изошло в один
миг - без предупреждения, без извинения. Напье, разорвав контракт, заметьте,
бежит в Лондон...
     - Где, как я  слышал, он  имеет большой  успех в  "Олимпике", - вставил
журналист.
     -  Возможно,  возможно,  тамошняя  публика  никогда  не  была  особенно
взыскательной. -  Ладлоу одним нетерпеливым взмахом руки вынес приговор-этой
публике и,  снова погрузившись в отчаяние, продолжал: - Когда он уехал, мисс
Вильерс, на которой я  строил весь репертуар, тотчас  же слегла. От  горя  -
вообразите себе: быть покинутой вот  так, а ведь она  была его женой, только
что  не  звалась  ею  -  ее нездоровье  усугубляется...  и... вы,  наверное,
слышали...
     - Да,  - ответил журналист с таинственным и не  оставляющим сомнений  в
его осведомленности видом. - Я подумал тогда, что для нее  это,  может быть,
лучше...
     - Да, я тоже подумал. Но после этого она не только  не поправляется, но
становится  все  хуже,  слабеет  с  каждым  днем.  Доктор  перепробовал  все
средства, но безуспешно, безуспешно.
     - Чахотка?
     - Да. Она медленно угасает, - сказал  Ладлоу  с  искренним огорчением и
все же с  каким-то удовольствием. - И все в труппе знают об этом, толкуют об
этом,  удручены  этим.  Так  что  же  остается делать  человеку, сэр?  Я вас
спрашиваю, что?
     - Ничего. Выпейте-ка. Еще по стаканчику, Джордж.
     Откуда-то  возник  Кеттл, вымокший до  нитки, измученный и отчаявшийся.
Чиверел ощутил страдание  Кеттла как  собственную  боль.  Каким-то  странным
образом -  он так и  не понял этого ни тогда, ни впоследствии - с появлением
Кеттла эта картина перестала  быть  просто театральным зрелищем и  сделалась
потрясающе живой, она надрывала ему душу и сокрушала сердце. Свое сочувствие
Дженни он еще мог понять, если и не постигал полностью всех его таинственных
аспектов. Красивая  обреченная девушка, впервые пробудившая его воображение;
именно она как  в сказке показала ему  картины минувших лет; кто  знает, чем
она  была  - мечтой, освещенной  его  собственной, никому  не  пригодившейся
нежностью  и омраченной его печалью;  улыбающейся волшебной маской подлинной
Дженни  Вильерс или  воплощением Театра, который, коль скоро он, Чиверел, не
пожелал  его   больше   видеть,  теперь  входил  в  маленькую  темную  дверь
артистического подъезда где-то  в  дальних  закоулках его  сознания,  приняв
такое прелестное и трогательное обличье. Но к чему здесь этот человек,  этот
Уолтер Кеттл, эта тощая черная гротескная фигура?..
     - Меня к ней не пустили,  - с горечью говорил Кеттл. - Ей, видно, хуже.
А  этот  старый  олух  доктор  ничего  не  сказал.  Я  его  дождался,  хотел
поговорить.  Но  напрасно.  Он  не соображает  ни  что  он  делает,  ни  где
находится.  - Кеттл взял  стакан у хозяина  и проглотил  его содержимое,  не
разбавляя, одним судорожным глотком.
     - Ни  где находится бедная мисс Вильерс? - сказал  журналист;  он хотел
прибавить еще что-то, но Ладлоу тронул его за руку.
     Кеттл взглянул куда-то сквозь него.
     - Я знаю, где она. Она у порога смерти. Странно звучит, если вдуматься.
У порога смерти, - повторил он медленно.
     - Уолтер,  мальчик мой,  - вскричал  Ладлоу,  - так дело  не пойдет! Ты
насквозь вымок и дрожишь. Ты тоже свалишься.
