  Чиверела донесся  какой-то странный звук  -  звук в  высшей
степени неуместный, нелепый и все же повелительный и настойчивый.
     - ...  бурного года, отмеченного  для  нас  многими  раздорами  дома  и
беспорядками за  границей, - увлеченно  говорил Ладлоу, - года,  когда можно
подумать, что Театр  перестанет  владеть вниманием  публики,  поглощенной  и
обеспокоенной хлебными законами,  чартистами, голодом в Ирландии, войнами  в
Мексике и Индии...
     Это  был  телефон,  и он звонил и звонил  не переставая.  Еще мгновение
Ладлоу оставался на  месте, шевеля  губами и жестикулируя, но  он был уже не
более, чем тающий на глазах призрак; в следующий миг  он исчез, а  вместе  с
ним  исчезли и  Дженни, и весь. банкет,  все актеры  и  члены Шекспировского
общества, и осталась только  Зеленая Комната с телефоном, который надрывался
на столе. Чиверел уставился на него в недоумении.

     11

     Отли  приоткрыл дверь, и  в комнату  брызнул свет - непривычно  яркий и
резкий.
     - Звонят из Лондона, мистер Чиверел.
     - Да, - ответил Чиверел  с некоторым смущением. - Я думал... то  есть я
слышал звонок.
     - Хорошо. - И резкий свет исчез вместе с Отли.
     Чиверел снял трубку осторожно, словно она только что была изобретена.
     -  Да,  говорит  лично мистер Чиверел. -  И,  разумеется, его попросили
подождать,  как обычно  бывает  в таких случаях.  Должно  быть,  телефону не
понравилось, что говорит лично он. Пока он дожидался ответа, редкие клочки и
обрывки сцены в  гостинице "Белый Олень" все еще мелькали в  его сознании. И
Дженни, конечно. Но сейчас не было времени думать о ней.
     Отли, славный, услужливый человек,  только, пожалуй, чересчур усердный,
заглянул снова:
     - Уже поговорили, мистер Чиверел?
     - Они нашли меня, - проворчал он, - но потеряли тех.
     - Моя секретарша может дождаться звонка...
     - Нет,  спасибо. Теперь уж лучше  я сам дождусь. -  Он провел свободной
рукой по глазам жестом измученного и недоумевающего человека. Убрав руку, он
увидел, что Отли подошел ближе и с любопытством смотрит на него.
     - Не хочу быть назойливым, мистер Чиверел, но вы действительно здоровы?
     У  него  было  искушение ответить:  "Дорогой Отли, я только  что имел в
высшей степени волнующую беседу  с молодой женщиной, умершей сто лет назад".
Но он сказал только:
     - Не уверен.
     - Я могу вам чем-нибудь помочь?
     Да,  мой  славный,  услужливый  Отли,  ты  можешь объяснить  мне  тайны
Времени, Бессмертия, Души, Снов, Галлюцинаций и Видений, Творческого Разума,
Личного и Коллективного Бессознательного. Но он просто ответил:
     - Нет,  благодарю вас, мистер  Отли; я  не думаю,  что  тут  кто-нибудь
чем-нибудь может помочь.
     - Может быть, послать за доктором Кейвом? Он сказал мне, где он будет -
это тут рядом.
     - Нет,  спасибо, не  беспокойтесь. Это  случай не  для  доктора Кейва -
сейчас, по крайней мере.
     В трубке снова что-то спросили.
     -  Да,  - ответил он, - это мистер Чиверел, а мне, наверное, звонит сэр
Джордж Гэвин.
     Отли вышел. Чиверел стал ждать Джорджа Гэвина и  внезапно ощутил полную
перемену настроения. Он опять был почти таким же, как прежде. Он снова стоял
на земле. Думать ему не хотелось, но  он был  готов  к разговору с Джорджем,
несмотря на то, что теперь, пожалуй, сам не знал,  какое он  примет решение.
Джордж  Гэвин  был  богатый  бизнесмен  из Сити,  плотный пожилой  холостяк,
непокладистый в делах,  но навсегда  околдованный  Театром, перед которым он
робел и о котором был удивительно хорошо осведомлен, не в пример большинству
состоятельных англичан: те смотрят на  Театр свысока, ровно ничего  о нем не
зная. Для Джорджа Гэвина Театр стал  и любимым детищем, и способом помещения
капитала,  и, хотя по профессии Джордж  не имел никакого отношения к Театру,
он всегда занимался им самозабвенно и был надежным коллегой, в  чем Чиверелу
не однажды приходилось убеждаться. Их давно уже связывала крепкая дружба.