     -  Только  не  я, -  сказал  Кеттл  презрительно. -  Я не сгорю  раньше
времени. Наш городишко сегодня точно кладбище. Мне  все казалось, что мы тут
давно уже перемерли,  только позабыли об  этом.  А  доктор - просто-напросто
старый  жирный  покойник, которого  воскресили  по  ошибке.  Еще  стаканчик,
Джордж.
     - А-га! - сказал хозяин, на этот раз чуть слышно.
     - Пей  до дна,  - сказал Ладлоу, -  да беги бегом к себе на  квартиру и
ложись в постель. Ты сам болен.
     Кеттл рассмеялся сухим, каким-то бескровным, скрежещущим смехом.
     - Еще бы,  конечно, болен.  Мы  все больны. Ты - своими  размалеванными
рожами  и намалеванными  декорациями.  Этот  вот  малый -  тем  пустозвонным
враньем, которое он  печатает.  Болен  даже  Джордж,  который поит нас своей
отравой, чтобы мы поменьше замечали  мерзостей на пути к могиле. Вот куда мы
все идем, джентльмены. Приятного путешествия!
     Чиверел  чувствовал,  что  вместе с  Кеттлом выходит в  дождь  и  тьму;
освещенный уголок  таверны задуло,  как  пламя  свечи.  Ни улиц, ни домов  -
только  ночь, холодный  дождь и страдание. Навсегда закатилось солнце  и все
наше счастье. И ад вовсе не где-то в ином мире, он тут, в этой мокрой черной
ночи,  и  уходящая надежда превращает  каждый шаг  в  тысячу лет ада.  Потом
появилось  смутное видение:  высоко на углу  висит  желтый  масляный фонарь;
Кеттл, больной от горя, весь день ничего не евший и едва держащийся на ногах
после спиртного, прислонился к тускло освещенной стене; какой-то полицейский
в высокой  шапке  с ворчанием  уставился  на  него; Кеттл, спотыкаясь, бежит
прочь  во тьму, шлепая по  лужам,  скользя  по  грязи, жаждая жизни,  любви,
искусства  и  славы и все  же ища смерти. И  это не Мартин  Чиверел, который
спокойно принимал столь многое и верил  в столь немногое, который никогда не
был  поденщиком  в плохоньком  старом  театре,  голодным  и  полумертвым  от
усталости,  никогда не сгорал дотла в огне  безрассудной страсти, никогда не
думал и не  чувствовал, как человек сороковых  годов прошлого века, -  а тот
несчастный  глуповатый  загробный  дух,  Уолтер  Кеттл.  И  все  же   в  эти
таинственные  мгновения  Мартин  Чиверел  думал  и  чувствовал,  как  Кеттл,
сострадал  ему,  как  никогда  не  сострадал  ни  одному  из созданий  своей
фантазии,  и  даже  начал  замечать,  что  в нем  самом  происходят какие-то
перемены...

     14

     Пустота.  Ни театра "Ройял", ни таверны,  ни Уолтера Кеттла, ни  плетей
дождя  на улицах старого Бартон-Спа. Тревожная  тьма  могла по-прежнему быть
ночью  столетней давности или просто краем сна. Что  это, конец? А если нет,
то где же Дженни Вильерс? Он произнес ее  имя  несколько раз, с каждым разом
все  настойчивее,  и  не  удивился тому, что  произносит  его вслух,  словно
обращаясь  к   самой  Зеленой  Комнате,   к  высокому   стеклянному   шкафу,
акварельному наброску, книжечке, к фехтовальной перчатке.
     Ее  голос, когда он прозвучал,  был слабым  и спокойным,  он  доносился
словно бы ниоткуда - тихий голос из призрачного сумрака. Она сказала:
     - Умирать было так одиноко.
     - Одиноко? - Он повторил это слово как эхо.
     -  Да,  очень,  -   сказала  она  медленно  и  просто,  словно  голосу,
отделившемуся от  тела, полагается быть  терпеливым со своими слушателями. -
Все были так далеко. Это был самый одинокий миг моей жизни.