     - Это ты, Джордж? Привет! Что это ты вдруг решил позвонить  - стряслось
что-нибудь?
     Джордж  ответил,  что звонит  из ресторана, и  добавил,  что у Чиверела
какой-то странный, не его голос*
     - Очень может быть. Мне тут пришлось принять одно снадобье.
     - Слушай, старик, - озабоченно  сказал Джордж, который  всегда  считал,
что Чиверел сделан из более тонкого и чувствительного материала, чем он сам.
- Говорят, ты немножко расклеился. Так с этим можно и подождать пару дней.
     - Нет-нет, продолжай, Джордж.
     - К концу  месяца театры  будут мои, -  объявил Джордж. - Дело в шляпе,
старик.
     Чиверел ответил, что рад этому, и действительно был рад.
     - Спасибо, старик, - сказал Джордж, тоже совершенно искренне. - Я решил
сразу  позвонить, хоть ты там и  занят. Потому  что театры -  вот они, и мое
предложение остается в силе.
     - Это очень  великодушное предложение, Джордж,  я уже говорил тебе. И я
страшно за него благодарен. - Он остановился.
     - Но? - подсказал Джордж.
     - Никаких  "но".  Просто-напросто  я  не  знаю, что ответить.  Сегодня,
совсем еще  недавно, я склонен был отказаться  от  твоего  в  высшей степени
великодушного предложения, Джордж, просто потому,  что чувствовал: с Театром
у меня все кончено. Я сказал об этом Полине Фрэзер и совершенно взбесил ее.
     Джордж заметил, что теперь Чиверел говорит не так уверенно.
     -  Ты  совершенно  прав,  Джордж. Но не  могу  сказать,  что я  изменил
решение. Я  просто  не  сумел  еще  ухватить  за хвост  свое  решение, чтобы
изменить его.
     -  Повтори-ка  снова, старик, - попросил Джордж серьезно. И,  когда его
просьба была исполнена, он спросил, не пьян ли Чиверел.
     - За весь день не взял в  рот ни капли. Но доктор дал мне  лекарство, и
я, видно, принял  больше, чем следовало,  а  потом лег и задремал  здесь,  в
Зеленой  Комнате.  И...  - И что?  Мысль  его отчаянно  металась  в  поисках
объяснения, которое не было бы бессовестной ложью и  все же могло произвести
по телефону впечатление на Джорджа Гэвина. -  И...  должно  быть, мне что-то
пригрезилось. Хотя не думаю, что я спал по-настоящему...
     Джордж предположил, что это был сон наяву.
     - Со мной  такое часто  бывает, старик, - прибавил он, - особенно сразу
после ленча.
     - Это было не сразу после  ленча, - сказал Чиверел.  -  А для сна наяву
это  было слишком живо. Но что-то  вроде сновидения -  да, должно  быть. - И
едва  он  произнес  это,  как  на  него  огромной  серой  глыбой  обрушилось
томительное ощущение пустоты и бесполезности,  которое он испытывал во время
разговора с  Полиной. Но  теперь где-то внутри  этого ощущения, как  смутная
боль, таилось горькое чувство утраты и раскаяния. И ему расхотелось говорить
с Джорджем, и уже не имело значения, будут или не будут они вместе управлять
театрами.
     -  Ты так говоришь, старик,  словно тебя чем-то  одурманили,  -  сказал
Джордж сочувственно. - Не волнуйся из-за наших дел. У тебя и с пьесой хватит
забот. Как она, кстати?
     - Полина и  другие ворчат из-за  третьего акта. - Он замолчал. - Скажи,
Джордж, там, рядом с тобой, никто не плачет?
     - Что?
     - Никто там не плачет?
     - Здесь  никогда никто не плачет, - сказал  Джордж. - Это,  наверное, у
тебя.
     - Я тоже так думаю, - печально сказал Чиверел.
     - Ну вот что, старик, надо тебе последить за собой, не  то мы все скоро
заплачем. Но ты позвони мне насчет этого предложения, когда сможешь.
     - Спасибо, Джордж, непременно. Может быть, даже еще сегодня.
     - Я  сегодня  буду  дома довольно рано. Или  звони завтра в контору.  И
успокойся,  не воображай, что за тобой гонятся  привидения из этого  старого
сарая.
     - Интересно, почему ты это сказал, Джордж? - серьезно спросил Чиверел.
     - Да Полина что-то такое говорила. Ну, всего, старик.
     Отняв трубку  от  уха, Чиверел удивленно на нее посмотрел и, прежде чем
положить на рычаг, подержал в руке, словно взвешивая.

     12

     Теперь, разумеется, не слышно было никакого плача. Да и откуда? Не будь
идиотом, сказал он себе.
     Единственное,   что  сейчас  оставалось,  это  вернуться  в  кресло   и
по-настоящему  отдохнуть перед  репетицией. Он закрыл глаза. Он был  один на
темном материке страдания. Он не мог заснуть и не мог заставить себя открыть
глаза и окончательно проснуться. Он возмутился бы, если б его потревожили, и
в то же время ему было тошно сидеть одному. Уж лучше умереть и  покончить со
всем этим.
     И тут он снова услышал ее плач, на этот раз совершенно явственно.
     Еще не открыв  глаз,  он  сразу  понял, что  она здесь,  в  комнате. Но
вначале он  не  мог  разглядеть  ее -  легкую тень среди  мрака.  Не было ни
столетнего света, ни густого  янтарного  сияния,  не  имевшего источника. Ее
сдавленные всхлипывания  слышались  достаточно  ясно"  но  сама  она в  этой
темноте была всего  лишь слабо фосфоресцирующей прозрачностью, смутной игрой
теней.
     - Дженни, - тихо позвал он. - Дженни Вильерс! Ты слышишь меня?
     Сейчас он готов был  поклясться, что она смотрит  в его сторону, и пока
он  вглядывался до боли  в глазах, ему стало казаться, что  лицо ее выражает
недоумение.  Он больше ничего не говорил,  чувствуя, что если  он произнесет
хоть слово, она может исчезнуть совсем.
     Но вот свет опять появился,  и это была  Зеленая Комната сто лет назад.
Дженни была все в  том же простом коричневом платье, которое он уже видел, и
вид у нее был  такой же несчастный, как  и голос. Это не была сияющая Дженни
на ужине  в  гостинице  "Белый Олень". Пока он  говорил с  Джорджем Гэвином,
несколько  страниц было перевернуто,  и теперь  начиналась  последняя глава.
Времени оставалось немного - это  было  написано  на  ее исхудавшем  лице; и
сердце его рванулось к ней.
     Неожиданно появился  Кеттл,  еще  более изможденный  и  неряшливый, чем
всегда; он голодным  взглядом  впился в Дженни  и тут же  повернулся,  чтобы
уйти.  Его  поношенная  черная  одежда,  казалось,  была  покрыта  могильной
плесенью. Словно сама смерть подкралась взглянуть на Дженни.
     Она увидела его.
     - Уолтер! - Ему пришлось обернуться. - Что случилось?
     - Ничего, - ответил он жестко.
     Она готова была снова заплакать.
     - Я же вижу.
     - А почему должно было  что-то случиться?  - спросил он, безжалостный в
своей любви и отчаянии.
     - Потому что мы были такими хорошими друзьями,  - сказала она. - Ты был
так добр ко мне и столько мне помогал, когда я пришла сюда, а теперь ты стал
сердитым и злым, точно я тебя обидела. - Она подождала ответа, но он молчал,
и она робко продолжала: - Я  тебя  обидела, Уолтер? Если да, прости  меня. Я
никогда этого не хотела.
     - Не  обращай на меня внимания, - сказал он,  и презрение к самому себе
звучало  в каждом его слове. - Я здесь долго не пробуду.  Не  знаю даже, что
хуже -  видеть тебя  счастливой, какой  ты была  вначале  с  этим тщеславным
болваном Напье, или сейчас, когда он сделал тебя несчастной...
     - Нет,  пожалуйста, не  говори так,  Уолтер.  Это  неправда. Если  я  и
несчастна, то он тут не виноват...