     - Тебе было страшно? - тихо спросил он.
     - Нет. Я слишком устала, чтобы чувствовать страх. Было одиноко и ужасно
грустно - до самого конца.
     -  До самого  конца? -  Действительно  ли  он  задал  вопрос или просто
подумал? - После стольких недель где-то в унылой  маленькой задней  комнате,
вдали  от  огней, музыки и аплодисментов, одинокая и печальная... исхудавшие
руки и впалые щеки... огромные горящие глаза и светлые волосы... что же было
потом, родная моя?
     Никакого  ответа.  Ни  звука. Неужели все  кончено?  Этого  он  не  мог
допустить. Он вскочил на ноги с отчаянным криком:
     -  Дженни,  если  в  самом  конце  было  лучше...  не  так безнадежно и
грустно...  я должен  знать! Дай мне  увидеть! Дай мне услышать! Дженни, что
тогда было? Ты слышишь меня?
     Две  оплывшие  свечи  освещали маленькую  спальню,  отбрасывая огромные
тени. Дженни, исхудавшая, бледная, с распущенными волосами, сидела, опершись
о  гору  подушек.  Дородная  старая сиделка - сама всего лишь толстая тень -
пристроилась возле кровати. Дождь печально и монотонно барабанил по крыше.
     Дженни указала на свечи.
     - Знаете, как мы их называем?
     - Знаю, милая. Свечки. Как же еще?
     - Нет, не просто свечки. Сейчас-то да,  а вот когда воск весь сбежит по
бокам -  жирный белый  воск,  бежит и капает, - тогда мы  зовем их саванами.
Правда, похоже?
     -  Не  надо  так  говорить,  голубушка. Потерпи  немножко,  тебе  скоро
полегчает. Ты ведь хочешь снова играть в театре?
     -  Еще бы!  - Дженни  встрепенулась. -  Который  теперь час? Мне нельзя
опаздывать. Я должна одеваться. Почему я тут лежу?
     Сиделка наклонилась, чтобы удержать ее.
     - Ну-ну,  милая,  сегодня-то  еще нельзя. Тебе так нездоровится,  да  и
поздно уже, как-никак.
     -  Да,  уже  поздно, -  пробормотала Дженни.  - Уже  слишком  поздно...
"Покойной  ночи,  леди,  покойной  ночи,  дорогие  леди... Покойной  ночи...
покойной ночи..."{12} -  Ее  голос  замер,  но тут же  она  услышала  что-то
поразившее ее и подняла руку. - Слушайте: что это за шум?
     - Это дождик, милая, - сказала сиделка. - Западный ветер нагнал дождя к
ночи.
     - "Хей-хо, и дождь и ветер..." Это тоже грустно. Не знаю почему, но так
уж  оно выходит. А ему  того  и надобно. "Да не  все ль равно, пьеса сыграна
давно...". Хочет  притвориться, будто не грустно, будто ему  ни до чего дела
нет, и все равно грустно. Мне всегда плакать хочется.
     - Не плачь, милая. Пожалей свою головушку.
     Но Дженни снова забеспокоилась.
     - Нет...  нет... я  должна. А времени  мало... Ну и что ж, если поздно,
Сара? Я  знаю, что  ты  устала, но я должна  повторить это еще раз. "У вашей
двери шалаш я сплел бы, чтобы из него взывать к возлюбленной..."
     Когда  она  в  изнеможении  откинулась  на  подушки,  рядом  с кроватью
возникла  высокая  фигура, чей рост еще больше подчеркивался длинным  черным
плащом  -   точно  явилась  наконец  сама  Смерть.  Доктор,  которого  будто
специально вывели на сцену, чтобы заполнить пустое пространство,  занял свое
место  с  какой-то  мрачной  эффектностью; теперь  эта  безмерно  печальная,
выдержанная в приглушенных тонах картина была закончена и могла бы считаться
вершиной  академической  живописи  того  времени.  А  умирающая  девушка  со
спутанными блекнущими  волосами,  впалыми  щеками,  с  глазами,  сверкающими
горячечным блеском, - то была не  сама Дженни,  но актриса мисс Вильерс в ее
последней великой роли. И может быть, сам Уолтер Кеттл был здесь режиссером,
и он же набросал подобающий случаю диалог.