     -  Кто-то же виноват, - сказал  он мрачно, не глядя на  нее. - И трудно
вообразить, кто б это мог быть еще.
     - Скажи мне -  я давно хотела спросить, а  ты единственный, кого я могу
спросить, -  я  не  кажусь  несчастной, когда  я  на  сцене,  нет?  Там  это
незаметно?
     Теперь он взглянул на нее.
     - Нет,  слава богу! Да неужели ты не видишь, неужели не чувствуешь, как
я  наблюдаю  за  тобой из своего  угла? На сцене  ты прежняя  -  огни сияют,
знамена  развеваются.  Но  чуть  только падает  занавес,  ты  изнемогаешь  и
никнешь...
     Она сумела улыбнуться.
     - Неправда,  Уолтер. Я не изнемогаю  и не никну. Ты просто выдумываешь.
Уолтер, милый Уолтер, будем друзьями. Мне нужны друзья!
     Он  взял  руку,  которую  она  ему протянула,  и поцеловал ее  с  такой
страстью,  что Дженни  даже отпрянула. С минуту  он  смотрел на  нее темными
провалами  глаз,  а затем, не  прибавив ни слова,  резко повернулся и  исчез
среди  теней.  Она  сделала  движение, словно  желая  его остановить, хотела
что-то  сказать,  но  удержалась, с трудом сохраняя  самообладание.  Чиверел
болезненно ощущал ее  отчаяние, нахлынувшее  на него черным потоком. Он знал
также, не понимая, как и почему (если, конечно, она сама и  все эти сцены не
были  созданием его фантазии),  что  дурные вести,  все то, чего  она втайне
страшилась, уже неслось ей навстречу.
     Все же следующие несколько  минут  сцена  была освещена,  потому  что в
комнату вошли  под  руку  старый актер  Джон Стоукс  и  комик Сэм Мун, оба в
огромных касторовых шляпах. Они  заботливо и  тревожно  посмотрели на  нее и
ловко сняли шляпы с головы друг у друга.
     - Ваш слуга, сударыня! - вскричали они дуэтом.
     Дженни улыбнулась.
     - Наденьте шляпы,  господа! - сказала она, изображая молодую  герцогиню
из какой-то старинной пьесы.
     Сэм Мун  дотронулся указательным  пальцем  до ее щеки и  лизнул  кончик
пальца.
     - Слишком солоно.
     - На мокром месте? - спросил Стоукс, укоризненно посмотрев на нее.
     Дженни покачала головой.
     - Поговорим о чем-нибудь другом.
     Мун подмигнул.
     - Знаешь, Джон, - сказал он, взвизгивая  и похрюкивая (очевидно,  таким
голосом он говорил на сцене), - бывало, я  чертовски  здорово обедал тушеной
говядиной на Друри-лейн за три с половиной пенса. А уж за шесть тебя кормили
как лорда.
     - С этим сейчас худо, - сказал Стоукс. - Все вздорожало, и актеры в том
числе.
     - А актрисы? - весело спросила Дженни.
     - Да их и нет вовсе.
     Дженни искренне возмутилась:
     - Как? Джон Стоукс, вы имеете наглость...
     -  Что  вы,  сударыня, -  сказал  Стоукс полушутя-полусерьезно. - Я  не
говорю, что у вас нет задатков  актрисы, и  притом весьма  хорошей,  но  вам
нужно еще по меньшей  мере лет  пятнадцать,  чтобы образоваться в то, что мы
называем актрисой.
     Ее испуг был не совсем притворным.
     - Пятнадцать лет! Как много...
     Мун остановил ее.
     - Нет, вовсе не много. Ты удивишься - верно, Джон, она удивится...
     -  Однажды  утром  вы оглянетесь,  -  произнес  Стоукс  с  неподдельной
грустью, - а их...
     -  И  след  простыл! - Но  это были уже слова  миссис  Ладлоу,  которая
влетела на всех  парусах, дрожа от  гнева или  от  волнения, или от  другого
столь же сильного чувства. - И след простыл! - повторила она душераздирающим
голосом. Позади нее стояла Сара и еще одна молодая актриса.
     Дженни тревожно посмотрела на них.
     - Что?
     - Кого след простыл? - вскричал Стоукс.
     -  Не говорила  ли я,  что  этот  негодяй Варли, приезжавший  к  нам на
прошлой неделе,  - возопила миссис  Ладлоу, - должно быть, рыщет  повсюду  в
поисках актеров  для миссис  Броуэм, у  которой теперь  патент  на  владение
театром "Олимпик"? Не говорила ли я, девушки? И не будь я Фанни Ладлоу, если
он не дебютирует в "Олимпике" через неделю, считая  от сегодняшнего дня, как
только они отпечатают и  расклеят афиши. Мы с мистером Ладлоу распрощались с
"Олимпиком", когда патент был  у  мадам  Вестрис. "Больше сюда ни ногой",  -
сказала я мистеру Ладлоу...
     - Но кого же след простыл? - спросил Стоукс.
     - Не сказавши ни слова... даже не простился. Небось два вечера просидел
с этим Варли, все требовал ролей, торговался из-за жалованья...
     - Но кто же - кто?
     -  Да Джулиан Напье, конечно. Кто же еще? - Она взглянула на  Дженни. -
Дитя мое, ты бледна, как привидение.
     - В самом деле? - спросила Дженни. Она попыталась улыбнуться  - и упала
без чувств. Мгновенно свет и краски начали тускнеть, комнату заволокло бурым
сумраком, и все фигуры теперь выглядели так, словно сошли со старой сепии.
     -  Мужчины,  - команда  миссис Ладлоу прозвучала уже  гораздо  тише,  -
принесите воды и рюмку бренди да возьмите у Агнес мою нюхательную соль.
     Он  различал  теперь  только трех  женщин, склонившихся над  Дженни. Он
слышал их голоса - легкий дрожащий шепот.
     - Распустите шнуровку! И там тоже!
     - Миссис Ладлоу, мне кажется... - потрясенно сказала девушка.
     -  Помолчи,  Сара. Теперь  я понимаю.  И понимаю, почему Джулиан  Напье
бежал так поспешно.
     - Вы думаете, она сказала ему?
     -  Нет, она  не  скажет.  Он  догадался  и пустился наутек.  Лондонский
ангажемент  -  и  прощай все  заботы. Но теперь, когда мы  остались без  них
обоих, что я скажу мистеру Ладлоу?
     Три   женщины,   склонившиеся   над   неподвижной   фигурой,   медленно
расползались клочьями дыма. Когда же дым рассеялся и затихли последние звуки
невнятного бормотания, Чиверел почувствовал,  что исчезла и Зеленая Комната.
Он снова был где-то  вне ее, в городе  или над городом,  но  понять что-либо
было  невозможно,  словно кто-то  быстро прокручивал старый истертый  фильм.
Время  сжалось, размыв и перемешав все видения и звуки, призрачные и легкие.
Но у него возникло ощущение дождя, холодного черного дождя на узких улочках,
и  вместе  с  ним  -  мучительное  чувство  беспокойства.  Пропала,  пропала
навсегда, сгинула в этом мерцании времени, в холодной жути дождя!

     13

     Все успокаивалось. Появилось сияние, похожее на зарево далекого ночного
пожара.  Послышались  звуки, которые постепенно  превратились  в слова. Свет
камина и  ламп  играл  на бутылках и  пивных  кружках. Это  снова был уютный
уголок  уже знакомой  таверны, на сей  раз поздним  вечером, и тот же хозяин
стоял, опершись на стойку, и тот же потрепанного вида журналист разговаривал
с Ладлоу.
     - Ваше здоровье, мистер Ладлоу!
     -  Ваше здоровье. Хотя,  не будь врачебного предписания,  я  бы едва ли
притронулся к этому,  -  сказал Ладлоу мрачно.  -  Душа, можно  сказать,  не
принимает, Так вы говорите, что некоторые зрители выражают неудовольствие...
     - К сожалению, да, мистер Ладлоу, - сказал журналист. - Мы, собственно,
получили всего два письма, но я подумал, что прежде чем их печатать, надобно
предупредить вас.
     - Очень любезно  с вашей стороны. Еще по стаканчику, Джордж. Нет, я вас
спрашиваю!  -  вскричал  Ладлоу,  охваченный  внезапной  вспышкой  ярости  и
отчаяния. - Я вас спрашиваю: что может сделать человек? Все про