     - Она гаснет на глазах, доктор, - прошептала сиделка. - И опять бредит,
бедняжка.
     Дженни широко открыла глаза и с усилием улыбнулась доктору.
     - Мисс Вильерс, - сказал он тихо.
     Она тряхнула головой, как ребенок.
     - Вы совсем замучились со мною, доктор.
     - Нет, нисколько, мисс Вильерс.
     - Совсем замучились... А где нянюшка?.. Ушла?
     - Да что ты, господь с тобой, вот я, здесь!
     - Я вас не вижу, - сказала она вяло. - Темно... Почему так темно? И что
это за шум?
     - Это дождик, милая.
     - Нет, нет, послушайте.  -  И Дженни,  в  последний  раз  собравшись  с
силами, села на кровати.
     И Чиверел вдруг  тоже услышал далекую музыку, приглушенные аплодисменты
и  молодой  голос,  который  все  приближался и  звал: "Увертюра!  Участники
первого акта, на сцену, на сцену!"
     - Мой выход,  - сказала Дженни с торжествующей улыбкой,  - мой выход! -
Она упала на  подушки, и  тут же черный ветер с воем ворвался из  необъятной
тьмы, и вся сцена сразу высохла и поблекла, как поблек бы зеленый лист, если
бы целую осень втиснули в одно  мгновение: и  как  лист с дерева, ее  унесло
прочь. И снова была пустота.

     15

     Вот  и  все.  Занавес. Конец.  Сам  не  зная как, он привел  в действие
странный механизм  этого вечера,  вспомнив строчку  из  справочника: "Дженни
Вильерс,  актриса, умерла 15 ноября 1846 года в возрасте 24  лет".  И теперь
все кончилось; больше ничего не могло быть. Он снова услышал спокойный голос
Отли: "Дженни Вильерс приехала сюда из Норфолка и стала играть главные роли.
Влюбилась в первого любовника Джулиана Напье, но тот внезапно оставил труппу
ради ангажемента  в  Лондон. Она заболела и умерла.  Напье ненамного пережил
ее. Он  уехал в Нью-Йорк, запил и вскоре покончил с собой. Вот,  собственно,
что там сказано".  Это был  благоразумный  голос истории  и здравого смысла.
Дженни Вильерс -  вчера,  Мартин  Чиверел  - сегодня;  и каждый  год  первое
дуновение  зимы  сметает с  деревьев  остатки их увядшего  золота  - что  же
особенного в том, что и маленькую сценку  у смертного одра унесло прочь, как
опавший лист.
     И  все  же  в  середине  своей  речи  на  ужине  в  "Белом  Олене"  она
остановилась и сказала ему  удивительные слова.  Впрочем,  тогда  это скорее
всего была сложная  игра его собственного  воображения. Ведь никакой  Дженни
Вильерс,  говорившей  с ним  из  другого времени, явно  не  могло  быть,  и,
несомненно,  он говорил  сам  с  собой, а потому  здесь  все  еще оставалась
какая-то тайна. Кто же наконец  предстал ему в  образе давным-давно  умершей
актрисы и попытался воздействовать на его ум таким необычным способом? И что
за неведомый источник  вновь  обретенного волшебства - энергии, вдохновения,
восторга - открылся в  нем в этот миг?  Он увидел тогда родник, сверкающий в
пустыне, - почему же он не видит его теперь?
     Быстрая химическая реакция в крови, решил он, вспомнив таблетки доктора
Кейва.  Ведь он  принял  четыре вместо  двух,  и  эти таблетки и  химические
процессы, которые  смогли превратить какой-то  уголок его мозга  в настоящий
театр, разумеется, сыграли тут  немалую роль. Прежнее сухое утомление быстро
возвращалось,  и  вокруг опять простерлась пустыня, усеянная древними белыми
костями. Он открыл глаза и обвел внимательным взглядом Зеленую Комнату:  да,
вне всякого сомнения, это  была единственная в  своем роде Зеленая Комната в
Бартон-Спа,  в  театре "Ройял", который  простоял  закрытым  всю неделю,  но
должен открыться в понедельник (_По специальному приглашению! Контрамарки не
выдаются!_) долгожданной  премьерой "Стеклянной  двери"  Мартина Чиверела  с
полным уэст-эндским составом исполнителей. Теперь комната спокойно стояла на
своем  месте  в колее времени.  Это были  заурядные Здесь и  Сейчас.  Вполне
резонно, согласился  он,  так  оно и должно  быть. Но едва  он снова  закрыл
глаза, у него вырвался глубокий вздох, почти стон.
     Ему отозвался эхом вздох еще  более  глубокий, еще больше походивший на
стон, но слегка аффектированный,  театральный, и человек в черном, шедший по
темному коридору, обернувшись, принял от  другого  едва различимого человека
пачку писем  и  записок. Затем отворилась дверь в залитую светом комнату,  и
тот,  в черном, попав в  раму  дверного проема,  оказался Гамлетом,  принцем
Датским. Гамлет что-то ворчал, впрочем, без  малейшего  признака  подлинного
неудовольствия,  ибо   после  спектакля   дамы  забросали  его  записками  с
изъявлениями восторга и даже намеками на возможность тайных свиданий.
     Уборная  ничем не напоминала скромную уютную комнатку  Дженни в  театре
"Ройял" в Бартон-Спа. Она  предназначалась для премьера  лондонского  театра
"Олимпик". На столе пестрели цветы в вазах и сверкали хрустальные графины, а
над  ним висело роскошное,  ярко  освещенное большое зеркало. Ковер, софа  и
стулья  были  темно-малинового  цвета. И  Джулиан Напье в  костюме  Гамлета,
поверх которого он теперь набросил широкий шелковый  халат, был очень красив
и импозантен, как и подобает настоящему лондонскому  премьеру. Он  улыбался,
что-то весело мурлыкал и явно был в восторге от самого себя и от всего мира.
Он швырнул  письма и  записки на стол, налил себе порядочную порцию бренди и
уселся перед зеркалом, собираясь разгримировываться. В дверь постучали.
     Вошедший  был толстяк средних лет, длинноволосый,  с желтоватым лицом и
иссиня-черной  козлиной  бородкой.  Держался  он  подчеркнуто  торжественно,
смотрел холодным пристальным взглядом,  говорил в нос, растягивая  слова,  -
короче, это был настоящий янки старых времен.
     - Мистер Джулиан Напье, - важно начал он.
     - Да, сэр, - надменно отвечал Напье. - А вы кто?
     - Джекоб Манглс, сэр, из  Нью-Йорка, - произнес тот,  доставая визитную
карточку.  -  Отлично  известен  миссис  Броуэм  и  всем ведущим  импресарио
Лондона, мистер Напье.
     - Вы были на спектакле, мистер Манглс?
     - Имел удовольствие, мистер Напье, и должен вас поздравить с прекрасным
исполнением роли Благородного  Датчанина.  Чрезвычайно ловко сыграно, мистер
Напье.
     - Благодарю вас, мистер Манглс. Выпьете со мной?
     - Не сейчас, сэр, благодарю вас - мой друг миссис Броуэм ожидает меня в
своем  кабинете.  Но  хочу  вам  сказать,  мистер  Напье,  что для  вас  уже
приготовлена целая куча  долларов и двести тысяч  наших достойнейших граждан
мечтают о  том  дне,  когда Джекоб Манглс даст им возможность увидеть вас  в
роли  Гамлета и во  всех ролях,  которые  вам  желательно  будет  сыграть на
Бродвее или где-либо в другом месте. Ваши условия, мистер Напье?
     Напье улыбнулся.
     - Это  очень любезно с вашей стороны, мистер Манглс. Но пока что у меня
нет желания отправляться в Америку.
     Мистер Манглс посмотрел на часы.
     - Я не могу заставлять женщину ждать,  мистер Напье, но позже, если  вы
еще будете в театре...
     - Я приглашен  на ужин,  мистер Манглс, и  я тоже не  люблю  заставлять
женщину ждать...
     - Менее чем через четверть часа, мистер Напье, я  расскажу  вам о своем
предложении,  и  вы будете бесконечно поражены  его  щедростью; речь идет  о
сезоне в моем нью-йоркском театре.
     - Едва ли мои намерения изменятся в ближайшие десять минут... однако...
     - Случались и более странные вещи, мистер Напье. С вашего  позволения я
все же рискну. - И он вышел.
     Напье развеселился. Сделав новый глоток бренди, он начал снимать грим и
целиком погрузился в это занятие. Он стирал последние следы краски со своего
мрачного красивого  лица,  когда  в  уборную  без  стука  ворвался следующий
посетитель. Это был Уолтер Кеттл, еще  более возбужденный и измученный,  чем
обычно, и похожий на пугало.
     - Уолтер Кеттл! - Напье был поражен. -  Ты-то для чего в Лондоне?  Ушел
наконец от старика Ладлоу?
     - Она умерла, Напье!  - вскричал  Кеттл, с трудом переводя дыхание. - И
это ты убил ее!
     Напье поднялся и стоял, возвышаясь над ним.
     - О чем ты говоришь? Кто умер?
     - Дженни умерла.
     - Дженни Вильерс?
     -  Да, да, да,  умерла, умерла! - Кеттл словно обезумел. Он  вцепился в
Напье, свирепо глядя на него и крича: - Мы хороним ее послезавтра. И клянусь
богом, Напье, это ты убил ее,  ты, и больше никто,  убил  так же  верно, как
если бы всадил ей пулю в сердце. Ты убил ее...
     -  Пусти,  дурак,  - зарычал  Напье, -  или я  сломаю  тебе руку.  - Он
отшвырнул  Кеттла так,  что тот  перелетел  через  всю комнату.  Униженный и
обессилевший, Кеттл  прислонился к стене. - Что  случилось? Я даже не  знал,
что она болела. Болела она?
     - Да, - пробормотал Кеттл. -  Это началось в то утро, когда она узнала,
что ты сбежал  от нас. - Он дышал с трудом, словно каждый вздох причинял ему
боль.
     - Ну? - нетерпеливо спросил Напье.
     - Она ждала ребенка, ты знаешь.
     - Откуда мне знать? Она ничего не говорила.
     Кеттл не взглянул на него.
     - Она избавилась  от ребенка. Но лучше ей не стало. Да  она и не хотела
поправиться. Твое  бегство прикончило ее. Ты убил ее, Напье. И покуда я жив,
я не дам тебе забыть об этом. - Но в его словах не чувствовалось ни силы, ни
настоящей угрозы.
     - Забыть? Ты думаешь, я нуждаюсь в твоих напоминаниях?
     - Нуждаешься или нет, а я буду тебе  напоминать. - Теперь  Кеттл поднял
на него глаза.
     От этого взгляда Напье сорвался с места и в два прыжка оказался рядом с
Кеттл ом.
     - Не смей говорить со мной таким тоном, Кеттл. А то смотри, как бы я не
затолкал тебе все  твои слова  обратно в глотку. Я  играл с ней  на сцене. Я
любил ее. Я жил с ней. Запомни это.
     - И бросил ее.
     Удивительно, до  чего их диалог, хоть и потрясающий своей искренностью,
нап